Эта улыбка дарует нам радость,
Эта улыбка рождает печаль! –
пропел Гейнеман. Все расположились на лежанках. Худощавый человек в коричневом халате вытащил из тени стол, поставил на него несколько черных бутылок и тяжелых стаканов и устроил себе самому складной стул.
– Он так и живет… Говорят, что он никогда не выходит… Сидит здесь и малюет, а когда приходят к нему друзья, угощает их вином и берет с них двойную цену, – сказал Гэнслоу. – Вот он как живет…
Худощавый человек вынул из ящика стола огарки свечей и зажег их. Эндрюс заметил, что его икры и ступни были под бахромой на подоле халата голы. Свеча озаряла разгоряченные лица мужчин и резкие, желтые как бананы и мышьяковые зеленые краски на холстах вдоль стены, на которые горшки с торчащими из них кистями бросали забавные тени.
– Слышал, Гэнни, – сказал Обрей, – говорят, что президент собирается покинуть конференцию, обозвать их всех в лицо мерзавцами и уйти под оркестр, играющий «Интернационал».
– Вот это новости! – воскликнул Эндрюс.
– Если он это сделает, он признает Советскую власть, – сказал Гэнслоу. – Записываюсь в первый же отряд Красного Креста, который отправится спасать голодающую Россию. О! Это великолепно! Я пришлю тебе открытку из Москвы, Энди, если только они не упразднены как буржуазный предрассудок.
– Черт возьми, нет! У меня на пятьсот долларов русского займа, которые мне дала эта девчонка Вера. Но они будут стоить пять миллионов, десять миллионов, пятьдесят миллионов, если царь вернется… Я стою за белого царя-батюшку! – закричал Гейнеман. – Во всяком случае, Моки уверяет, что он жив и его держат взаперти в апартаментах отеля «Ритц»… А Моки знает!
– Моки знает чертовски много, я с этим согласен, – сказал Гэнслоу.
– Но подумайте только, – сказал Обрей, – ведь это означает мировую революцию с Соединенными Штатами во главе. Что вы об этом думаете?
– Моки этого не думает, – сказал Гейнеман. – А Моки знает!
– Она знает только то, что ей говорит ее шайка вояк-реакционеров, – сказал Обрей. – Тот человек, от которого я это слышал – жалею, что не могу вам назвать его имя, – сам слышал это из первых уст от… Ну да вы знаете от кого. – Он обратился к Гэнслоу; тот улыбнулся с понимающим видом. – В настоящую минуту специальная миссия в России заключает мир с Лениным.
– Чертовское безобразие! – закричал Гейнеман и разбил бутылку об стол.
Худощавый хозяин подобрал куски без всяких комментариев.
– Наступает новая эра, друзья, я клянусь вам! – начал Обрей. – Старый порядок разлагается… Идет ко дну под тяжестью нищеты и преступлений… Это будет первым великим движением к новому и лучшему миру – нет другого выхода. Эта возможность никогда не повторится. Мы должны или мужественно шагнуть вперед, или погрязнуть в невероятных ужасах анархии и гражданской войны… Мир – или возврат к каменному веку.
Эндрюс уже некоторое время чувствовал, как на него находит непобедимая дремота. Он завернулся в одеяло и растянулся на свободной лежанке. Голоса, спорившие, переругивавшиеся, произносившие высокопарные фразы, одну минуту звенели у него в ушах. Потом он заснул.
Когда Эндрюс проснулся, его глаза уперлись в треснувшую штукатурку незнакомого потолка. Он несколько минут не мог сообразить, где находится. Гэнслоу спал, закутавшись в другое одеяло, на соседней лежанке. Царила полнейшая тишина. Потоки серебристо-серого света лились сквозь широкие окна, откуда Эндрюс мог видеть небо, покрытое блестящими облаками цвета голубиных перьев. Он осторожно приподнялся. В какую-то минуту среди ночи он снял свою шинель, сапоги и обмотки, которые лежали теперь на полу возле лежанки. Столы с бутылками исчезли, и худощавого хозяина нигде не было видно. Эндрюс подошел к окну в одних чулках. В это утро Париж рисовался грифельно-серой и сизой массой, раскинувшейся, как турецкий ковер; серебристой полоской тумана виднелась река, и башня Эйфеля выступала, точно шагающий человек. Кое-где поднимался спиралями голубой и коричневый дым, чтобы затеряться в бледном облаке коричневого тумана, который повис высоко над домами. Эндрюс долго стоял, прислонившись к оконной раме, пока не услышал за собой голос Гэнслоу:
– «Ах, с того дня, как я ему отдалась…» Ты похож сейчас на Луизу.
Эндрюс обернулся.
Гэнслоу сидел на краю лежанки; волосы его были растрепаны, и он расчесывал свои маленькие шелковистые усы карманной гребенкой.
– Ну и башка у меня, – сказал он. – А язык точно терка для орехов. А у тебя?
– Нет. Я чувствую себя боевым петухом!
– А что ты скажешь, не спуститься ли нам к Сене и не взять ли нам ванну в купальне Бенни Франклина?
– Что же? Это звучит гордо.
– А потом закатим себе здоровеннейший завтрак.
– Это правильный взгляд на вещи. Куда все ушли?
– Старый Гейн пошел к своей Моки, я полагаю, а Обрей отправился, чтобы набраться еще слухов в «Грильоне». Он говорит, что четыре часа утра, когда пьяницы возвращаются домой, самое лучшее время для журналиста.
Улицы были полны мужчин и девушек, спешивших на работу. Все сверкало, казалось только что вычищенным. Они прошли мимо пекарей, откуда доносился густой запах свежевыпеченного хлеба. Из кафе тянуло жареным кофе. Они пересекли рынок, набитый тяжелыми телегами, которые перекатывались взад и вперед, и женщинами, нагруженными корзинками с овощами. Там носился острый запах рубленой капусты, моркови и мокрой глины. На набережной был едкий, колючий туман, от которого кровь бросилась им в щеки, а руки окоченели от холода.
Купальня оказалась огромной баржей, на которой был выстроен павильон в форме ромба. Они перешли туда по маленьким сходням, по бокам которых стояла в горшках герань. Служитель дал им две комнаты рядом на нижней палубе, выкрашенные в серую краску, с покрытыми паром окнами, сквозь которые Эндрюс уловил мелькание быстро бегущей зеленой воды. Он живо скинул свою одежду. Ванна была медная, вылуженная внутри каким-то белым металлом. Вода лилась туда из двух медных кранов. Когда Эндрюс вошел в горячую зеленую воду, в перегородке открылось маленькое окно, и Гэнслоу закричал ему:
– Вот тебе современные удобства! Можно разговаривать во время купания.
Эндрюс весело скоблил себя квадратных куском розового мыла, брызгая вокруг себя водой, как маленький мальчик. Он стоял и обливал себя с головы до ног, потом опустился в воду, которая расплескалась по всему полу.
– Ты воображаешь, что ты тюлень в цирке! – закричал Гэнслоу.
– Все это такая нелепица! – вскрикнул Эндрюс, корчась от смеха. – У нее львенок, по имени Бубу, Николай Романов живет в отеле «Ритц», а революция предсказана на послезавтра в двенадцать пополудни.
– Я наметил бы ее на первое мая, – возразил Гэнслоу среди плеска воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114