И руки, уста и глаза, стоит к ним попривыкнуть и не видеть в них больше ничего достойного исследования, покажутся, когда поманит непознанное, не столь уж желанными. «И если» в нашем распоряжении будет неделя – неделя-другая, – уж мы придумаем, как ею распорядиться. С нашим-то умом и изобретательностью.
Убавлять что-нибудь в Вас я не стал бы ни за что на свете. В подобных случаях, сколько мне известно, принято бросаться с уверениями: «Я люблю Вас такою, какая Вы есть» – «Я люблю Вас самоё» – разумея по «самоё», как Вы намекаете, руки, уста и глаза, но знайте же – то есть мы с Вами знаем наверное, – что это не так: нет, бесценная моя, я люблю Вашу душу, а с нею и Ваши стихи – грамматику их, прерывистый и торопливый синтаксис Вашей живой мысли; они в той же мере «Вы самоё», в какой хромота Клеопатры, была частью её самоё в глазах млеющего Антония – и даже в большей мере, потому что в рассуждении рук, уст и глаз все люди хоть сколько-нибудь да похожи (хотя у Вас они обворожительны и наделены магнетической силой), но мысль Ваша, запечатленная в словах – это Вы. Только Вы: с Вами явилась на свет и угаснет с Вашим уходом…
С путешествием, о котором я говорил, ещё не всё ясно. У Тагвелла много занятий дома, и хотя мы давно решили, что предпримем задуманное, как только установится сносная погода – в наше время «цивилизованному человеку» полагается и проявлять учёный интерес к мельчайшим формам жизни и считаться с заведённым порядком жизни целой планеты – однако теперь оказывается, что дело не горит. Дело, возможно, и не горит, но я, который прежде только и думал об этой поездке, теперь как на горячих угольях: разве могу я по доброй воле уехать так далеко от Ричмонда? Итак, до вторника.
P.S. Новый список «Сваммердама» почти готов.
* * *
Дорогой Рандольф,
Моя недоверчивая Муза снова со мной. Посылаю (ничего не улучшая), что она мне продиктовала.
Кольцами схвачен —
Мощью жилистой, гибкой, —
Взгорок, горячей
Златоблестящей улыбкой
Змея увенчан.
Стягиваются путы
Крепче, крепче,
Крепче с каждой минутой.
Лоснистым валом
Сила взыграла.
Кремнистый склон
Трещит, и стон
Сквозь хруст камней —
Костей – сильней,
Сильней. А он
Смотрит с улыбкой.
* * *
Бесценная моя!
Пишу впопыхах. – Страшно: что-то Вы ответите? – Ехать, не ехать – не знаю. Я бы остался – ради Вас – если бы та мизерная возможность, о которой Вы говорили, осуществилась. Но мыслимо ли такое? Какой правдоподобный предлог для этого шага сможете Вы представить? И вместе с тем – как же мне не надеяться?
Я не хочу, чтобы по моей вине в Вашей жизни случилось непоправимое. Собрав последние остатки благоразумия, умоляю наперекор себе: надежда моя, единственная моя, подумайте хорошенько! Если найдётся способ исполнить всё так тонко, чтобы после Вы могли устраивать свою жизнь по своему усмотрению – что ж, тогда – если такой способ найдётся… Но об этом не в письме. Завтра в полдень я буду в церкви.
Ваш на всю жизнь.
* * *
Милостивый государь.
Свершилось. ТАКОВА БЫЛА МОЯ ВОЛЯ. Я возгремела громом и объявила, что будет по-моему – и никаких вопросов – ни теперь ни впредь – я не потерплю. И это строжайшее повеление, как водится у подданных всякого тирана, принято с покорным вздохом.
Самое страшное позади, весь вред, какой мог нанести этот поступок, теперь нанесён – и не из-за Вашего своеволия, а чуточку из-за моего, ибо я была (да и сейчас ещё) в бешенстве.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
СВАММЕРДАМ
Брат, преклонись ко мне.
Прости, что я Тебя тревожу, но уже недолго…
Покуда служит мне ещё мой голос
И слабый ум – благодарю за то,
Что ты сидел со мною в этой келье,
Где купол бел, как скорлупа яйца.
Я нынче, вылупившись, отойду —
Куда, в какой покойный светлый край —
То ведает приславшая тебя
Германская отшельница святая,
Предстательствующая за мою
Несчастную и немощную душу —
Что на короткий срок заточена
Под скорлупой, в усохшей оболочке —
Пред Тем, Кто, словно мальчуган, держа
Яйцо в пресветлой длани, отверзает
Его Своею Благодатью, чтобы
При незакатном Свете разглядеть,
Что в нём: лишь живоносная ли слизь
Иль ангела зародыш с пухом крыльев.
Что мне прозавещать? Я прежде мнил,
Что я богат – хоть думали иное.
Богатством были сотни три существ,
Чей облик сохранён моим искусством —
С любовию разъятые тела,
Как в Библии Натуры размещенны,
Чтоб мастерство её запечатлеть.
То в прошлом… Сделай милость, запиши:
Мои бумаги, перья пусть возьмёт
Единственный мой друг, мсье Тевено.
