Больше чем когда-либо он был полон решимости показать им всем, от мала до велика, что он и его дети могут обойтись без них, и преуспевать, и торжествовать. Он сказал себе, что, если бы Пенелопа была помолвлена с Кори, он заставил бы ее порвать помолвку.
Теперь он знал, что ему делать, и он сделает это не откладывая. Он поедет в Нью-Йорк свидеться с западновиргинцами — там их главная контора; он выяснит их намерения, а затем предложит свои условия. Он осуществил свой план лучше, чем можно было ожидать от человека в таком волнении. Когда доходило до дела, недремлющее практическое чутье всегда помогало Лэфему сдерживать страсти, которые могли быть ему помехой, если и не овладевали им всецело. Западные виргинцы оказались полными усердия и надежд, но в первые же десять минут он убедился, что они еще не испробовали своих сил на денежном рынке и не знают, каким капиталом могут располагать. Сам Лэфем не колеблясь вложил бы в их предприятие миллион долларов, если бы имел столько. Он увидел то, чего не видели они: что все козыри в их руках и если они добудут деньги на расширение производства, то смогут разорить его. Это был только вопрос времени, и он первый это понял. Он откровенно предложил им объединить интересы. Он признал, что дело у них хорошее и что ему предстояла бы тяжелая борьба с ними; но он намерен бороться не на жизнь, а на смерть, если они не придут к какому-нибудь соглашению. Надо ли им конкурировать и на этом много терять с обеих сторон, или лучше стать компаньонами по обеим краскам и целиком подчинить себе весь рынок? Лэфем предложил им три варианта, справедливых и честных: продать им все свое дело; купить все их дело; объединить силы в нерасторжимом союзе. Пусть назовут сумму, за которую они согласны купить; сумму, за которую согласны продать; и сумму, которую он должен вложить в объединенное предприятие, иными словами, капитал, который им нужен.
Они проговорили весь день, вместе позавтракали в Астор-хаусе, упираясь коленями в стойку и не снимая шляп; отвели четверть часа на размышления и на еду, потом вернулись в полуподвальное помещение, откуда уходили. Название Западновиргинской Компании было написано золотом на широком и низком окне, а на подоконнике был выставлен образец краски в виде обожженной руды. Лэфем внимательно осмотрел его и похвалил; по временам они вместе его рассматривали; послали за образцом лэфемовской краски и сравнили их, причем виргинцы признали, что прежде она была самой лучшей. Это были молодые люди, родом из деревни, как и Лэфем; такими же насмешливыми и бесстрашными глазами провинциалов они смотрели на мириады столичных ног, шагавших по тротуару выше уровня их окна. Он неплохо поладил с ними. Наконец они сообщили ему свои намерения. Говорить о покупке дела у Лэфема бессмысленно, ибо у них нет таких денег; самим продавать свое дело они не хотят, потому что оно обещает много. Но для его расширения они готовы употребить капитал Лэфема, и, если он вложит в него определенную сумму, они готовы с ним объединиться. У него будет фабрика в Лэфеме и контора в Бостоне, у них — фабрика в Канауа-Фоллз и контора в Нью-Йорке. Оба брата, с которыми вел переговоры Лэфем, назвали свою сумму, но требовалось согласие третьего, они ему напишут в Канауа-Фоллз, а ответ придет телеграфом, так что Лэфем узнает его не позже чем через три дня. Впрочем, они были совершенно уверены, что он их одобрит, и Лэфем уехал домой одиннадцатичасовым поездом в приподнятом настроении, которое улетучилось, едва он подъехал к Бостону, где ему предстояли все трудности добывания денег. Ему казалось, что братья запросили слишком много, но он признал про себя, что у них на руках — верное дело и они недаром рассчитывают получить такую сумму и в другом месте; он понимал, что именно столько денег, не меньше, потребуется, чтобы их краска приносила доход, какой они вправе ожидать. В их возрасте он действовал бы так же; но когда он вышел из спального вагона на перрон бостонского вокзала Олбени — старый, усталый и невыспавшийся, — он с чувством острой жалости к себе пожелал, чтобы они поняли, каково все это для человека его лет. Год и даже полгода назад он посмеялся бы одной только мысли, что достать деньги будет трудно. Но теперь он с унынием вспомнил об огромных запасах краски, мертвым грузом скопившихся на складах, об убытках, понесенных из-за Роджерса и банкротства других дельцов, о пожаре, за немногие часы слизнувшем столько тысяч; подумал с горечью о десятках тысяч, потерянных им в биржевых спекуляциях; о комиссионных, которые шли в карманы маклеров, выигрывал он или терял; и не мог представить себе, под какое обеспечение мог он занять деньги, кроме дома на Нанкин-сквер и фабрики в Лэфеме. Стиснув зубы в бессильной ярости, он подумал о недвижимости на железнодорожной линии Б.О. и П., которая могла бы стоить так много и будет стоить так мало, если Дорога того пожелает.
