Детские злобные планы теснились в его голове. Хорошо, если бы горнист умер. Эндрюс представлял себе, как горнист – маленький человек с широким лицом, землистыми щеками, маленькими рыжими усами и кривыми ногами – лежит на своем одеяле, точно теленок на мраморной доске в лавке мясника. Какой вздор! Ведь есть другие горнисты. Он задумался над тем, сколько их вообще в армии. Эндрюс представлял себе их всех, как они стоят, немного расставив ноги, в грязных деревушках, в каменных казармах, в городах, в огромных лагерях, покрывавших страну на целые мили рядами черных складов и узких бараков; он видел, как они дают предварительный щелчок своим медным инструментам, прежде чем надуть щеки и затрубить, подчиняя себе полтора миллиона жизней (или, быть может, два-три миллиона!) и превращая теплые, чувствующие тела в грубые автоматы, которые необходимо беспрерывно занимать чем-нибудь до новой бойни, чтобы они не заартачились.
Труба заиграла. С последним бодрым звуком ее на гумне началось движение. Капрал Крисфилд стоял на лестнице, которая вела со двора; голова его виднелась на уровне пола.
– Шевелитесь, ребята! – кричал он. – Если кто опоздает на перекличку, засажу на две недели в кухню!
Когда Эндрюс, застегивая свою куртку, прошел мимо него по лестнице, он прошептал:
– Говорят, что мы скоро снова понюхаем дела, Энди! Оккупационная армия…
Голова Эндрюса кружилась в безумном круговороте тревоги, когда он стоял неподвижно в строю, ожидая, чтобы ответить, когда сержант назовет его имя. Что, если они двинутся до того, как выйдет приказ об университетах? Прошение, несомненно, затеряется в суматохе передвижения дивизии, и он будет осужден влачить эту жизнь еще много ужасных недель и месяцев. Смогут ли какие бы то ни было годы труда и счастья будущей жизни вознаградить за унизительную, смертельную тоску этого рабства?
– Вольно!
Он побежал вверх по лестнице за своим котелком и через несколько минут был уже снова в очереди на изрытой деревенской улице, где очертания серых домиков только что начали выступать из тумана.
Свет медленно расползался по свинцовому небу. Из кухни доносился слабый запах свиной грудинки и кофе, вызывая в нем нетерпеливое желание есть, желание потопить свои мысли в тяжести быстро съеденной жирной пищи и в теплоте водянистого кофе, проглоченного из жестяной погнутой кружки. Он с отчаянием говорил себе, что должен что-то сделать, какое-то усилие, чтобы спастись, должен бороться против убийственной рутины, лишившей его воли.
Позднее, когда он подметал неровный дощатый пол помещения роты, к нему вернулась тема, которая зародилась у него когда-то давно, точно в другом воплощении, – когда он намыливал песчаной губкой окна вдоль бесконечной стены барака в учебном лагере. Он много раз за этот год думал о ней и мечтал перелить ее в симфонию звуков, которые выразили бы тягучее однообразие дней, согбенных под ярмом. «Под ярмом» – это будет название для нее. Он представил себе резкий стук дирижерской палочки, молчание переполненного зала и первые звуки, жестоко режущие напряженный слух мужчин и женщин. Но когда он старался сосредоточить свои мысли на музыке, в них тотчас же прокрадывалось что-то чуждое, заглушая ее. Он чувствовал ритм царицы Савской, соскальзывающей со спины своего пышно убранного слона, приближающейся к нему сквозь пламя факелов, опускающей свою руку с фантастическими кольцами и длинными золочеными ногтями на его плечо, и волна наслаждения, вызванная сладострастными образами его желания, пробегала по всему его телу, заставляя его трепетать, как пламя, в страстном томлении по невообразимому. И все это сметалось фантастической тарабарщиной, звуками рогов, тромбонов, валторн и басов, в то время как пикколо пронзительно выкрикивали первые такты «Усыпанного звездами знамени».
Он перестал мести и смущенно оглянулся кругом. Он был один. С улицы долетел резкий голос, кричащий «смирно!». Он сбежал вниз по лестнице и выстроился в конце ряда под сердитым взглядом посаженных очень близко друг к другу, по обеим сторонам худого носа, маленьких глазок лейтенанта, черных и жестких, как глаза краба.
Рота замаршировала по грязи на учебное поле.
После вечерней зори Эндрюс постучался у задней двери ХАМЛ и, не получив ответа, направился большими решительными шагами в комнату Шеффилда.