Он, истинный философ, оценил
Ума когда-то смелого открытья.
Я б микроскопы отказал ему —
Хоть медного «Гомункула»: подставку
С винтами, что держала линзы твёрдо —
Куда там человеческой руке, —
Чтоб созерцал всяк устремлённый к тайнам
Вне чувствами очерченных пределов
Волокна кисеи, ихора капли.
Но проданы приборы, как не стало
Гроша на хлеб и молоко, хотя
Уж не варит иссохнувший желудок.
Пред Тевено в долгу я, но по дружбе
Пусть он простит. Так и пиши. Теперь
Прибавь для Антуанетты Буриньон
(Меня увещевавшей в час, когда я
Изверился в Его любви безмерной):
Ей и Ему вверяясь, обращаюсь
Лицом к стене глухой и оставляю
Мир вещный ради Вечного, который
Отшельница передо мной раскрыла,
Когда её в Германии сыскал я.
Засим пусть будет подпись: Сваммердам,
Год тысяча шестьсот осьмидесятый.
И возраст укажи мой: сорок три —
Воистину недолог век того,
Кто в щели, испещрившие кору
Вещественного, видел Бесконечность.
Не правда ли, жизнь – обретенье формы:
Из муравьиного яйца – личинка,
Та станет куколкой, а из неё —
Чудовищная самка, иль крылатый
Самец, или старательный работник.
Я – мошка мелкая, мирок мой мал,
И в малой малости я знаю толк:
В вещах и тварях жалких и ничтожных,
В безделках, эфемерах, куриозах.
Как славно в келье у тебя: бело,
И бедно, и безмолвно, и рука
К моим сухим губам подносит кружку
С водой… Благодарю.
Вот так же тесно —
Хоть и не пусто – было там, где я
Увидел свет, средь пыльных тайн природы:
Я в кабинете редкостей рождён.
Что мир явил младенческому взору?
Лишь чудом уместилась колыбель
В пространстве меж столов, шкафов и стульев,
Где как попало громоздились склянки
С притёртой пробкой, камни, кости, перья.
Там блюдо лунных камней вперемешку
С резными скарабеями, тут с полок
Заморские божки таращат глазки.
Русалка, заспиртованная в банке,
Скребёт стекло костлявыми перстами:
Кудель волос вкруг головы иссохшей,
Темнеет буро сморщенная грудь,
Хвост, стиснутый в стекле, как бы облит
Пожухшим лаком, только зубы белы.
На чашу римскую водружено,
Яйцо желтеет василиска, в угол
Задвинув мумию кота, всю в чёрных
Пеленах заскорузлых – не в такие ль
Свивальники тугие облекались
Тогда мои младенческие члены?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187
Убавлять что-нибудь в Вас я не стал бы ни за что на свете. В подобных случаях, сколько мне известно, принято бросаться с уверениями: «Я люблю Вас такою, какая Вы есть» – «Я люблю Вас самоё» – разумея по «самоё», как Вы намекаете, руки, уста и глаза, но знайте же – то есть мы с Вами знаем наверное, – что это не так: нет, бесценная моя, я люблю Вашу душу, а с нею и Ваши стихи – грамматику их, прерывистый и торопливый синтаксис Вашей живой мысли; они в той же мере «Вы самоё», в какой хромота Клеопатры, была частью её самоё в глазах млеющего Антония – и даже в большей мере, потому что в рассуждении рук, уст и глаз все люди хоть сколько-нибудь да похожи (хотя у Вас они обворожительны и наделены магнетической силой), но мысль Ваша, запечатленная в словах – это Вы. Только Вы: с Вами явилась на свет и угаснет с Вашим уходом…
С путешествием, о котором я говорил, ещё не всё ясно. У Тагвелла много занятий дома, и хотя мы давно решили, что предпримем задуманное, как только установится сносная погода – в наше время «цивилизованному человеку» полагается и проявлять учёный интерес к мельчайшим формам жизни и считаться с заведённым порядком жизни целой планеты – однако теперь оказывается, что дело не горит. Дело, возможно, и не горит, но я, который прежде только и думал об этой поездке, теперь как на горячих угольях: разве могу я по доброй воле уехать так далеко от Ричмонда? Итак, до вторника.
P.S. Новый список «Сваммердама» почти готов.
* * *
Дорогой Рандольф,
Моя недоверчивая Муза снова со мной. Посылаю (ничего не улучшая), что она мне продиктовала.
Кольцами схвачен —
Мощью жилистой, гибкой, —
Взгорок, горячей
Златоблестящей улыбкой
Змея увенчан.
Стягиваются путы
Крепче, крепче,
Крепче с каждой минутой.
Лоснистым валом
Сила взыграла.
Кремнистый склон
Трещит, и стон
Сквозь хруст камней —
Костей – сильней,
Сильней. А он
Смотрит с улыбкой.
* * *
Бесценная моя!
Пишу впопыхах. – Страшно: что-то Вы ответите? – Ехать, не ехать – не знаю. Я бы остался – ради Вас – если бы та мизерная возможность, о которой Вы говорили, осуществилась. Но мыслимо ли такое? Какой правдоподобный предлог для этого шага сможете Вы представить? И вместе с тем – как же мне не надеяться?
