– приказал сержант.
Парень лежал с закрытыми глазами; его белое как мел лицо было наполовину закрыто одеялом. Он был очень спокоен.
– Ну, хотите вы встать и отправиться на гауптвахту или нам придется отнести вас туда? – крикнул сержант.
Караульные осторожно подхватили Стоктона и заставили его принять сидячее положение.
– Ну, тащите его вон из постели!
Хрупкая фигура, в защитного цвета рубахе и сероватых штанах, продержалась с минуту между обоими караульными, затем вялой грудой упала на пол.
– Послушайте, сержант, у него обморок.
– Черт возьми, действительно! Морисон, позовите-ка сюда санитара из лазарета.
– Он не в обмороке… Парень кончился, – сказал другой человек. – Помогите-ка мне.
Сержант помог снова положить тело на койку.
– Черт бы побрал эту проклятую историю, – сказал он. Глаза у мертвеца открылись. Солдаты накрыли его голову одеялом.
Часть третья
МАШИНЫ
I
Поля и затянутые дымкой сине-зеленые леса медленно скользили мимо, в то время как товарный вагон, стуча и погромыхивая, катился по рельсам.
Поезд то останавливался на целые часы среди лугов, где царила тишина и где беспорядочный шум солдатских голосов не мог покрыть пения лугового жаворонка, то снова, часто постукивая, мчался через мосты или вдоль зеленых, как нефрит, берегов реки, на которых только что начинали распускаться стройные тополя; иногда из воды выскакивала рыба. Люди толпились в дверях вагонов, грязные и утомленные, опираясь друг на друга, и смотрели на плывшие мимо пашни и луга, где пестрела лютиками золотисто-зеленая трава, и на беспорядочно скученные красные крыши деревень, потонувших в бледной зелени распускающихся деревьев и в волнах персикового цвета. Сквозь смешанные запахи пара, угольного дыма и немытых солдатских тел пробивались ароматы влажных полей: навоза со свежезасеянных полос, коров и пастбищ, только что начавших цвести.
– Славные места… Не то, что проклятый Полиньяк, а, Энди? – сказал Крисфилд.
– Ну, они так здорово манежили нас там на учении, что трава не успевала вырасти.
– Правильно, черт побери, где уж тут было успеть.
– Хотел бы я пожить чуточку в этих краях, – сказал Крисфилд.
– Давай попросим, чтобы они высадили нас тут.
– Не может быть, чтобы фронт был такой, – сказал Джедкинс, просовывая голову между головами Эндрюса и Крисфилда, так что щетина его небритого подбородка потерлась о щеку Крисфилда. Это была большая четырехугольная голова, с низко остриженными светлыми волосами и фарфоровыми голубыми глазами. На красном, обожженном солнцем лице веки казались белыми, а квадратный подбородок серым – от отрастающей бороды.
– Послушай, Эндрюс, сколько к черту времени мы уже трясемся в этом проклятом поезде? Я уже со счету сбился…
– Что с тобой, Крис? Старость, что ли, одолела? – спросил, смеясь, Джедкинс.
– Мы в поезде четыре дня и пять ночей, а теперь у нас остался еще паек на полдня: должно быть, скоро куда-нибудь приедем, – сказал Эндрюс.
– Не может быть, чтобы фронт был такой.
– Да ведь там тоже весна, как и здесь, – сказал Эндрюс.
Пушистые лиловые облака плыли по небу, то темнея до глубокой синевы – там, где над холмами проносился ливень, то светлея, когда ясное солнце показывалось на небе, рисуя голубые тени тополей и золотя дым паровоза, с трудом пыхтевшего впереди длинного поезда.
– Чудно, до чего тут все малюсенькое, – сказал Крисфилд. – В Индиане мы бы и смотреть не захотели на такое поле. А все-таки мне это почему-то напоминает, как, бывало, дома весной выйдешь…
– Хотелось бы мне увидать Индиану весной, – сказал Эндрюс.
– Что ж, приезжай, когда война кончится и нас отпустят по домам… Приедешь, Энди?
– Конечно!
Поезд входил в предместье города. Вдоль полотна тянулись группами и в одиночку маленькие кирпичные и оштукатуренные домики. С неба, залитого янтарем и сиреневыми огнями, стал накрапывать дождь. Аспидные крыши и розовато-серые улицы города весело заблестели под ним. Маленькие лоскутки садов горели зеленью изумруда. Дальше над мокрыми аспидными крышами, отражавшими сияющее небо, замелькали ряд за рядом красные колпаки дымоходов. Вдали выросла пурпурно-серая колокольня церкви и неправильные очертания старинных зданий. Они проехали через вокзал.
– «Дижон», – прочел Эндрюс.
На платформе стояли французские солдаты в голубых шинелях вперемежку с порядочным количеством штатских.