В минуту, прошедшую между его стуком и ответом, он слышал, как колотилось его сердце. Пот слегка выступил у него на висках.
Ну, в чем дело, юноша? У вас очень взволнованный вид, сказал Шеффилд, держа дверь полуоткрытой и загораживая своей худой фигурой вход в комнату.
Можно войти? Мне нужно поговорить с вами, – сказал Эндрюс.
– Да, я думаю… мне кажется… что это будет ничего. Видите ли, у меня офицер… – В голосе Шеффилда чувствовалась нерешительность. – О, входите! – воскликнул он вдруг с неожиданным энтузиазмом. – Лейтенант Близер тоже обожает музыку. Лейтенант, это тот юноша, о котором я говорил вам. Мы должны заставить его сыграть нам что-нибудь. Если он сможет заниматься, я уверен, что из него выйдет великий пианист.
Лейтенант Близер был томным юношей с крючковатым носом, в пенсне. Куртка у него была расстегнута, а в руке он держал сигару. Он улыбнулся с явным желанием помочь этому нижнему чину освоиться.
– Да, я обожаю музыку, современную музыку, – сказал он, прислоняясь к камину. – Вы музыкант по профессии?
– Не совсем… почти. – Эндрюс засунул руки до самого дна карманов и вызывающе переводил глаза с одного на другого.
– Вам, должно быть, приходилось играть в оркестрах? Как это вышло, что вы не в музыкантской команде?
– Я играл только в университетском оркестре.
– Вы были в Гарвардском университете?
Эндрюс кивнул головой.
– Я тоже оттуда.
– Ну не совпадение ли это! – воскликнул Шеффилд. – Я так рад, что заставил вас войти.
– Вы какого выпуска? – спросил лейтенант Близер слегка изменившимся тоном, водя пальцем по своим тонким, жидким черным усам.
– Пятнадцатого года.
– Я еще не получил степени! – сказал лейтенант со смехом.
– Я хотел спросить вас, мистер Шеффилд…
– О, мой мальчик, мой мальчик, вы достаточно знакомы со мной, чтобы называть меня просто Спенсом, – прервал его Шеффилд.
– Я хотел узнать, – продолжал медленно Эндрюс, – не можете ли вы помочь мне попасть в списки отправляемых в Парижский университет? Я знаю, что списки уже составлены, хотя приказ еще не вышел… Сержанты в большинстве не любят меня, и я не знаю, как добиться этого без чьей-либо помощи… Я просто не могу больше выносить эту жизнь. – Эндрюс твердо сжал губы и устремил глаза в пол; лицо его горело.
– Ну, человек с вашим талантом, конечно, заслуживает того, чтобы быть посланным туда, – сказал лейтенант Близер с легкой дрожью нерешительности в голосе – Я сам отправляюсь в Оксфорд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114
Труба заиграла. С последним бодрым звуком ее на гумне началось движение. Капрал Крисфилд стоял на лестнице, которая вела со двора; голова его виднелась на уровне пола.
– Шевелитесь, ребята! – кричал он. – Если кто опоздает на перекличку, засажу на две недели в кухню!
Когда Эндрюс, застегивая свою куртку, прошел мимо него по лестнице, он прошептал:
– Говорят, что мы скоро снова понюхаем дела, Энди! Оккупационная армия…
Голова Эндрюса кружилась в безумном круговороте тревоги, когда он стоял неподвижно в строю, ожидая, чтобы ответить, когда сержант назовет его имя. Что, если они двинутся до того, как выйдет приказ об университетах? Прошение, несомненно, затеряется в суматохе передвижения дивизии, и он будет осужден влачить эту жизнь еще много ужасных недель и месяцев. Смогут ли какие бы то ни было годы труда и счастья будущей жизни вознаградить за унизительную, смертельную тоску этого рабства?
– Вольно!
Он побежал вверх по лестнице за своим котелком и через несколько минут был уже снова в очереди на изрытой деревенской улице, где очертания серых домиков только что начали выступать из тумана.
Свет медленно расползался по свинцовому небу. Из кухни доносился слабый запах свиной грудинки и кофе, вызывая в нем нетерпеливое желание есть, желание потопить свои мысли в тяжести быстро съеденной жирной пищи и в теплоте водянистого кофе, проглоченного из жестяной погнутой кружки. Он с отчаянием говорил себе, что должен что-то сделать, какое-то усилие, чтобы спастись, должен бороться против убийственной рутины, лишившей его воли.