Я не хочу, чтобы по моей вине в Вашей жизни случилось непоправимое. Собрав последние остатки благоразумия, умоляю наперекор себе: надежда моя, единственная моя, подумайте хорошенько! Если найдётся способ исполнить всё так тонко, чтобы после Вы могли устраивать свою жизнь по своему усмотрению – что ж, тогда – если такой способ найдётся… Но об этом не в письме. Завтра в полдень я буду в церкви.
Ваш на всю жизнь.
* * *
Милостивый государь.
Свершилось. ТАКОВА БЫЛА МОЯ ВОЛЯ. Я возгремела громом и объявила, что будет по-моему – и никаких вопросов – ни теперь ни впредь – я не потерплю. И это строжайшее повеление, как водится у подданных всякого тирана, принято с покорным вздохом.
Самое страшное позади, весь вред, какой мог нанести этот поступок, теперь нанесён – и не из-за Вашего своеволия, а чуточку из-за моего, ибо я была (да и сейчас ещё) в бешенстве.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
СВАММЕРДАМ
Брат, преклонись ко мне.
Прости, что я Тебя тревожу, но уже недолго…
Покуда служит мне ещё мой голос
И слабый ум – благодарю за то,
Что ты сидел со мною в этой келье,
Где купол бел, как скорлупа яйца.
Я нынче, вылупившись, отойду —
Куда, в какой покойный светлый край —
То ведает приславшая тебя
Германская отшельница святая,
Предстательствующая за мою
Несчастную и немощную душу —
Что на короткий срок заточена
Под скорлупой, в усохшей оболочке —
Пред Тем, Кто, словно мальчуган, держа
Яйцо в пресветлой длани, отверзает
Его Своею Благодатью, чтобы
При незакатном Свете разглядеть,
Что в нём: лишь живоносная ли слизь
Иль ангела зародыш с пухом крыльев.
Что мне прозавещать? Я прежде мнил,
Что я богат – хоть думали иное.
Богатством были сотни три существ,
Чей облик сохранён моим искусством —
С любовию разъятые тела,
Как в Библии Натуры размещенны,
Чтоб мастерство её запечатлеть.
То в прошлом… Сделай милость, запиши:
Мои бумаги, перья пусть возьмёт
Единственный мой друг, мсье Тевено.
Он, истинный философ, оценил
Ума когда-то смелого открытья.
Я б микроскопы отказал ему —
Хоть медного «Гомункула»: подставку
С винтами, что держала линзы твёрдо —
Куда там человеческой руке, —
Чтоб созерцал всяк устремлённый к тайнам
Вне чувствами очерченных пределов
Волокна кисеи, ихора капли.
Но проданы приборы, как не стало
Гроша на хлеб и молоко, хотя
Уж не варит иссохнувший желудок.
Пред Тевено в долгу я, но по дружбе
Пусть он простит. Так и пиши. Теперь
Прибавь для Антуанетты Буриньон
(Меня увещевавшей в час, когда я
Изверился в Его любви безмерной):
Ей и Ему вверяясь, обращаюсь
Лицом к стене глухой и оставляю
Мир вещный ради Вечного, который
Отшельница передо мной раскрыла,
Когда её в Германии сыскал я.
Засим пусть будет подпись: Сваммердам,
Год тысяча шестьсот осьмидесятый.
И возраст укажи мой: сорок три —
Воистину недолог век того,
Кто в щели, испещрившие кору
Вещественного, видел Бесконечность.
Не правда ли, жизнь – обретенье формы:
Из муравьиного яйца – личинка,
Та станет куколкой, а из неё —
Чудовищная самка, иль крылатый
Самец, или старательный работник.
Я – мошка мелкая, мирок мой мал,
И в малой малости я знаю толк:
В вещах и тварях жалких и ничтожных,
В безделках, эфемерах, куриозах.
Как славно в келье у тебя: бело,
И бедно, и безмолвно, и рука
К моим сухим губам подносит кружку
С водой… Благодарю.
Вот так же тесно —
Хоть и не пусто – было там, где я
Увидел свет, средь пыльных тайн природы:
Я в кабинете редкостей рождён.
Что мир явил младенческому взору?
Лишь чудом уместилась колыбель
В пространстве меж столов, шкафов и стульев,
Где как попало громоздились склянки
С притёртой пробкой, камни, кости, перья.
Там блюдо лунных камней вперемешку
С резными скарабеями, тут с полок
Заморские божки таращат глазки.
Русалка, заспиртованная в банке,
Скребёт стекло костлявыми перстами:
Кудель волос вкруг головы иссохшей,
Темнеет буро сморщенная грудь,
Хвост, стиснутый в стекле, как бы облит
Пожухшим лаком, только зубы белы.
На чашу римскую водружено,
Яйцо желтеет василиска, в угол
Задвинув мумию кота, всю в чёрных
Пеленах заскорузлых – не в такие ль
Свивальники тугие облекались
Тогда мои младенческие члены?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187