Он не пошел домой и провел большую часть дня, околачиваясь, по его выражению, в городе и пытаясь достать денег. Но оказалось, что люди, у которых он надеялся их достать, были в явном заговоре, имевшем целью припереть его к стенке. Каким-то образом слухи о его трудностях просочились в город. Никто не хотел ссудить деньги под залог фабрики в Лэфеме, не проверив сперва состояние тамошних дел, но Лэфем не мог дать им на это время, да и дела на фабрике — он это знал — не выдержали бы проверку. Он мог занять пятнадцать тысяч под залог дома на Нанкин-сквер и еще пятнадцать под участок на Бикон-стрит, и это все при его-то миллионном капитале! Он утверждал, что миллионный, споря в свое время с Беллингемом; тот подверг тогда его цифры проверке, которая оскорбила Лэфема куда больше, чем он в то время решился показать, ибо доказывала, что он не столь богат и не столь предусмотрителен, каким слыл. Сейчас уязвленное тщеславие мешало ему обратиться к Беллингему за помощью или советом; просить денег у братьев, даже если бы он вынудил себя к этому, было бесполезно — они были просто зажиточными людьми с Запада, но не капиталистами того масштаба, какой был ему нужен.
Лэфем оказался в одиночестве, столь часто идущем вслед за неудачами. Когда проверке, на практике или в теории, подверглись те, кто, казалось, был ему другом, ее не выдержал ни один; и он, с горьким презрением к себе, вспоминал тех, кому сам помог в трудную для них минуту. Он уверял себя, что был дураком; он презирал себя за щепетильность, из-за которой случалось ему в прошлом нести убытки. Видя, что нравственные законы обернулись против него, Лэфем мечтал когда-нибудь расквитаться за свои унижения, ему казалось, что теперь-то он сумел бы за себя постоять. Но он посчитал, что в его распоряжении есть еще несколько дней, решив не унывать из-за одной неудачи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
Теперь он знал, что ему делать, и он сделает это не откладывая. Он поедет в Нью-Йорк свидеться с западновиргинцами — там их главная контора; он выяснит их намерения, а затем предложит свои условия. Он осуществил свой план лучше, чем можно было ожидать от человека в таком волнении. Когда доходило до дела, недремлющее практическое чутье всегда помогало Лэфему сдерживать страсти, которые могли быть ему помехой, если и не овладевали им всецело. Западные виргинцы оказались полными усердия и надежд, но в первые же десять минут он убедился, что они еще не испробовали своих сил на денежном рынке и не знают, каким капиталом могут располагать. Сам Лэфем не колеблясь вложил бы в их предприятие миллион долларов, если бы имел столько. Он увидел то, чего не видели они: что все козыри в их руках и если они добудут деньги на расширение производства, то смогут разорить его. Это был только вопрос времени, и он первый это понял. Он откровенно предложил им объединить интересы. Он признал, что дело у них хорошее и что ему предстояла бы тяжелая борьба с ними; но он намерен бороться не на жизнь, а на смерть, если они не придут к какому-нибудь соглашению. Надо ли им конкурировать и на этом много терять с обеих сторон, или лучше стать компаньонами по обеим краскам и целиком подчинить себе весь рынок? Лэфем предложил им три варианта, справедливых и честных: продать им все свое дело; купить все их дело; объединить силы в нерасторжимом союзе. Пусть назовут сумму, за которую они согласны купить; сумму, за которую согласны продать; и сумму, которую он должен вложить в объединенное предприятие, иными словами, капитал, который им нужен.
