Я подозревал что-нибудь этакое. В викторианскую эпоху о внебрачных детях благородного происхождения нередко заботились именно таким образом – помещали в другую достойную семью, чтобы дать им подобающее воспитание и хорошие жизненные возможности…
Аспидс обратился к Мод:
– Как всё-таки удивительно, вы оказались потомицей их обоих – и как это дивно и странно, что вы в научных поисках постоянно ходили вокруг мифа вашей родословной… верней, вокруг правды!
Все смотрели на Мод. Мод не сводила глаз с фотографии:
– Я видела раньше эту карточку. У нас дома. Моя прапрабабка…
В глазах Беатрисы сверкнули слёзы, сверкнули и покатились по щекам. Мод протянула ей руку:
– Ну что вы, Беатриса, дорогая…
– Простите, я так глупо плачу… Но ужасная мысль… Он ведь так никогда и не прочёл этого письма?.. Она написала всё это в никуда. Ждала, наверное, ответа… а ответа и быть не могло…
– Да, вы же знаете, какая была Эллен. – Мод вздохнула. – Но… как вы думаете, почему она положила письмо Кристабель в этот ларчик вместе со своими любовными письмами?..
– И волосы, волосы! – воскликнула Леонора. – Там ведь, кроме браслета из их волос, ещё и косица белокурая! Волосы Кристабель, не иначе!
– Наверное, она не знала, как поступить, – сказала Беатриса. – Ему письмо она не дала, но и сама читать не стала – в её духе! – просто припрятала… для… для…
– Для Мод! – сказал Аспидс. – Как теперь выясняется. Она сохранила всё это для Мод!
Мод сидела без кровинки, по-прежнему не сводя глаз с фотокарточки, сжимая в руке письмо, и говорила тихо:
– Не могу думать в таком состоянии. Надо выспаться. Сил не осталось. Давайте всё обсудим утром. Даже не знаю, отчего это так на меня подействовало. – Повернулась к Роланду: – Найди, пожалуйста, комнату, где можно лечь спать. Все бумаги нужно пока передать на хранение профессору Аспидсу. А фотографию… можно я её немного подержу, только сегодня?..
Роланд и Мод сидели бок о бок на краешке кровати под балдахином, украшенным узором золотых лилий в стиле Уильяма Морриса. При свете свечи в серебряном подсвечнике они вглядывались в свадебный снимок Майи. Они старались разобрать детали, их головы – тёмная и бледнокудрая – склонялись всё ниже, приближались одна к другой. Они слышали запах волос друг друга: сложный запах бури, грозы, дождя, потревоженной глины, переломанных веток, летучей листвы… а ещё подо всем этим человечий тёплый запах, не похожий на твой собственный.
Майя Бейли смотрела на них, улыбаясь безмятежно. Они узнавали в ней девочку, о которой писала Кристабель в письме к Падубу, – сквозь древнюю лоснистость карточки, сквозь разводы серебра им открывалось лицо, отмеченное счастьем и уверенностью: Майя с какой-то лёгкостью несла на голове свой тяжёлый венок, свадьба была для неё не церемонией, а простым, радостным и волнующим, событием.
– Она похожа на Кристабель, – сказала Мод. – Трудно этого не заметить.
– Она похожа на тебя, – сказал Роланд, и прибавил: – И на Рандольфа Падуба тоже. Шириной лба. Шириной рта. И ещё вот этим, кончиками бровей.
– Значит, я похожа на Падуба.
Роланд бережно потрогал её лицо.
– Раньше я бы, может, и не заметил. Но это так. В вас есть общее. Вот здесь, в уголках бровей, в линии рта. Теперь я это разглядел и уж никогда не забуду.
– Мне как-то не по себе. В этом что-то неестественно предопределённое. Демоническое. Как будто они оба вселились в меня.
– С предками всегда так бывает. Даже с самыми скромными. Если посчастливится узнать их покороче.
Он погладил её влажные волосы, ласково, чуть рассеянно.
– Что теперь будет? – спросила Мод.
– В каком смысле?
– Что нас ждёт?
– Тебя — длинная тяжба из-за писем. Потом – большая работа с ними. А меня… у меня есть кое-какие свои планы.
– Я думала, мы будем работать с письмами вместе… Было бы славно.
– Очень великодушное предложение. Но к чему? Главной фигурой в этом романе оказалась ты. А я… я и проник-то в сюжет самым что ни есть воровским способом. Но зато я многое узнал.
– И что ж ты узнал?
– Ну… всякие важные вещи. От Падуба и от Вико. Насчёт языка поэзии. Я ведь… мне надо будет кое-что написать.
– Ты словно на меня злишься. Почему это вдруг?
