Ему пришла мысль: как это похоже на его приготовления в его комнате в колледже, когда ему сообщали, что к нему приехал родственник.
Он на цыпочках спустился вниз.
– Все в порядке. Ты можешь подняться, Жанна, – сказал он.
Она с довольно натянутым видом села у огня в кресло с прямой спинкой.
– Какой красивый огонь! – сказала она.
– Жанна, мне кажется, я безумно в тебя влюблен, – сказал Эндрюс возбужденным тоном.
– Как в Комической опере? – Она пожала плечами. – Комната славная, – сказала она. – О, какая большая кровать…
– Ты первая женщина, которая вошла сюда, Жанна… Но этот мундир ужасен…
Эндрюсу представились вдруг трепещущие тела, заключенные в такие же мундиры и принуждаемые к окостенелым движениям автоматов в этом чудовищном фарсе превращения людей в машины. О, если бы он мог одним движением вернуть всех этих рабов мундиров к жизни, свободе и счастью! В этой мысли все потонуло на мгновение.
– Но ты оторвал пуговицу! – вскрикнула Жанна с истерическим смехом. – Мне придется ее пришить.
– Ничего. Если б ты знала, как я их ненавидел!
– Какая у тебя белая кожа… точно у женщины. Я думаю, это оттого, что ты блондин, – сказала Жанна.
Шум двери, которую энергично трясли, разбудил Эндрюса. Он встал и, остановившись на минуту посреди комнаты, не мог собраться с мыслями. Стук в дверь продолжался, и он услышал голос Уолтерса, кричавшего: «Энди! Энди!» Эндрюс почувствовал, что стыд подползает к нему, как тошнота. Он почувствовал страстное отвращение к себе, Жанне и Уолтерсу. У него явилось побуждение двигаться крадучись, точно он что-то украл. Он подошел к двери и слегка приоткрыл ее.
– Послушай, Уолтерс, старина, – сказал он, – я не могу тебя впустить. Со мной девушка: Мне очень жаль. Я думал, что ты не вернешься до завтра.
– Ты шутишь, что ли? – раздался голос Уолтерса из темной прихожей.
– Нет! – Эндрюс решительно закрыл дверь и снова запер ее.
Жанна все еще спала. Ее черные волосы распустились и разметались по подушке. Эндрюс старательно поправил на ней одеяло.
Затем он взобрался на другую кровать и долго лежал, бодрствуя и уставившись в потолок.
IV
Публика, проходившая по бульвару, с любопытством смотрела через решетку на очередь людей в темно-оливковых мундирах, протянувшуюся через двор. Очередь медленно двигалась мимо стола, за которым сидели офицер и двое рядовых, склонившись над длинными ведомостями и кучками бледно окрашенных банкнот и серебряных франков. Над головами мужчин поднимался в солнечном сиянии легкий налет от папиросного дыма. Раздавался шум голосов и шаркающих по гравию шагов. Люди, получившие жалованье, уходили с бодрым видом, позвякивая деньгами в карманах.
Лица у людей за столом были красные, напряженные и серьезные; они резким движением пихали деньги в руки солдатам и произносили их имена, словно отщелкивали их на какой-то машине.
– То-то был ад! – говорил в очереди один солдат другому. – Помнишь этого парнишку, умершего в казармах?
– Еще бы! Я был тоже в санитарах. В этой команде был сержант, сущий дьявол; он хотел заставить мальчишку встать, а лейтенант пришел и сказал, что предаст его военному суду. Мальчишка, оказалось, вышел уже в тираж.
– Отчего он умер?
– Разрыв сердца, вероятно. Не знаю, впрочем, он никогда не мог примениться к этой жизни.
– Ну, в этой дыре, в Косне, нетрудно было сыграть в ящик.
Эндрюс получил деньги. Уходя, он подошел к солдатам, разговор которых слышал.
– Вы были в Косне, ребята?
– Именно.
– Вы знали парня по фамилии Фюзелли?
– Я не знал.
– Как же нет? – сказал другой. – Не помнишь Дэна Фюзелли? Он еще мечтал, что будет капралом. А вышло совсем другое.
Оба рассмеялись.
Эндрюс ушел со смутным раздражением. На бульваре Монпарнас было много солдат. Он свернул на боковую улицу: он чувствовал какой-то страх и унижение, как будто он каждую минуту мог услышать резкий голос сержанта, выкрикивающий ему приказания.
Серебро в карманах его брюк звенело при каждом шаге.
Эндрюс облокотился на балюстраду галереи и смотрел вниз на сквер против Комической оперы. У него кружилась голова от красоты услышанной им музыки. Он чувствовал где-то в глубине сознания грандиозные ритмы моря. Люди болтали вокруг него на широкой переполненной галерее, но он сознавал только синевато-серую ночную мглу, где огни рисовали узоры из зеленоватого и красноватого золота.
И, отвлекая его внимание от всего прочего, ритмы скользили по нему, как морские волны.
