Ко всему привыкла, притерпелась, с бедняцкой жизнью спелась. Одно только ее задевало каждое утро и всякий вечер. С других дворов выгоняют на поскотину гладкий и холеный скот, а она все провожает свою единственную старую коровенку, хроменькую, с потертым боком. Такую убогую, что даже клички у нее никакой нет. Зачем нищете и убожеству имя? Пусть так ходит.
Только последнее время старуха Хуторная перестала вздыхать на свою скотину, стыд перед станичными бабами словно отошел куда-то. А все из за девоньки этой, Ашутки. Ну и пущай чеченка! Ну и пусть нехристь! Ведь коли на казака посмотреть повнимательней - черкеска, газыри, бешмет - тот же татарин. А что нехристь, так это дело поправимо. И Христос когда-то принял крещение от Иоанна. А она уж Ашутку покрестит. Дай только срок!
Зато - огонь девка! Не злой, степной пламень, а веселый печной. Выскочит на рассвете коровенку выгонять, и погладит, и почешет, и поговорит с ней по-своему. А скотина, будто понимает, головой своей старой покачивает. Может, корова эта была татарская? Вроде, нет. Но ведь понимает, чертяка рогатая! Будто и помолодела. Раньше позади стада плелась, а теперь в середке вышагивает. Возгордилась! Как бы приплод не принесла! Так-то хвостом теперь машет! Может, слово какое коровье Ашутка знает? Спрашивала ее - смеется. Так понимала старуха, что любит Ашутка животину, потому и толк выходит.
А вчера поутру, когда Акимка собирался в разъезд, старуха еще только в избушку пошла за молоком, назад с кринкой еще не оборотилась, а Ашутка уже с поскотины прибежала, тесто замесила и давай лепешки одну за другой выпекать. А пока руки маленько свободны, творог с топленым маслицем замешала, яичка рубленного добавила. "Колдуй дятла", - говорит, смеется. Пущай себе "дятел колдует", главное, что казак поехал на службу сыт и доволен. "Вкусно, говорит старая Дарья. - Праздник у нас какой сегодня?"
Ашутка поняла, засмеялась, заставила старуху поесть. Та отнекивалась поначалу - мол, святым духом уже питаюсь, похлебаю молочка, да и сыта. Разве Ашутка отстанет? Накормила старую. Сама рядышком сидела, глазищами сверкает, на щеках ямочки-дразнилки, то спрячутся, то покажутся.
- Ох, мать моя, - сказала старуха, - уж как накормила, давно так не ела. Спасибочки, Ашутка! Кормилица ты моя!
Тут же спохватилась - не постный ли сегодня день? Испугалась, руками всплеснула. Потом вспомнила, что четверток.
- Проказница-коза, до чего старуху довела? Всех святых с тобой, девка, позабудешь. Погоди ужо, покрестим тебя. В церкву со мной ходить будем, Богу молиться, в грехах каяться, поститься будем. Ведь без поста какой праздник? А я, знаешь, как праздники люблю? Что ты, Ашутка! В церкви красиво и торжественно, и на душе такая благодать, что мне, старухе, и помирать не страшно. А выйдешь из церкви - вокруг та же Божья красота, на всем белом свете. Птицы, звери, деревья, травки, на них кузнечики - все радуется. Да что я говорю! Сама все увидишь, красавица ты моя...
Поняла ли Ашутка, что говорила старуха, только подскочила вдруг, обняла ее за плечи и голову свою смоляную на высохшей груди старухиной спрятала.
- Нана, нана, - говорит, и смеется, и плачет.
Тут уж только пес не поймет, что это мама означает по-чеченски. Посидели две бабоньки - старая и молодая, - поплакались каждая на своем языке, и пошли хлопотать по хозяйству.
Говорила, что смерти не боится, но не хотелось теперь старухе Хуторной помирать. Теперь-то при такой помощнице и виноград снимут, как люди, и чихирь продадут по осени. Там, с Божьей помощью, коровку ладненькую прикупят, а то и буйволицу. А может, и Акимка из похода добра трофейного привезет. Гляди ведь, каким он теперь джигитом ходит. Не хуже дружка своего горемычного Фомки Ивашкова. Пусть девки мокрохвостые брешут, что с бабами пужлив он. Вот вернется из набега с полными саквами добра, а может, Господь сподобит, так и орден заслужит от государя батюшки. Тогда эти лягухи языки-то свои и поприкусывают, сами будут к Акимке ластиться, а ему все нипочем. Потому как другая у него зазнобушка.
Только стала загадывать старуха на Ашутку, как та враз переменилась. Села в самый темный угол, голову обернула платком, словно в хате их песчаная буря. Сидит оцепенело, позабыв и про корову, и про лепешки.
Попробовала старуха подойти, заговорить с ней ласково, не подпускает к себе, шипит, как одичалая кошка, руку перед собой выставляет. Словно бес в Ашутку вселился! А не она ли вчера наной старуху назвала, обнимала ее, слезами платок ее вымочила? Будто подменили девку!
Пошла бы к бабке Серафиме - травок у нее каких попросить, заговор узнать, - но была у старухи Ивашковой с ней старинная вражда. Еще с тех пор, как девками на гулянки хаживали. Все Макарка Разгуляй! Нынче таких казаков ужо не встретишь! Теперешние казаки бывают и собой видны, и удалью берут, а есть все же в них этакая заминка, червоточинка малая. Эх, Макарка Разгуляй! Все девки станичные по нему сохли, как травы степные, а пуще всех Серафимка Луковатая и Дашутка Хуторная...
Да что вспоминать прошлое! За Ашутку, любимицу свою, пошла бы старуха Хуторная на мировую, лишь бы толк был. Но, по правде-то сказать, грех это заговорами людей пользовать. Вот и батюшка преподобный так говорит. Молитва - великое благо! А бабка Серафима со своими словами да шептаниями чистая греховница! Еще та оторва в молодости была, такая и в старости осталась. Ведь как она тогда перед Макаркой выделывалась, из рубашки прямо выскакивала. А как убили его в перестрелке с абреками, по всей станице растрезвонила, что ночку последнюю Макарка с ней гулял. Брешет ведь, сучка, как пить дать, брешет! За вранье ей и воздалось - так одна весь век и прожила, оттого что спорченная девка была. Потому и к травам и заговорам пристрастилась - все думала себе жизнь поправить корешками. Сама уже корешком в землю ушла, а все шепчет, пришепетывает.
Не был с ней Макарка Разгуляй! Нечего ходить к старой карге! А лучше пойти в воскресный денек в церкву, помолиться, свечечку поставить. Это будет добренько. Бог даст, все у Акимки с Ашуткой сладится.
Очень бабке Хуторной этого хотелось. Пожалуй, ничего уж ей так не желалось от жизни и от Господа, как этого. Только если с ней у чеченки бывали ладные денечки, задушевные моменты, то с Акимкой такого не было. Дичилась его Ашутка, не признавала за своего. Накормить накормит, черкеску заштопает, а чтобы взглянуть ласково или улыбнуться приветливо, так этого не бывало.
Случалось, расшалится, разыграется, закружится вокруг старухи-наны, а тут Акимка зайдет. Будто холодной водой кто ее окатывает - застынет Айшат, замкнется на все засовы, не достучишься. Ходит по хате, как тень чужая, безмолвная.
Может, правы девки станичные? Только если он сам с девками пужлив, отчего эта его сторонится?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67