– Да нет, не злюсь. То есть злился… раньше. Это оттого, что у тебя всё так уверенно, победительно. Ты подкована в теории литературы. Увлечена идеалами феминизма. С лёгкостью вращаешься в хорошем обществе. Ты принадлежишь к другому миру, миру таких людей, как Эван… А я… у меня ничего нет. То есть не было. И я… я к тебе слишком привязался, слишком стал от тебя зависеть. Я знаю, что мужская гордость в наше время понятие устаревшее и не столь существенное, но для меня оно кое-что значит.
– Понимаешь… – сказала тихо Мод. – Я испытываю… – И осеклась.
– Что ты испытываешь?
Он посмотрел на неё. Лицо её в свете свечи казалось изваянным из мрамора. «Великолепно холодна, безжизненная безупречность…» – который уж раз шутливо процитировал он про себя строку Теннисона.
– Я тебе не сказал. Мне предлагают три преподавательские должности. В Гонконге, в Барселоне, в Амстердаме. Передо мной весь мир. Я скорее всего поеду, и тогда уж точно не смогу редактировать письма. В любом случае это дело ваше, семейное.
– Понимаешь, я чувствую… – Она снова замолчала.
– Что?
– Как только я – хоть что-нибудь – почувствую… меня сковывает холод. Начинает бить озноб. Я не могу… не умею даже высказаться. Я… я не умею строить отношения.
Действительно, Мод вся дрожала как в лихорадке. Но по-прежнему казалась – такое обманчивое впечатление создавали её прекрасно-точёные черты! – надменной, чуть ли не презрительной.
Роланд спросил, самым мягким голосом:
– Отчего же озноб?
– Я пыталась… я анализировала. Причина… в моей внешности. Если у тебя такая… определённого вида внешность… не оживлённо симпатичная, а классически…
– Классически красивая, – подсказал Роланд.
– Да, допустим. Ты невольно превращаешься… в общее достояние… в какого-то идола. Мне это не нравится. Но всё равно так получается.
– Так быть не должно.
– Даже ты – помнишь, в Линкольне, когда мы познакомились – стал меня смущаться и бояться. Я теперь уже от людей другого и не жду. И часто пользуюсь этим в своих целях.
– Хорошо. Но ты же не хочешь… не хочешь всегда быть одна? Или хочешь?
– Я отношусь к этому так же, как она. Я выставляю защиту, никого к себе не подпускаю, чтобы иметь возможность спокойно делать мою работу. Я очень хорошо понимаю её слова насчёт целого, неразбитого яйца. О самозатворничестве, об одержимости собой. Об автономии. Но я бы не хотела быть совсем такой… Понимаешь?
– Конечно, понимаю.
– Я пишу о лиминальности. О порогах. Бастионах. Крепостях.
– А также о набегах и вторжениях?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
Аспидс обратился к Мод:
– Как всё-таки удивительно, вы оказались потомицей их обоих – и как это дивно и странно, что вы в научных поисках постоянно ходили вокруг мифа вашей родословной… верней, вокруг правды!
Все смотрели на Мод. Мод не сводила глаз с фотографии:
– Я видела раньше эту карточку. У нас дома. Моя прапрабабка…
В глазах Беатрисы сверкнули слёзы, сверкнули и покатились по щекам. Мод протянула ей руку:
– Ну что вы, Беатриса, дорогая…
– Простите, я так глупо плачу… Но ужасная мысль… Он ведь так никогда и не прочёл этого письма?.. Она написала всё это в никуда. Ждала, наверное, ответа… а ответа и быть не могло…
– Да, вы же знаете, какая была Эллен. – Мод вздохнула. – Но… как вы думаете, почему она положила письмо Кристабель в этот ларчик вместе со своими любовными письмами?..
– И волосы, волосы! – воскликнула Леонора. – Там ведь, кроме браслета из их волос, ещё и косица белокурая! Волосы Кристабель, не иначе!
– Наверное, она не знала, как поступить, – сказала Беатриса. – Ему письмо она не дала, но и сама читать не стала – в её духе! – просто припрятала… для… для…
– Для Мод! – сказал Аспидс. – Как теперь выясняется. Она сохранила всё это для Мод!
Мод сидела без кровинки, по-прежнему не сводя глаз с фотокарточки, сжимая в руке письмо, и говорила тихо:
– Не могу думать в таком состоянии. Надо выспаться. Сил не осталось. Давайте всё обсудим утром. Даже не знаю, отчего это так на меня подействовало. – Повернулась к Роланду: – Найди, пожалуйста, комнату, где можно лечь спать. Все бумаги нужно пока передать на хранение профессору Аспидсу. А фотографию… можно я её немного подержу, только сегодня?..
Роланд и Мод сидели бок о бок на краешке кровати под балдахином, украшенным узором золотых лилий в стиле Уильяма Морриса. При свете свечи в серебряном подсвечнике они вглядывались в свадебный снимок Майи. Они старались разобрать детали, их головы – тёмная и бледнокудрая – склонялись всё ниже, приближались одна к другой. Они слышали запах волос друг друга: сложный запах бури, грозы, дождя, потревоженной глины, переломанных веток, летучей листвы… а ещё подо всем этим человечий тёплый запах, не похожий на твой собственный.