– Я так и думала, что вы будете здесь, – услышал он около себя спокойный голос Женевьевы Род.
Эндрюс почувствовал, что у него язык как-то странно прилип к гортани.
– Приятно видеть вас! – вдруг выпалил он, после того как молча смотрел на нее в течение минуты.
– Вы, конечно, любите «Пелеаса»?
– Я слышу о нем в первый раз.
– Почему вы не заходите к нам? Уже две недели прошло. Мы ждали вас.
– Я не знал… О, я, конечно, приду. Я не знаю ни одной души, с кем я мог бы говорить о музыке.
– Вы знаете меня.
– Я должен был сказать «ни одной другой души».
– Вы работаете?
– Да… но это страшно мешает. – Эндрюс дернул за отворот своей шинели. – Все же я рассчитываю скоро быть свободным. Я подаю прошение об увольнении.
– Вы сможете теперь работать гораздо более продуктивно. Сознание исполненного вами долга даст вам новые силы.
– Нет… ни в каком случае.
– Скажите, что это вы играли у нас дома тогда?
– «Три зеленых всадника на диких ослах», – сказал Эндрюс, улыбаясь.
– Что это значит?
– Это прелюдия к «Царице Савской». Если бы вы не держались об «Искушении Святого Антония» взгляда Эмиля Фаге и компании, я объяснил бы вам, что это значит.
– Это было очень глупо с моей стороны… Но если вы будете подбирать все глупости, которые люди случайно говорят, тогда вам придется вечно быть сердитым.
Он не мог при тусклом свете разглядеть ее глаза. Легкое сияние легло на изгиб ее щеки, начиная от тени, бросаемой шляпой, вплоть до ее немного заостренного подбородка. За ним он видел другие лица, мужчин и женщин, столпившихся на галерее и разговаривавших; они были освещены резким золотым светом, который проникал из фойе через широкие итальянские окна.
– Меня всегда безумно захватывало то место в «Искушении», где царица Савская посещает Антония. Вот и все, – сказал Эндрюс угрюмо.
– Это ваша первая вещь? Она немного напоминает мне Бородина.
– Первая, которая на что-то претендует. Это, вероятно, просто кража из всего, что я когда-либо слышал.
– Нет, это хорошо. Вероятно, она была у вас в голове в течение всех этих ужасных и великих дней на фронте… Это для рояля или для оркестра?
– Все, что закончено, для рояля. Я надеюсь при случае оркестровать ее. О, но это, право, глупо так говорить… У меня еще слишком мало знаний… Мне нужны годы упорной работы, прежде чем я чего-нибудь достигну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Он на цыпочках спустился вниз.
– Все в порядке. Ты можешь подняться, Жанна, – сказал он.
Она с довольно натянутым видом села у огня в кресло с прямой спинкой.
– Какой красивый огонь! – сказала она.
– Жанна, мне кажется, я безумно в тебя влюблен, – сказал Эндрюс возбужденным тоном.
– Как в Комической опере? – Она пожала плечами. – Комната славная, – сказала она. – О, какая большая кровать…
– Ты первая женщина, которая вошла сюда, Жанна… Но этот мундир ужасен…
Эндрюсу представились вдруг трепещущие тела, заключенные в такие же мундиры и принуждаемые к окостенелым движениям автоматов в этом чудовищном фарсе превращения людей в машины. О, если бы он мог одним движением вернуть всех этих рабов мундиров к жизни, свободе и счастью! В этой мысли все потонуло на мгновение.
– Но ты оторвал пуговицу! – вскрикнула Жанна с истерическим смехом. – Мне придется ее пришить.
– Ничего. Если б ты знала, как я их ненавидел!
– Какая у тебя белая кожа… точно у женщины. Я думаю, это оттого, что ты блондин, – сказала Жанна.
Шум двери, которую энергично трясли, разбудил Эндрюса. Он встал и, остановившись на минуту посреди комнаты, не мог собраться с мыслями. Стук в дверь продолжался, и он услышал голос Уолтерса, кричавшего: «Энди! Энди!» Эндрюс почувствовал, что стыд подползает к нему, как тошнота. Он почувствовал страстное отвращение к себе, Жанне и Уолтерсу. У него явилось побуждение двигаться крадучись, точно он что-то украл. Он подошел к двери и слегка приоткрыл ее.
– Послушай, Уолтерс, старина, – сказал он, – я не могу тебя впустить. Со мной девушка: Мне очень жаль. Я думал, что ты не вернешься до завтра.
– Ты шутишь, что ли? – раздался голос Уолтерса из темной прихожей.
– Нет! – Эндрюс решительно закрыл дверь и снова запер ее.
Жанна все еще спала. Ее черные волосы распустились и разметались по подушке. Эндрюс старательно поправил на ней одеяло.
Затем он взобрался на другую кровать и долго лежал, бодрствуя и уставившись в потолок.