Они проговорили весь день, вместе позавтракали в Астор-хаусе, упираясь коленями в стойку и не снимая шляп; отвели четверть часа на размышления и на еду, потом вернулись в полуподвальное помещение, откуда уходили. Название Западновиргинской Компании было написано золотом на широком и низком окне, а на подоконнике был выставлен образец краски в виде обожженной руды. Лэфем внимательно осмотрел его и похвалил; по временам они вместе его рассматривали; послали за образцом лэфемовской краски и сравнили их, причем виргинцы признали, что прежде она была самой лучшей. Это были молодые люди, родом из деревни, как и Лэфем; такими же насмешливыми и бесстрашными глазами провинциалов они смотрели на мириады столичных ног, шагавших по тротуару выше уровня их окна. Он неплохо поладил с ними. Наконец они сообщили ему свои намерения. Говорить о покупке дела у Лэфема бессмысленно, ибо у них нет таких денег; самим продавать свое дело они не хотят, потому что оно обещает много. Но для его расширения они готовы употребить капитал Лэфема, и, если он вложит в него определенную сумму, они готовы с ним объединиться. У него будет фабрика в Лэфеме и контора в Бостоне, у них — фабрика в Канауа-Фоллз и контора в Нью-Йорке. Оба брата, с которыми вел переговоры Лэфем, назвали свою сумму, но требовалось согласие третьего, они ему напишут в Канауа-Фоллз, а ответ придет телеграфом, так что Лэфем узнает его не позже чем через три дня. Впрочем, они были совершенно уверены, что он их одобрит, и Лэфем уехал домой одиннадцатичасовым поездом в приподнятом настроении, которое улетучилось, едва он подъехал к Бостону, где ему предстояли все трудности добывания денег. Ему казалось, что братья запросили слишком много, но он признал про себя, что у них на руках — верное дело и они недаром рассчитывают получить такую сумму и в другом месте; он понимал, что именно столько денег, не меньше, потребуется, чтобы их краска приносила доход, какой они вправе ожидать. В их возрасте он действовал бы так же; но когда он вышел из спального вагона на перрон бостонского вокзала Олбени — старый, усталый и невыспавшийся, — он с чувством острой жалости к себе пожелал, чтобы они поняли, каково все это для человека его лет. Год и даже полгода назад он посмеялся бы одной только мысли, что достать деньги будет трудно. Но теперь он с унынием вспомнил об огромных запасах краски, мертвым грузом скопившихся на складах, об убытках, понесенных из-за Роджерса и банкротства других дельцов, о пожаре, за немногие часы слизнувшем столько тысяч; подумал с горечью о десятках тысяч, потерянных им в биржевых спекуляциях; о комиссионных, которые шли в карманы маклеров, выигрывал он или терял; и не мог представить себе, под какое обеспечение мог он занять деньги, кроме дома на Нанкин-сквер и фабрики в Лэфеме. Стиснув зубы в бессильной ярости, он подумал о недвижимости на железнодорожной линии Б.О. и П., которая могла бы стоить так много и будет стоить так мало, если Дорога того пожелает.
Он не пошел домой и провел большую часть дня, околачиваясь, по его выражению, в городе и пытаясь достать денег. Но оказалось, что люди, у которых он надеялся их достать, были в явном заговоре, имевшем целью припереть его к стенке. Каким-то образом слухи о его трудностях просочились в город. Никто не хотел ссудить деньги под залог фабрики в Лэфеме, не проверив сперва состояние тамошних дел, но Лэфем не мог дать им на это время, да и дела на фабрике — он это знал — не выдержали бы проверку. Он мог занять пятнадцать тысяч под залог дома на Нанкин-сквер и еще пятнадцать под участок на Бикон-стрит, и это все при его-то миллионном капитале! Он утверждал, что миллионный, споря в свое время с Беллингемом; тот подверг тогда его цифры проверке, которая оскорбила Лэфема куда больше, чем он в то время решился показать, ибо доказывала, что он не столь богат и не столь предусмотрителен, каким слыл. Сейчас уязвленное тщеславие мешало ему обратиться к Беллингему за помощью или советом; просить денег у братьев, даже если бы он вынудил себя к этому, было бесполезно — они были просто зажиточными людьми с Запада, но не капиталистами того масштаба, какой был ему нужен.
Лэфем оказался в одиночестве, столь часто идущем вслед за неудачами. Когда проверке, на практике или в теории, подверглись те, кто, казалось, был ему другом, ее не выдержал ни один; и он, с горьким презрением к себе, вспоминал тех, кому сам помог в трудную для них минуту. Он уверял себя, что был дураком; он презирал себя за щепетильность, из-за которой случалось ему в прошлом нести убытки. Видя, что нравственные законы обернулись против него, Лэфем мечтал когда-нибудь расквитаться за свои унижения, ему казалось, что теперь-то он сумел бы за себя постоять. Но он посчитал, что в его распоряжении есть еще несколько дней, решив не унывать из-за одной неудачи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91