Майя Бейли смотрела на них, улыбаясь безмятежно. Они узнавали в ней девочку, о которой писала Кристабель в письме к Падубу, – сквозь древнюю лоснистость карточки, сквозь разводы серебра им открывалось лицо, отмеченное счастьем и уверенностью: Майя с какой-то лёгкостью несла на голове свой тяжёлый венок, свадьба была для неё не церемонией, а простым, радостным и волнующим, событием.
– Она похожа на Кристабель, – сказала Мод. – Трудно этого не заметить.
– Она похожа на тебя, – сказал Роланд, и прибавил: – И на Рандольфа Падуба тоже. Шириной лба. Шириной рта. И ещё вот этим, кончиками бровей.
– Значит, я похожа на Падуба.
Роланд бережно потрогал её лицо.
– Раньше я бы, может, и не заметил. Но это так. В вас есть общее. Вот здесь, в уголках бровей, в линии рта. Теперь я это разглядел и уж никогда не забуду.
– Мне как-то не по себе. В этом что-то неестественно предопределённое. Демоническое. Как будто они оба вселились в меня.
– С предками всегда так бывает. Даже с самыми скромными. Если посчастливится узнать их покороче.
Он погладил её влажные волосы, ласково, чуть рассеянно.
– Что теперь будет? – спросила Мод.
– В каком смысле?
– Что нас ждёт?
– Тебя — длинная тяжба из-за писем. Потом – большая работа с ними. А меня… у меня есть кое-какие свои планы.
– Я думала, мы будем работать с письмами вместе… Было бы славно.
– Очень великодушное предложение. Но к чему? Главной фигурой в этом романе оказалась ты. А я… я и проник-то в сюжет самым что ни есть воровским способом. Но зато я многое узнал.
– И что ж ты узнал?
– Ну… всякие важные вещи. От Падуба и от Вико. Насчёт языка поэзии. Я ведь… мне надо будет кое-что написать.
– Ты словно на меня злишься. Почему это вдруг?
– Да нет, не злюсь. То есть злился… раньше. Это оттого, что у тебя всё так уверенно, победительно. Ты подкована в теории литературы. Увлечена идеалами феминизма. С лёгкостью вращаешься в хорошем обществе. Ты принадлежишь к другому миру, миру таких людей, как Эван… А я… у меня ничего нет. То есть не было. И я… я к тебе слишком привязался, слишком стал от тебя зависеть. Я знаю, что мужская гордость в наше время понятие устаревшее и не столь существенное, но для меня оно кое-что значит.
– Понимаешь… – сказала тихо Мод. – Я испытываю… – И осеклась.
– Что ты испытываешь?
Он посмотрел на неё. Лицо её в свете свечи казалось изваянным из мрамора. «Великолепно холодна, безжизненная безупречность…» – который уж раз шутливо процитировал он про себя строку Теннисона.
– Я тебе не сказал. Мне предлагают три преподавательские должности. В Гонконге, в Барселоне, в Амстердаме. Передо мной весь мир. Я скорее всего поеду, и тогда уж точно не смогу редактировать письма. В любом случае это дело ваше, семейное.
– Понимаешь, я чувствую… – Она снова замолчала.
– Что?
– Как только я – хоть что-нибудь – почувствую… меня сковывает холод. Начинает бить озноб. Я не могу… не умею даже высказаться. Я… я не умею строить отношения.
Действительно, Мод вся дрожала как в лихорадке. Но по-прежнему казалась – такое обманчивое впечатление создавали её прекрасно-точёные черты! – надменной, чуть ли не презрительной.
Роланд спросил, самым мягким голосом:
– Отчего же озноб?
– Я пыталась… я анализировала. Причина… в моей внешности. Если у тебя такая… определённого вида внешность… не оживлённо симпатичная, а классически…
– Классически красивая, – подсказал Роланд.
– Да, допустим. Ты невольно превращаешься… в общее достояние… в какого-то идола. Мне это не нравится. Но всё равно так получается.
– Так быть не должно.
– Даже ты – помнишь, в Линкольне, когда мы познакомились – стал меня смущаться и бояться. Я теперь уже от людей другого и не жду. И часто пользуюсь этим в своих целях.
– Хорошо. Но ты же не хочешь… не хочешь всегда быть одна? Или хочешь?
– Я отношусь к этому так же, как она. Я выставляю защиту, никого к себе не подпускаю, чтобы иметь возможность спокойно делать мою работу. Я очень хорошо понимаю её слова насчёт целого, неразбитого яйца. О самозатворничестве, об одержимости собой. Об автономии. Но я бы не хотела быть совсем такой… Понимаешь?
– Конечно, понимаю.
– Я пишу о лиминальности. О порогах. Бастионах. Крепостях.
– А также о набегах и вторжениях?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187