IV
Публика, проходившая по бульвару, с любопытством смотрела через решетку на очередь людей в темно-оливковых мундирах, протянувшуюся через двор. Очередь медленно двигалась мимо стола, за которым сидели офицер и двое рядовых, склонившись над длинными ведомостями и кучками бледно окрашенных банкнот и серебряных франков. Над головами мужчин поднимался в солнечном сиянии легкий налет от папиросного дыма. Раздавался шум голосов и шаркающих по гравию шагов. Люди, получившие жалованье, уходили с бодрым видом, позвякивая деньгами в карманах.
Лица у людей за столом были красные, напряженные и серьезные; они резким движением пихали деньги в руки солдатам и произносили их имена, словно отщелкивали их на какой-то машине.
– То-то был ад! – говорил в очереди один солдат другому. – Помнишь этого парнишку, умершего в казармах?
– Еще бы! Я был тоже в санитарах. В этой команде был сержант, сущий дьявол; он хотел заставить мальчишку встать, а лейтенант пришел и сказал, что предаст его военному суду. Мальчишка, оказалось, вышел уже в тираж.
– Отчего он умер?
– Разрыв сердца, вероятно. Не знаю, впрочем, он никогда не мог примениться к этой жизни.
– Ну, в этой дыре, в Косне, нетрудно было сыграть в ящик.
Эндрюс получил деньги. Уходя, он подошел к солдатам, разговор которых слышал.
– Вы были в Косне, ребята?
– Именно.
– Вы знали парня по фамилии Фюзелли?
– Я не знал.
– Как же нет? – сказал другой. – Не помнишь Дэна Фюзелли? Он еще мечтал, что будет капралом. А вышло совсем другое.
Оба рассмеялись.
Эндрюс ушел со смутным раздражением. На бульваре Монпарнас было много солдат. Он свернул на боковую улицу: он чувствовал какой-то страх и унижение, как будто он каждую минуту мог услышать резкий голос сержанта, выкрикивающий ему приказания.
Серебро в карманах его брюк звенело при каждом шаге.
Эндрюс облокотился на балюстраду галереи и смотрел вниз на сквер против Комической оперы. У него кружилась голова от красоты услышанной им музыки. Он чувствовал где-то в глубине сознания грандиозные ритмы моря. Люди болтали вокруг него на широкой переполненной галерее, но он сознавал только синевато-серую ночную мглу, где огни рисовали узоры из зеленоватого и красноватого золота.
И, отвлекая его внимание от всего прочего, ритмы скользили по нему, как морские волны.
– Я так и думала, что вы будете здесь, – услышал он около себя спокойный голос Женевьевы Род.
Эндрюс почувствовал, что у него язык как-то странно прилип к гортани.
– Приятно видеть вас! – вдруг выпалил он, после того как молча смотрел на нее в течение минуты.
– Вы, конечно, любите «Пелеаса»?
– Я слышу о нем в первый раз.
– Почему вы не заходите к нам? Уже две недели прошло. Мы ждали вас.
– Я не знал… О, я, конечно, приду. Я не знаю ни одной души, с кем я мог бы говорить о музыке.
– Вы знаете меня.
– Я должен был сказать «ни одной другой души».
– Вы работаете?
– Да… но это страшно мешает. – Эндрюс дернул за отворот своей шинели. – Все же я рассчитываю скоро быть свободным. Я подаю прошение об увольнении.
– Вы сможете теперь работать гораздо более продуктивно. Сознание исполненного вами долга даст вам новые силы.
– Нет… ни в каком случае.
– Скажите, что это вы играли у нас дома тогда?
– «Три зеленых всадника на диких ослах», – сказал Эндрюс, улыбаясь.
– Что это значит?
– Это прелюдия к «Царице Савской». Если бы вы не держались об «Искушении Святого Антония» взгляда Эмиля Фаге и компании, я объяснил бы вам, что это значит.
– Это было очень глупо с моей стороны… Но если вы будете подбирать все глупости, которые люди случайно говорят, тогда вам придется вечно быть сердитым.
Он не мог при тусклом свете разглядеть ее глаза. Легкое сияние легло на изгиб ее щеки, начиная от тени, бросаемой шляпой, вплоть до ее немного заостренного подбородка. За ним он видел другие лица, мужчин и женщин, столпившихся на галерее и разговаривавших; они были освещены резким золотым светом, который проникал из фойе через широкие итальянские окна.
– Меня всегда безумно захватывало то место в «Искушении», где царица Савская посещает Антония. Вот и все, – сказал Эндрюс угрюмо.
– Это ваша первая вещь? Она немного напоминает мне Бородина.
– Первая, которая на что-то претендует. Это, вероятно, просто кража из всего, что я когда-либо слышал.
– Нет, это хорошо. Вероятно, она была у вас в голове в течение всех этих ужасных и великих дней на фронте… Это для рояля или для оркестра?
– Все, что закончено, для рояля. Я надеюсь при случае оркестровать ее. О, но это, право, глупо так говорить… У меня еще слишком мало знаний… Мне нужны годы упорной работы, прежде чем я чего-нибудь достигну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114