Позднее, когда он подметал неровный дощатый пол помещения роты, к нему вернулась тема, которая зародилась у него когда-то давно, точно в другом воплощении, – когда он намыливал песчаной губкой окна вдоль бесконечной стены барака в учебном лагере. Он много раз за этот год думал о ней и мечтал перелить ее в симфонию звуков, которые выразили бы тягучее однообразие дней, согбенных под ярмом. «Под ярмом» – это будет название для нее. Он представил себе резкий стук дирижерской палочки, молчание переполненного зала и первые звуки, жестоко режущие напряженный слух мужчин и женщин. Но когда он старался сосредоточить свои мысли на музыке, в них тотчас же прокрадывалось что-то чуждое, заглушая ее. Он чувствовал ритм царицы Савской, соскальзывающей со спины своего пышно убранного слона, приближающейся к нему сквозь пламя факелов, опускающей свою руку с фантастическими кольцами и длинными золочеными ногтями на его плечо, и волна наслаждения, вызванная сладострастными образами его желания, пробегала по всему его телу, заставляя его трепетать, как пламя, в страстном томлении по невообразимому. И все это сметалось фантастической тарабарщиной, звуками рогов, тромбонов, валторн и басов, в то время как пикколо пронзительно выкрикивали первые такты «Усыпанного звездами знамени».
Он перестал мести и смущенно оглянулся кругом. Он был один. С улицы долетел резкий голос, кричащий «смирно!». Он сбежал вниз по лестнице и выстроился в конце ряда под сердитым взглядом посаженных очень близко друг к другу, по обеим сторонам худого носа, маленьких глазок лейтенанта, черных и жестких, как глаза краба.
Рота замаршировала по грязи на учебное поле.
После вечерней зори Эндрюс постучался у задней двери ХАМЛ и, не получив ответа, направился большими решительными шагами в комнату Шеффилда.
В минуту, прошедшую между его стуком и ответом, он слышал, как колотилось его сердце. Пот слегка выступил у него на висках.
Ну, в чем дело, юноша? У вас очень взволнованный вид, сказал Шеффилд, держа дверь полуоткрытой и загораживая своей худой фигурой вход в комнату.
Можно войти? Мне нужно поговорить с вами, – сказал Эндрюс.
– Да, я думаю… мне кажется… что это будет ничего. Видите ли, у меня офицер… – В голосе Шеффилда чувствовалась нерешительность. – О, входите! – воскликнул он вдруг с неожиданным энтузиазмом. – Лейтенант Близер тоже обожает музыку. Лейтенант, это тот юноша, о котором я говорил вам. Мы должны заставить его сыграть нам что-нибудь. Если он сможет заниматься, я уверен, что из него выйдет великий пианист.
Лейтенант Близер был томным юношей с крючковатым носом, в пенсне. Куртка у него была расстегнута, а в руке он держал сигару. Он улыбнулся с явным желанием помочь этому нижнему чину освоиться.
– Да, я обожаю музыку, современную музыку, – сказал он, прислоняясь к камину. – Вы музыкант по профессии?
– Не совсем… почти. – Эндрюс засунул руки до самого дна карманов и вызывающе переводил глаза с одного на другого.
– Вам, должно быть, приходилось играть в оркестрах? Как это вышло, что вы не в музыкантской команде?
– Я играл только в университетском оркестре.
– Вы были в Гарвардском университете?
Эндрюс кивнул головой.
– Я тоже оттуда.
– Ну не совпадение ли это! – воскликнул Шеффилд. – Я так рад, что заставил вас войти.
– Вы какого выпуска? – спросил лейтенант Близер слегка изменившимся тоном, водя пальцем по своим тонким, жидким черным усам.
– Пятнадцатого года.
– Я еще не получил степени! – сказал лейтенант со смехом.
– Я хотел спросить вас, мистер Шеффилд…
– О, мой мальчик, мой мальчик, вы достаточно знакомы со мной, чтобы называть меня просто Спенсом, – прервал его Шеффилд.
– Я хотел узнать, – продолжал медленно Эндрюс, – не можете ли вы помочь мне попасть в списки отправляемых в Парижский университет? Я знаю, что списки уже составлены, хотя приказ еще не вышел… Сержанты в большинстве не любят меня, и я не знаю, как добиться этого без чьей-либо помощи… Я просто не могу больше выносить эту жизнь. – Эндрюс твердо сжал губы и устремил глаза в пол; лицо его горело.
– Ну, человек с вашим талантом, конечно, заслуживает того, чтобы быть посланным туда, – сказал лейтенант Близер с легкой дрожью нерешительности в голосе – Я сам отправляюсь в Оксфорд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114