— А если решили мол строить, то надо думать, как его построить, а не измышлять способы к затруднению строительства. Я понимаю хорошие побуждения Денисюка, но я смотрю на вещи реально. Мы должны всячески облегчить труд людей в тяжелых условиях арктической зимы, всячески облегчить… Даже если для этого потребовалось бы вдвое больше труб. Для нас важнее всего люди! Люди, а не трубы! Прошу прощения, у меня сейчас будет разговор на линии. Я вам больше не нужен?
— Прошу прощения! Я не согласен с вами, Василий Васильевич! — резко сказал Алексей.
Ходов пожал плечами, но промолчал.
— Мы имеем возможность сберечь стране несметное количество металла. Как мы можем пройти мимо этого? — запальчиво продолжал Алексей.
— Но какой ценой? Я вам скажу, какой ценой. Ценой замены работы машин-автоматов напряжением мускулов людей, людей, которые обмораживаются на ветру, спускаются в ледяную воду. Вы не так понимаете задачи коммунистической стройки, товарищ Карцев. — Ходов поднялся.
Алексей стоял, не спуская с него пристального взгляда. Казалось, он вложил в этот взгляд весь свой темперамент, всю свою волю, все упорство.
Парторг строительства поднялся.
Ходов счел необходимым обратиться к нему:
— Александр Григорьевич! Что ты скажешь? Ты отвечаешь за строительство наравне со мной, ты больше, чем кто-либо, печешься о людях. Что ты скажешь?
Александр Григорьевич стоял посредине салона, запустив в бороду руку и наклонив в раздумье голову.
— Мое мнение, товарищи, ничего бы не решило. Есть другое мнение — более весомое, более решающее.
Ходов и Алексей выжидательно молчали. Парторг спокойно посмотрел на них и сказал:
— Вопрос этот без народа решить нельзя. Надо, чтобы свое мнение сказали сами участники стройки, партийные и непартийные. Я думаю, что партийный комитет строительства согласится со мной.
— Хотите обсуждать мое мнение на собрании? — понизив голос и с трудом сдерживая гнев, спросил Ходов.
— Да. Решение должно быть подлинно государственным, оно будет принято не мной, не Алексеем, не тобой, Василий, а принято, будет в Москве. Там дорожат мнением каждого строителя.
— Можете собирать любые суждения, — сказал Ходов, ударив по столу ладонью. — Я отвечаю за свое партийной совестью. Я знаю узкие места строительства. Мне поручено строительство мола, а не металлургического завода по изготовлению труб. Для меня люди дороже металла. Прошу прощения.
— Пусть скажет свое слово и народ, — веско заметил парторг.
— Да, надо поговорить со строителями, — ухватился за мысль парторга Алексей.
— Я не против обсуждения, но остерегайтесь митинговым запалом толкнуть строителей на невыполнимые обязательства. Еще раз прошу прощения. У меня время связи с дальними участками. Берусь в любой аудитории доказать несостоятельность и несвоевременность ваших забот об экономии строительных материалов.
Алексей вскипел. Он не мог больше сдерживаться.
— Вы говорите, как консерватор! И смотрите на все с директорской колокольни, а не с государственной точки зрения.
— Государственные интересы — в выполнении государственных заданий, а не в срыве их во имя фантастических благ.
Алексей, заикаясь, сказал:
— Н-на ком-мунистической стройке… н-надо говорить и д-думать, д-думать и говорить по-иному!..
— И думать, и говорить, и действовать нужно только так, чтобы обеспечить готовность мола к весне.
— Любой ценой? — вызывающе спросил Алексей.
— Да, — отрезал Ходов.
Посетители вышли. Ходов, оставшись один, поморщился, как от сильной боли, и сорвал трубку.
— Телевизионную связь с Москвой. Немедленно! — скомандовал он.
Глава пятая. С ТЕМ, КТО В МОРЕ…
В черном небе светила полная луна. Она только что взошла над горизонтом и висела, касаясь своим краем льдов, огромная, красноватая, почему-то волнующая.
Капитан гидромонитора Федор Терехов смотрел на луну. Мысли его мчались к ней, потом, словно отражаясь от лунной поверхности, неслись к земле, но уже в другую, не в полярную ее область — в далекую пустыню…
Непреодолимая сила потянула Федора в каюту. Он завернул сначала в штурманскую рубку, проверил, точен ли курс корабля, прокладывающего полынью для установки труб, потом, не в силах уже противиться себе, дробно простучав ногами по ступенькам трапа, широким шагом прошел в каюту.
