Я сожалею о многом. О многом. Есть нечто такое, что надобно высказать – теперь уже скоро, – когда наступит такая минута.
Мне нынче грустно, милостивый государь, – грустно и тяжко – грустно от нашей прогулки, грустно оттого, что она кончилась. Вот и всё, что я способна теперь написать, ибо Муза моя меня оставила – как оставляет она с насмешкою всякую женщину, которая поувивается возле неё, а потом возьмёт да и… влюбится.
Ваша Кристабель.
* * *
Друг мой.
Итак, теперь я могу представлять Вас в подлинной обстановке – в Вашей маленькой гостиной: Вы начальствуете над цветочными венчиками чашек, Монсиньор Дорато охорашивается и заливается трелями, но не во флорентийском палаццо, как я предполагал, а в сущем Тадж-Махале из сверкающих медных прутьев. А над камином – «Кристабель перед сэром Леолайном»: Вы, неподвижная, точно статуя, озарённая бьющим в упор светом, слепящим, цветным, а рядом – такой же отрешённо-недвижный Пёс Трей. Который, дикобразьими иглами вздыбив шерсть на загривке, всё рыскал ретиво по комнате в поисках дичи и с рычанием скалился, подобрав свои мягкие серые губы. – Вы правы: он меня невзлюбил, и это ещё мягко сказано: раз-другой он едва не заставил меня оторваться от превосходного кекса с тмином и, как на охоте, спугнул со стола чашку и блюдце. А цветы террасу не увивают: растаяли, как туман, как мечта – только высокие негнущиеся кусты роз стоят сомкнувшимися часовыми.
Решительно я не понравился Вашему дому, напрасно я в нём побывал.
Это правда, что Вы сказали тогда у камина: и у меня есть дом, хотя в описание его мы не вдавались и разговора о нём не было. И что есть жена, тоже правда. Вы попросили меня рассказать о ней – я промолчал. Не знаю, что вывели Вы из моего молчания – спору нет, сделать этот вопрос Вы имели полное право, – но я не нашёл в себе силы ответить. (Хоть и знал, что спросите.)
Жена у меня есть, и я люблю её. Не так, как Вас: по-другому. Ну вот: написал эти куцые блеклые фразы, а дальше ни с места, полчаса собирался с духом. Есть основательные причины – не стану о них распространяться, но они основательные и даже весьма, – почему моя любовь к Вам не должна задеть её чувства. Понимаю, это звучит фальшиво, неубедительно. Я скорее всего лишь повторяю то, что уже твердили сотни мужчин – записных ловеласов; не знаю, в этих делах я неискушён, мог ли я думать, что в один прекрасный день сяду писать такое письмо? Продолжать этот разговор я не в состоянии, скажу одно: всё здесь написанное, по моему убеждению, чистая правда, и я надеюсь, что не оттолкнул Вас своей суровой, но необходимой прямотой. Рассуждать об этом и дальше – это, вне всяких сомнений, всё равно что предать её. Я испытывал бы то же чувство, если бы дело когда-нибудь шло к тому, чтобы завести разговор о Вас – с кем бы то ни было. Уже от такого приблизительного сходства положений сердце сжимается – Вы чувствуете? Что Вы – то Ваше, что есть у нас с Вами – хоть что-нибудь – то наше.
Не знаю, как обходились Вы с прежними письмами, но это, пожалуйста, уничтожьте: оно, по сути, и есть такое предательство.
Надеюсь, что Муза всё-таки Вас не оставила, что она не покидает вас ни на минуту, даже когда вы пьёте чай. Сам я пишу лирическую поэму («поэма» – и вдруг «лирическая»!) об огнедышащих драконах и их китайских собратьях-лунах: этакое заклинание. Сочиняю с мыслью о Вас: нынче всё, что я думаю, вижу, каждый мой вздох – всё напоминает о Вас. Но обращена поэма не к Вам – те сочинения ещё впереди.
Если это откровенное письмо удостоится ответа, я окончательно уверюсь в Вашем великодушии и в том ещё, что наша пядь Вселенной поистине наша – на короткий срок, пока не проступит невозможность продолжать.
Р. Г. П.
* * *
Дорогой мой мистер Падуб.
Ваша откровенность и Ваша скрытность только делают Вам честь – если понятию этому есть место в том… ящике Пандоры, что мы с Вами открыли – или в том ненастье за порогом, куда мы с Вами отважились. Больше писать не могу: голова болит и болит, а дома у нас – но о домашнем ни слова, по причине, надеюсь, почти той же: честь – enfin дома у нас неладно. Можете ли Вы прийти в парк в четверг? Я хочу Вам что-то сказать, и лучше при встрече.
Навеки, К.
* * *
Друг мой.
Что-то Феникс мой нынче понур и даже взъерошен, голос против обыкновения звучит кротко и жалобно, а в иные минуты даже покорно. Это не дело, этого быть не должно. – Всем я готов поступиться, всем своим счастьем, поверьте, – лишь бы снова видеть Вас такою же лучезарной, блистающей, как и всегда. Что в моей власти – всё исполню, чтобы Вы засияли на своём небосводе с прежней силой – даже отступлюсь от столь упорных своих притязаний на Вас. Скажите же мне – не о грусти своей, а о её причине – только искренно – и я берусь, если это в моих силах, избавить Вас от напасти. Если сможете – напишите, а во вторник приходите в парк.
Вечно, Р. Г. П.
* * *
Дорогой Рандольф.
Право, сама не знаю, отчего мне так грустно. Нет, знаю: оттого что Вы отбираете меня у меня самоё, а возвращаете поубавленной. Я – заплаканные глаза – руки, хранящие прикосновение – и ещё я губы; вся как есть – алчущий остаток женщины, которой страсть незнакома, но страсти в ней через край. – Как это больно!
А Вы – такой добрый – твердите: «Я люблю Вас», «Я люблю Вас» – и я верю, – но кто она, эта «Вы»? Та ли, с нежными русыми волосами, томимая этой непонятной неутолённостъю? – Я прежде была чем-то другим, чем-то более одиноким и лучшим, мне было довольно самой себя – а теперь вот всё рыщу ретиво в поисках, всё меняюсь, меняюсь. Я, может быть, не так сетовала бы на свою участь, будь моя домашняя жизнь безоблачной, но она теперь соткана из непрочного молчания, то и дело пронзаемого булавочными укорами. Я смотрю горделиво, изображаю неведение в том, что знаю до тонкостей – и в чём до тонкостей изобличена – но это даётся мне дорогою ценой – трудно даётся – это способ негодный.
Читаю Вашего Джона Донна.
Любовь же наша – что там ей
Кора телесного? Меж нас —
Взаимодушие прочней
Желанности рук, уст и глаз.
Удачное слово – «взаимодушие». Как по-Вашему, бывает ли она, эта надёжная якорная крепь в ревущую бурю?
В моём лексиконе появилось новое – ненавистнейшее – выражение, совершенно меня поработившее. Это выражение – «И если…» «И если…» И если найдётся время и место для нашей бытности вдвоём – как мы позволяем себе мечтать, – то вместе мы обретём свободу – тогда как сейчас… томимся в клетке?
* * *
Друг мой.
Располагать свободой настоящим образом значит осторожно, обдуманно и деликатно обосноваться в известных пределах, не пытаясь исследовать то, что лежит за ними и что осязать и вкушать возбраняется. Но мы люди, а человеку свойственно всеми правдами и неправдами стремиться к познанию того, что можно познать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187