– А ты что думал? – спросил Мэдвилл. – Что я в лавке торгую, что ли?
Мимо них прошел Фюзелли, направляясь в город.
– Эй, Фюзелли! – закричал Мэдвилл. – Капрал говорит, что там началось пекло. Нам, может быть, еще придется понюхать пороху.
Фюзелли остановился и присоединился к ним.
Думается мне, что бедный старичина Билли Грей уже всласть нанюхался его за это время, – сказал он.
– Хотел бы я быть с ним, – сказал Мэдвилл. – Если мы скоро не зашевелимся, я и сам попробую выкинуть этот маленький фокус теперь, когда погода установилась.
– Слишком опасно, черт возьми!
– Послушайте этого парня! В окопах опасно!.. Да ты что ж, собираешься валяться в лагере на перинах?
– Совсем нет, черт возьми, я сам хочу на фронт. Мне вовсе не улыбается торчать в этой дыре.
– Ну?
– Но не стоит нарываться на неприятности… Всякому ведь хочется выдвинуться в этой армии.
– А какой в этом толк? – спросил капрал. – Домой от этого ни на минуту скорее не попадешь.
– Черт возьми, однако ведь вы капрал?
Новая вереница грузовиков проехала мимо, заглушая разговор.
Фюзелли работал, укладывая медицинские принадлежности в огромном темном складе, полном упаковочных ящиков. Лучи солнца, проникавшие через железные подвижные двери, едва пробивались сквозь пыльный воздух. Работая, он прислушивался к болтовне Даниэльса и Мэдвилла, трудившихся рядом с ним.
– А уж газ этот, скажу тебе, самая проклятущая штука, о какой только мне приходилось когда-либо слышать. Я встречал ребят, у которых руки от него распухли вдвое против обыкновенного, совсем как пузыри. Они называют его горчичным газом.
– А отчего ты попал в госпиталь?
– Воспаление легких, – сказал Даниэльс, – а у меня был приятель, которого разорвало прямо надвое осколком гранаты. Он стоял около меня, ну вот как ты, и тихонько насвистывал «Типерери», как вдруг кровь у него забила ключом, и он так и повалился на месте. Грудь надвое, а голова висит на ниточке.
Мэдвилл переложил свою табачную жвачку за другую щеку и сплюнул на опилки пола. Солдаты, работавшие вокруг, остановились и восторженно смотрели на Даниэльса.
– Ну а как, по-твоему, что теперь творится на фронте? – спросил Мэдвилл.
– Будь я проклят, если знаю что-нибудь. Проклятый госпиталь в Орлеане был так набит, что солдатам приходилось дожидаться целые дни очереди на мостовой, прежде чем попасть туда. Я знаю это… Ребята там говорили, что дело разыграется скоро по-настоящему. Я так думаю, что фрицы начали наступать.
Мэдвилл посмотрел на него недоверчиво.
– Эти-то вонючки? – сказал Фюзелли. – Да разве они могут наступать? Они подыхают с голоду.
– Как бы не так, – сказал Даниэльс. – Ты, кажется, веришь всякой газетной брехне?
Ряд глаз гневно сверкнул на Даниэльса. Все снова молча взялись за работу. Вдруг в склад с необычайно возбужденным видом вошел лейтенант, оставив за собой открытой железную дверь.
– Может кто-нибудь сказать мне, где сержант Окстер?
– Он был здесь несколько минут назад, – сказал Фюзелли.
– Ну а где же он теперь? – сердито выпалил лейтенант.
– Не знаю, сэр, – пробормотал Фюзелли, краснея.
– Пойдите поищите-ка его!
Фюзелли направился на другой конец склада. За дверью он остановился и лениво закурил папиросу. Кровь мрачно бурлила в нем. Откуда, черт возьми, он может знать, где сержант? Что он, чужие мысли читает, по их мнению, что ли? И весь поток горечи, скопившийся в глубине его сознания, закипел в его сердце. Они обращались с ним не так, как следовало. Безнадежная ненависть поднималась в нем против этой огромной тюрьмы, в которой он был теперь закован. Бесконечная вереница дней, совершенно одинаковых, заполненных подчинением чужим приказам и безмерным однообразием учений и строя, прошла перед его взором. Он чувствовал, что не может больше жить так, и, однако, понимал, что должен и будет влачить это существование, что остановка невозможна, что ноги его будут продолжать двигаться в такт с движением машины.
Он заметил сержанта, который шел по направлению к складу по молодой зеленой траве, примятой колесами грузовиков.
– Сержант! – позвал он. Затем подошел к нему с таинственным видом: – Лейтенант хочет видеть вас сию же минуту в складе Б.
Он поплелся обратно к своей работе и пришел как раз вовремя, чтобы услышать, как лейтенант строгим голосом говорил сержанту:
– Сержант, вы знаете, как составляется отношение в военно-полевой суд?
– Да, сэр, – удивленно ответил сержант; он вышел из склада вслед за лейтенантом.
Фюзелли пережил минуту панического ужаса. Он продолжал, однако, методически работать, хотя руки его дрожали. Он рылся в памяти, соображая, не нарушил ли он чем-нибудь устава и не могут ли его предать за что-нибудь суду. Страх прошел так же быстро, как и возник. Конечно, у него не было никаких оснований беспокоиться. Он тихо засмеялся про себя. Как глупо было так пугаться. Он проработал весь однообразный, длинный день со всей быстротой и тщательностью, на какую был способен.
В этот вечер почти вся рота собралась в конце барака. Обоих сержантов не было. Капрал сказал, что ничего не знает, и угрюмо улегся в постель, завернувшись в одеяло; его то и дело потрясали приступы кашля.
Наконец кто-то сказал:
– Бьюсь об заклад, что Эйзенштейн оказался шпионом.
– Я тоже.
– Он ведь из эмигрантов? Откуда-то из Польши или из другого, черт его знает какого, места?
– Вечно он болтал вкривь и вкось.
– Я всегда был уверен, – сказал Фюзелли, – что он попадет в беду со своей болтовней.
– Что же он говорил? – спросил Даниэльс.
– Да говорил вот, что война несправедлива, и вообще нес всякую чертовщину за немцев.
– А знаете, как расправлялись за это на фронте? – сказал Даниэльс. – Во второй дивизии они заставили двух молодцов вырыть себе собственные могилы и потом расстреляли их, а все за то, что они говорили, будто война несправедливая.
– Черт! В самом деле?
– Да, уж можете мне поверить. Говорю вам, ребята: в этой армии с огнем играть не приходится.
– Заткнитесь вы там, Христа ради. Уже пробили зорю. Мэдвилл, потуши свет! – сказал сердито капрал.
Барак погрузился в темноту и наполнился шорохом, который производили солдаты, раздеваясь на своих нарах и продолжая разговаривать шепотом.
Рота выстроилась для завтрака. Солнце только что взошло и просвечивало розоватым светом сквозь нежные облака, затянувшие небо. На платановом проспекте шумно возились воробьи. Их громкое чириканье покрывало треск заведенных моторов, доносившийся из сарая против столового барака.
Вдруг появился сержант; он прошел мимо, выпрямив по-военному плечи, так что все поняли сразу, что совершается что-то серьезное.
– Смирно, ребята, одну минуту! – сказал он.
Котелки зазвенели; все обернулись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114