Он плотно закрыл дверь, щелкнул ключом. Подошел к сейфу, набрал на вращающемся диске нужный номер. Тяжелая, толстая дверца распахнулась сама собой. Маленьким ключиком Федор отомкнул верхний ящичек и вынул из него изящную шкатулочку — диковинку южных морей.
Он бережно отнес ее к письменному столу, сел за него, словно предвкушая что-то, зажег настольную лампу, одновременно выключив верхний свет. Каюта погрузилась в уютную полутьму. В центре освещенного круга на столе переливалась отблесками перламутровая шкатулка. На боковой ее стенке нужно было повернуть одну раковинку, тогда крышка открывалась.
Федор вынул пачку записанных радиопочтовым аппаратом писем, аккуратно перевязанных ленточкой. Он взял первое письмо. На нем была дата дня телевизионной связи гидромонитора с Барханским заводом.
«…Сама не своя… Не опомнюсь от всего, что произошло около телевизора. Казалось бы, не смогу смотреть людям в глаза, а я иду по заводу со вздернутым носом, сияющая и глупая… И мне ни капельки не стыдно!
Всякая уважающая себя девушка должна ждать, пока ей скажут желанное слово, от которого ее бросит в жар. Так заведено веками, идет от дедов. Именно от дедов, а не от бабок. Потому, что выбирали деды, а бабки, тогда молоденькие, рдеющие, ждали.
Это сейчас я стала такая храбрая, когда уже выдала себя с головой. А то бы тоже сидела и ждала, когда после плавания «кто-нибудь» скажет мне заветное слово… Но я сама выпустила его, как ласточку. И не жалею! Оно слетело с моих губ, хотя они и произносили только слова испуга.
Я весь вечер играла, счастливая и смущенная, воображала Хрустальный дворец и девушку, которая плакала в тоске по героическим дням. Всегда думала, что только на такие слезы способна, а слезы-то оказались самыми простыми, женскими… И тем дороже, может быть, они?
Неужели… только «вопреки»? Или все-таки и «за что-нибудь»?
Когда я думаю о тебе… Ой, сорвалось!.. Это тоже ласточка заветная!.. Когда я думаю о тебе — теперь только так буду звать, — я тысячу раз могу повторить «за что, за что, за что»! И тут будут: и сила, и мужество, и сдержанность, и спокойствие, и воля, и робость. Эта милая, смешная робость, которую я ценю больше пылких речей. Я буду перечислять прямоту и честность, благородство и долг… Буду говорить, говорить… и все о тебе!..
И все-таки ты прав. Не только «за что-нибудь», но и «вопреки». Вопреки самой себе, которая — какая глупая, смешная!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
— Прошу прощения! Я не согласен с вами, Василий Васильевич! — резко сказал Алексей.
Ходов пожал плечами, но промолчал.
— Мы имеем возможность сберечь стране несметное количество металла. Как мы можем пройти мимо этого? — запальчиво продолжал Алексей.
— Но какой ценой? Я вам скажу, какой ценой. Ценой замены работы машин-автоматов напряжением мускулов людей, людей, которые обмораживаются на ветру, спускаются в ледяную воду. Вы не так понимаете задачи коммунистической стройки, товарищ Карцев. — Ходов поднялся.
Алексей стоял, не спуская с него пристального взгляда. Казалось, он вложил в этот взгляд весь свой темперамент, всю свою волю, все упорство.
Парторг строительства поднялся.
Ходов счел необходимым обратиться к нему:
— Александр Григорьевич! Что ты скажешь? Ты отвечаешь за строительство наравне со мной, ты больше, чем кто-либо, печешься о людях. Что ты скажешь?
Александр Григорьевич стоял посредине салона, запустив в бороду руку и наклонив в раздумье голову.
— Мое мнение, товарищи, ничего бы не решило. Есть другое мнение — более весомое, более решающее.
Ходов и Алексей выжидательно молчали. Парторг спокойно посмотрел на них и сказал:
— Вопрос этот без народа решить нельзя. Надо, чтобы свое мнение сказали сами участники стройки, партийные и непартийные. Я думаю, что партийный комитет строительства согласится со мной.
— Хотите обсуждать мое мнение на собрании? — понизив голос и с трудом сдерживая гнев, спросил Ходов.
— Да. Решение должно быть подлинно государственным, оно будет принято не мной, не Алексеем, не тобой, Василий, а принято, будет в Москве. Там дорожат мнением каждого строителя.
— Можете собирать любые суждения, — сказал Ходов, ударив по столу ладонью. — Я отвечаю за свое партийной совестью. Я знаю узкие места строительства. Мне поручено строительство мола, а не металлургического завода по изготовлению труб. Для меня люди дороже металла. Прошу прощения.
