Как тут поймешь? Что тут уразумеешь? Только на Господа надеяться и остается. "...Милосердия двери отверзни нам, благословенная Богородице Дево, надеющийся на Тя не погибнем, но да избавимся Тобою от бед, Ты бо еси спасение роду християнскому..."
А Акимке попенять надо. Люба тебе девка али нет? Если люба, что же ты тропинки к ней не отыщешь, доброго слова не скажешь, гостинца ей не привезешь? Сам не умеешь девку задурить, так казаков порасспроси. Нет, видать далеко ему еще до дружка его горемычного Фомки Ивашкова. А до Макарки Разгулял еще далече. Непутевый, как папаня его...
Было теперь в набеге все не так. И пушки вроде также палили по немирному аулу, и пехота шла, как обычно, и казачья сотня скакала в обход тем же манером. А все было другое для Акимки Хуторного с недавних пор. Одно то, что не было рядом дружка закадычного, шустрого и горячего Фомки. В бой шел Акимка с казаками, как и ранее, а все ж таки один. Бывало, с Фомкой всегда парой, как вишни. За деревом одним прятались, если один стреляет, то другой перезаряжает. В атаку идут, так Фома налево смотрит, Акимка - направо глядит. Такого четырехглазого казака вдвое трудней подстрелить, шашкой достать, врасплох застать.
А второе было то, что иначе он смотрел на дымящийся чеченский аул, на абреков скачущих, кричащих и ружьями машущих. Только поймает татарина на мушку, как тут же кто-то нашептывать начинает: "А может, это Ашуткин отец или брат? Неужто выстрелишь? Так вот и убьешь? А потом в хату вернешься, на девушку смотреть будешь, улыбаться ей?" Чертыхался Акимка на невидимого напарника, но все же целился уже в другого абрека. Стрелял дурно, чаще мазал. Хотя кто его разберет в перестрелке, когда из всех стволов вокруг садят в белый свет, как в копеечку, а пуль в воздухе больше, чем мошкары и комаров. Кто кого убил? Кто кого застрелил? Одно можно сказать определенно, своя пуля назад не возвернется, в себя, значит, не попадешь.
В этот набег артиллеристы не жалели снарядов. Пушки били по аулу так долго, что, казалось, не оставят от него камня на камне. Но рассеивались пыль и пороховой дым, а каменные сакли все так же смотрели пустыми глазницами на собравшееся перед ними русское воинство.
- Может, достаточно, Михаил Иванович? - спрашивал капитана Азарова после каждого залпа прапорщик артиллерист Лещинский. - Что могли, то уже смогли, а что не смогли, значит, не могли.
- Нет уж, братец, - устало возражал Азаров. - Охота тебе другой раз тащиться по жаре за тридевять земель, чтобы опять по этому же аулу палить? Эти же черти из нор своих повылезают, камни назад сложат, намешают всякой дряни, щели позатыкают, и будут жить. Жить - то есть скакать, стрелять, резать. Так что давай-ка, дружище, постарайся. По крайней мере, эту башенку мне на кубики разложи.
- Вот и верно вы заметили, Михаил Иванович, насчет кубиков. Право, детские кубики. Мы с вами, как строгие няни, разметаем их домики, а эти дети гор завтра опять из них башни свои построят.
- А я тебе на это скажу так. Самое трудное на свете - воспитание. Трудно воспитывать маленько го ребенка, маленький народец воспитывать тоже нелегко. Каждый день ему внушай, строгостью заставляй, лаской поощряй. Так что мы тут вроде воспитателей... Все смотрю и понять не могу - вон тот солдат у тебя...
- Какой это?
- Да вон, с красной рожей! Что она у него так заалела? Он часом не пьян?
- Так это Харитин. У него, Михаил Иванович, такая особенность организма. Как начинается заваруха, краснеет, как вареный рак. Я поначалу тоже его подозревал, дыхнуть заставлял. Нет, поверьте уж мне, совершенно трезв, и солдат, доложу, хороший.
- Что же ему здесь баня, что ли? Надо бы его доктору Тюрману показать, а то еще хватит его апоплексический удар. Что может быть глупее в бою помереть от удара не пули, не шашки, а своей глупой крови?
- А не все ли равно, Михаил Иванович?
- Нет уж, братец, увольте. Во всем должен быть порядок. Даже в смертном ведомстве все должно быть пунктуально. В бою - от раны, дома - от лени или от возраста. О желаемом, конечно, говорю. Если бы все у нас так было, то не бомбили бы мы один и тот же аул по два раза, не черпали бы воду решетом, а пшено сетью... Но все таки солдата этого... Харитина ты к Карлу Ивановичу отправь. Пусть старик по гражданским болезням немного попрактикуется...
Казаки первыми въехали в аул, вернее, в то, что от него осталось. Акимка с удивлением смотрел на дымящиеся камни. Внезапно ветер отодвинул серую пелену дыма, и над грудой камней Акимка разглядел рогатую голову. Подъехав ближе, казаки увидели засыпанную по самую шею корову. Корова, видимо, пыталась мычать, но камни слишком плотно сдавили ей шею, и она могла только безумно таращить глазами.
- Эх, матушка, как тебя угораздило! - один из казаков соскочил с коня и принялся разбирать завал.
- Чудом уцелела, кормилица, - подключились к работе другие казаки, в том числе и Акимка. - Вот животина! Камни все порушились, а она, голубушка, живехонька Чудеса! Раз такое дело надобно ее отпустить. Настрадалась, заслужила, стало быть.
Когда верхние камни были откинуты, и корова почувствовала первые признаки свободы, она дохнула на своих освободителей знакомым теплом и замычала с запоздалым испугом в голосе.
Подошедшие солдаты тоже включились в работу. Дело пошло быстрее. Словно какой то смысл открылся вдруг людям в нынешнем походе, будто они шли сюда с пушками и ружьями только для того, чтобы выручить попавшую в беду животину.
- Теперь уже все, - успокаивали корову казаки и солдаты, - сейчас пойдешь - горе свое травкой заешь и водицей запьешь. Поживешь еще, матушка, потопчешь землицу.
Отпустить корову не пришлось. Обе передние ноги ее оказались поломаны, белый бок распорот. Тот, первый, казак и зарезал "кормилицу" на мясо. Поникли как-то после этого казаки, потише стали солдаты. Офицерские команды стали слышнее и отчетливее.
Акимка поехал подальше от этого места, рассеянно правил по бывшим улочкам. Так вот и жила Айшат. На рассвете выходила из камней, а на закате опять пряталась под их защиту. Ходила она не по ровной, равнинной земле, а по наклонной, горной. Туда она бегала за хворостом, в ту сторону - за водой. Скотину, должно, пасли там.
Он как бы знакомился с Айшат, удалившись от нее на другую сторону Терека. Здесь он лучше чувствовал ее, понимал даже ее особенную походку. Конечно, это был не ее родной аул. Но это была ее земля, ее горы.
- Это все ты, Айшат! Горы, вода, воздух... Все это ты! Это твоя душа! И разбитый аул, и дымящиеся камни, и запах гари. Все это твоя израненная душа. Душа моя, Айшат...
У каменной стены что-то блеснуло. Шашка? Кинжал? Акимка спрыгнул с коня, на ходу выправляя ружье. Нет, вроде, монеты. Подошел поближе. Нанизанные на шнурок монетки. Рухнувшая стена, видно, обнажила маленький тайник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67