– Черт, это как будто первые настоящие штатские с тех пор, как мы за океаном, – сказал Джедкинс. – Эта проклятая деревенщина там, в Полиньяке, ни с какого боку не была похожа на настоящих штатских. Тут народ будет вроде как в Нью-Йорке.
Они миновали станцию и медленно покатились мимо бесконечной цепи товарных вагонов. Наконец поезд перешел на запасный путь.
Раздался свисток.
– Пусть никто не выходит! – закричал сержант из переднего вагона.
– Черт, держат тут людей в этих проклятых вагонах, точно мы преступники какие-нибудь, – ворчал Крисфилд. – Хотел бы я погулять по Дижону.
– В самом деле?
– Я бы прямехонько в кафе и хорошего кофе со сливками, – сказал Джедкинс.
– Держи карман! Найдешь кофе со сливками у этих проклятых лягушатников. Кроме vin blanc, небось, ничего и не достанешь в этом проклятом городишке.
– Я хочу спать, – сказал Крисфилд; он растянулся на груде амуниции в конце вагона.
Эндрюс уселся около него и, ероша длинной, такой же коричневой, как и у Крисфилда, рукой свои светлые, коротко остриженные волосы, уставился на свои облепленные затвердевшей грязью сапоги.
Крисфилд, лежа, разглядывал сквозь полуопущенные веки очертания худого лица Эндрюса против света, и чувствовал внутри что-то вроде теплой улыбки, когда повторял про себя: «Чертовски славный малый!» Затем он стал думать о весне на равнинах Индианы и об американском дрозде, распевавшем при луне в цветущих акациях за домом. Ему казалось, что он вдыхает тяжелую сладость цветов акации, как вдыхал ее, бывало, сидя после ужина на ступеньках крыльца, утомленный длинным днем полевых работ, рассеянно прислушиваясь к доносившейся из кухни хозяйственной суете матери. Он не хотел бы быть там теперь, но все-таки приятно было вспомнить иногда, как выглядела желтая ферма, красное гумно (ворота которого отец его никак не мог удосужиться выкрасить) и развалившаяся крыша коровьего хлева, из которой постоянно вылезали драницы. Он сонно старался представить себе, каково будет там, на фронте. Не может быть, чтобы там было так же зелено и приятно, как в этой стороне. Ребята все в один голос твердили, что там сущее пекло. Впрочем, наплевать ему на это. Он заснул.
Он просыпался постепенно. Теплая прелесть сна медленно уступала место чувству онемелости, вызванному неудобным положением, большими гвоздями сапог и задней стороной ранца, впивавшегося в его плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Парень лежал с закрытыми глазами; его белое как мел лицо было наполовину закрыто одеялом. Он был очень спокоен.
– Ну, хотите вы встать и отправиться на гауптвахту или нам придется отнести вас туда? – крикнул сержант.
Караульные осторожно подхватили Стоктона и заставили его принять сидячее положение.
– Ну, тащите его вон из постели!
Хрупкая фигура, в защитного цвета рубахе и сероватых штанах, продержалась с минуту между обоими караульными, затем вялой грудой упала на пол.
– Послушайте, сержант, у него обморок.
– Черт возьми, действительно! Морисон, позовите-ка сюда санитара из лазарета.
– Он не в обмороке… Парень кончился, – сказал другой человек. – Помогите-ка мне.
Сержант помог снова положить тело на койку.
– Черт бы побрал эту проклятую историю, – сказал он. Глаза у мертвеца открылись. Солдаты накрыли его голову одеялом.
Часть третья
МАШИНЫ
I
Поля и затянутые дымкой сине-зеленые леса медленно скользили мимо, в то время как товарный вагон, стуча и погромыхивая, катился по рельсам.
Поезд то останавливался на целые часы среди лугов, где царила тишина и где беспорядочный шум солдатских голосов не мог покрыть пения лугового жаворонка, то снова, часто постукивая, мчался через мосты или вдоль зеленых, как нефрит, берегов реки, на которых только что начинали распускаться стройные тополя; иногда из воды выскакивала рыба. Люди толпились в дверях вагонов, грязные и утомленные, опираясь друг на друга, и смотрели на плывшие мимо пашни и луга, где пестрела лютиками золотисто-зеленая трава, и на беспорядочно скученные красные крыши деревень, потонувших в бледной зелени распускающихся деревьев и в волнах персикового цвета. Сквозь смешанные запахи пара, угольного дыма и немытых солдатских тел пробивались ароматы влажных полей: навоза со свежезасеянных полос, коров и пастбищ, только что начавших цвести.
– Славные места… Не то, что проклятый Полиньяк, а, Энди? – сказал Крисфилд.
– Ну, они так здорово манежили нас там на учении, что трава не успевала вырасти.
– Правильно, черт побери, где уж тут было успеть.
– Хотел бы я пожить чуточку в этих краях, – сказал Крисфилд.
– Давай попросим, чтобы они высадили нас тут.