— Пусть скажет свое слово и народ, — веско заметил парторг.
— Да, надо поговорить со строителями, — ухватился за мысль парторга Алексей.
— Я не против обсуждения, но остерегайтесь митинговым запалом толкнуть строителей на невыполнимые обязательства. Еще раз прошу прощения. У меня время связи с дальними участками. Берусь в любой аудитории доказать несостоятельность и несвоевременность ваших забот об экономии строительных материалов.
Алексей вскипел. Он не мог больше сдерживаться.
— Вы говорите, как консерватор! И смотрите на все с директорской колокольни, а не с государственной точки зрения.
— Государственные интересы — в выполнении государственных заданий, а не в срыве их во имя фантастических благ.
Алексей, заикаясь, сказал:
— Н-на ком-мунистической стройке… н-надо говорить и д-думать, д-думать и говорить по-иному!..
— И думать, и говорить, и действовать нужно только так, чтобы обеспечить готовность мола к весне.
— Любой ценой? — вызывающе спросил Алексей.
— Да, — отрезал Ходов.
Посетители вышли. Ходов, оставшись один, поморщился, как от сильной боли, и сорвал трубку.
— Телевизионную связь с Москвой. Немедленно! — скомандовал он.
Глава пятая. С ТЕМ, КТО В МОРЕ…
В черном небе светила полная луна. Она только что взошла над горизонтом и висела, касаясь своим краем льдов, огромная, красноватая, почему-то волнующая.
Капитан гидромонитора Федор Терехов смотрел на луну. Мысли его мчались к ней, потом, словно отражаясь от лунной поверхности, неслись к земле, но уже в другую, не в полярную ее область — в далекую пустыню…
Непреодолимая сила потянула Федора в каюту. Он завернул сначала в штурманскую рубку, проверил, точен ли курс корабля, прокладывающего полынью для установки труб, потом, не в силах уже противиться себе, дробно простучав ногами по ступенькам трапа, широким шагом прошел в каюту.
Он плотно закрыл дверь, щелкнул ключом. Подошел к сейфу, набрал на вращающемся диске нужный номер. Тяжелая, толстая дверца распахнулась сама собой. Маленьким ключиком Федор отомкнул верхний ящичек и вынул из него изящную шкатулочку — диковинку южных морей.
Он бережно отнес ее к письменному столу, сел за него, словно предвкушая что-то, зажег настольную лампу, одновременно выключив верхний свет. Каюта погрузилась в уютную полутьму. В центре освещенного круга на столе переливалась отблесками перламутровая шкатулка. На боковой ее стенке нужно было повернуть одну раковинку, тогда крышка открывалась.
Федор вынул пачку записанных радиопочтовым аппаратом писем, аккуратно перевязанных ленточкой. Он взял первое письмо. На нем была дата дня телевизионной связи гидромонитора с Барханским заводом.
«…Сама не своя… Не опомнюсь от всего, что произошло около телевизора. Казалось бы, не смогу смотреть людям в глаза, а я иду по заводу со вздернутым носом, сияющая и глупая… И мне ни капельки не стыдно!
Всякая уважающая себя девушка должна ждать, пока ей скажут желанное слово, от которого ее бросит в жар. Так заведено веками, идет от дедов. Именно от дедов, а не от бабок. Потому, что выбирали деды, а бабки, тогда молоденькие, рдеющие, ждали.
Это сейчас я стала такая храбрая, когда уже выдала себя с головой. А то бы тоже сидела и ждала, когда после плавания «кто-нибудь» скажет мне заветное слово… Но я сама выпустила его, как ласточку. И не жалею! Оно слетело с моих губ, хотя они и произносили только слова испуга.
Я весь вечер играла, счастливая и смущенная, воображала Хрустальный дворец и девушку, которая плакала в тоске по героическим дням. Всегда думала, что только на такие слезы способна, а слезы-то оказались самыми простыми, женскими… И тем дороже, может быть, они?
Неужели… только «вопреки»? Или все-таки и «за что-нибудь»?
Когда я думаю о тебе… Ой, сорвалось!.. Это тоже ласточка заветная!.. Когда я думаю о тебе — теперь только так буду звать, — я тысячу раз могу повторить «за что, за что, за что»! И тут будут: и сила, и мужество, и сдержанность, и спокойствие, и воля, и робость. Эта милая, смешная робость, которую я ценю больше пылких речей. Я буду перечислять прямоту и честность, благородство и долг… Буду говорить, говорить… и все о тебе!..
И все-таки ты прав. Не только «за что-нибудь», но и «вопреки». Вопреки самой себе, которая — какая глупая, смешная!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120