– Не может быть, чтобы фронт был такой, – сказал Джедкинс, просовывая голову между головами Эндрюса и Крисфилда, так что щетина его небритого подбородка потерлась о щеку Крисфилда. Это была большая четырехугольная голова, с низко остриженными светлыми волосами и фарфоровыми голубыми глазами. На красном, обожженном солнцем лице веки казались белыми, а квадратный подбородок серым – от отрастающей бороды.
– Послушай, Эндрюс, сколько к черту времени мы уже трясемся в этом проклятом поезде? Я уже со счету сбился…
– Что с тобой, Крис? Старость, что ли, одолела? – спросил, смеясь, Джедкинс.
– Мы в поезде четыре дня и пять ночей, а теперь у нас остался еще паек на полдня: должно быть, скоро куда-нибудь приедем, – сказал Эндрюс.
– Не может быть, чтобы фронт был такой.
– Да ведь там тоже весна, как и здесь, – сказал Эндрюс.
Пушистые лиловые облака плыли по небу, то темнея до глубокой синевы – там, где над холмами проносился ливень, то светлея, когда ясное солнце показывалось на небе, рисуя голубые тени тополей и золотя дым паровоза, с трудом пыхтевшего впереди длинного поезда.
– Чудно, до чего тут все малюсенькое, – сказал Крисфилд. – В Индиане мы бы и смотреть не захотели на такое поле. А все-таки мне это почему-то напоминает, как, бывало, дома весной выйдешь…
– Хотелось бы мне увидать Индиану весной, – сказал Эндрюс.
– Что ж, приезжай, когда война кончится и нас отпустят по домам… Приедешь, Энди?
– Конечно!
Поезд входил в предместье города. Вдоль полотна тянулись группами и в одиночку маленькие кирпичные и оштукатуренные домики. С неба, залитого янтарем и сиреневыми огнями, стал накрапывать дождь. Аспидные крыши и розовато-серые улицы города весело заблестели под ним. Маленькие лоскутки садов горели зеленью изумруда. Дальше над мокрыми аспидными крышами, отражавшими сияющее небо, замелькали ряд за рядом красные колпаки дымоходов. Вдали выросла пурпурно-серая колокольня церкви и неправильные очертания старинных зданий. Они проехали через вокзал.
– «Дижон», – прочел Эндрюс.
На платформе стояли французские солдаты в голубых шинелях вперемежку с порядочным количеством штатских.
– Черт, это как будто первые настоящие штатские с тех пор, как мы за океаном, – сказал Джедкинс. – Эта проклятая деревенщина там, в Полиньяке, ни с какого боку не была похожа на настоящих штатских. Тут народ будет вроде как в Нью-Йорке.
Они миновали станцию и медленно покатились мимо бесконечной цепи товарных вагонов. Наконец поезд перешел на запасный путь.
Раздался свисток.
– Пусть никто не выходит! – закричал сержант из переднего вагона.
– Черт, держат тут людей в этих проклятых вагонах, точно мы преступники какие-нибудь, – ворчал Крисфилд. – Хотел бы я погулять по Дижону.
– В самом деле?
– Я бы прямехонько в кафе и хорошего кофе со сливками, – сказал Джедкинс.
– Держи карман! Найдешь кофе со сливками у этих проклятых лягушатников. Кроме vin blanc, небось, ничего и не достанешь в этом проклятом городишке.
– Я хочу спать, – сказал Крисфилд; он растянулся на груде амуниции в конце вагона.
Эндрюс уселся около него и, ероша длинной, такой же коричневой, как и у Крисфилда, рукой свои светлые, коротко остриженные волосы, уставился на свои облепленные затвердевшей грязью сапоги.
Крисфилд, лежа, разглядывал сквозь полуопущенные веки очертания худого лица Эндрюса против света, и чувствовал внутри что-то вроде теплой улыбки, когда повторял про себя: «Чертовски славный малый!» Затем он стал думать о весне на равнинах Индианы и об американском дрозде, распевавшем при луне в цветущих акациях за домом. Ему казалось, что он вдыхает тяжелую сладость цветов акации, как вдыхал ее, бывало, сидя после ужина на ступеньках крыльца, утомленный длинным днем полевых работ, рассеянно прислушиваясь к доносившейся из кухни хозяйственной суете матери. Он не хотел бы быть там теперь, но все-таки приятно было вспомнить иногда, как выглядела желтая ферма, красное гумно (ворота которого отец его никак не мог удосужиться выкрасить) и развалившаяся крыша коровьего хлева, из которой постоянно вылезали драницы. Он сонно старался представить себе, каково будет там, на фронте. Не может быть, чтобы там было так же зелено и приятно, как в этой стороне. Ребята все в один голос твердили, что там сущее пекло. Впрочем, наплевать ему на это. Он заснул.
Он просыпался постепенно. Теплая прелесть сна медленно уступала место чувству онемелости, вызванному неудобным положением, большими гвоздями сапог и задней стороной ранца, впивавшегося в его плечо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114