она бормотала что-то, но он не сразу понял ее слова:
— Я видела их всех. Учителя. Учеников. Иоанна. Иуду. Симона-Петра. Они все еще лгут. Лгут, отрекаются и предают. По-моему, они сами не ведают, что творят. А Христос, сколько бы падших женщин ни лежало у Его ног, всего лишь Младенец… — Она замолчала, словно не знала, как выразить все, что у нее на душе. — Но ты, Андерс!.. Ты взвалил на себя слишком тяжелую ношу. Тебе с ней не справиться!
— Я справлюсь со всем, с чем справишься ты! Она покачала головой и вернула ему полотенце.
— Все повторяется. Мы всегда поступаем одинаково. Всегда. До сегодняшней ночи ты не понимал этого. Но теперь… теперь ты знаешь все, Андерс!
Он бросил полотенце на пол.
— Помню, мне приходило в голову, что Лео не из тех мужчин, которые могут жить с одной женщиной… Но я думал, ты понимаешь это. Господи Боже мой! Дина, мог ли я изменить что-нибудь, пока было еще не поздно?
Она покачала головой. Он крепко схватил ее за плечи и сказал:
— Значит, нам надо решить то, что еще можно решить!
Краем уха он услыхал, как во двор въехали сани. Свет факела брызнул кровью на занавески. Вскоре осторожно открылась входная дверь и три пары ног прошаркали к своим постелям.
* * *
Метель бросала в окна снежные комья, они прилипали к стеклу. Росли. А потом беззвучно срывались вниз под собственной тяжестью. И снова надолго в окне была видна ночь. И на стекле нарастали новые комья. И все повторялось сначала.
* * *
Утром Дина и Андерс настороженно следили друг за другом. Словно каждый удивлялся, что другой все еще здесь. Несмотря на то что всю ночь они тесно прижимались друг к другу. Если бы кто-то накануне сказал Андерсу, что с такой тяжестью можно жить, он бы ни за что не поверил.
С этим они встали. Она первая. Он — за ней. Прошел к ней за ширму и обнял ее. Оба молчали.
За завтраком он смотрел на ее руки, намазывающие масло на хлеб. Длинные пальцы сжимали нож, удерживали на тарелке хлеб. И вдруг Андерс увидел руку, прижимавшую к щеке ружье. Услышал выстрел. Он раскатился по всему дому, но никто даже головы не повернул.
Тошнота. К ней Андерсу предстояло привыкнуть. Подавлять ее и скрывать.
ГЛАВА 14
Вениамин слышал, как старики говорили, будто время идет слишком быстро. Теперь и он это чувствовал. После того как стало известно, что его отправят в Тромсё. В его жизни не осталось ничего, кроме занятий и кандидата Ангелла. Словно он уже не принадлежал к сонму живых.
Андерс один ушел на Лофотены и потом в Берген, в нынешнем году раньше, чем обычно. Теперь он редко бывал в Рейнснесе. А взгляд Дины был прикован к чему-то, чего не видел больше никто.
У Ханны же обязанностей было не меньше, чем у взрослой женщины.
Вениамин даже жалел, что уже давно отдалился от Фомы. Впрочем, как только сходил снег, Фома не интересовался ничем, кроме улучшения пахотных земель. Он настоял на своем и обратился в Сельскохозяйственное общество за советом, как улучшать земли, чтобы получать более богатые урожаи.
К тому же Фома уговорил Дину купить в Трёнделаге молодого быка айрширской породы. Теперь все только и говорили что об этом быке, будто других быков на свете уже не существовало. Андерс должен был привезти быка в Рейнснес, возвращаясь из Бергена.
Новый ткацкий станок Стине по-прежнему вызывал у всех восторг.
— Благословенный станок! — время от времени говорила Стине. — Превосходный навой, и ручка очень удобная. Сам широкий, а прибой легкий, просто чудо!
Чтобы никто не сомневался, кому принадлежит станок, Дина велела вырезать на навое инициалы Стине. Стине могла взять его с собой хоть в Америку, если бы захотела.
В усадьбу приходили женщины и просили у Стине разрешения поткать на ее новом станке. Со своей пряжей, лоскутами и дочерьми. Потому что станок с места не трогали! Его установили в самой большой комнате людской, в которой проводили свободное время все работники усадьбы. Мужчинам даже нравилось, что в усадьбе появился станок и чужие женщины, хотя им и приходилось выходить по вечерам на порог со своими вонючими трубками.
Чужие женщины резали тряпки на длинные лоскуты, сшивали их и помогали с уборкой. Они смеялись, сплетничали и пели. Их вид наводил Вениамина на мысль о свежесбитом масле или о ручьях, журчавших в горах.
Ткачихи приходили по очереди. Они набегали, как мелкие волны на берег. Одна, две… Сперва в аллее шуршали юбки. Потом за углами людской или уборной звучали веселые возгласы и тихий смех. Из открытых окон по ночам доносился шепот. Днем звенели, переливались звонкие голоса. Не один Вениамин наблюдал за работой этих чужих созданий. Все мужчины в усадьбе поглядывали на них. Вениамин слышал, как они спрашивали у женщин, не нужно ли чего принести. Или наколоть дров. Или прибить лишние крюки для светильников. Самый молодой из работников даже предложил смастерить полки для корзин с клубками из лоскутов, чтобы они не путались под ногами. Когда станок Стине предоставляли в распоряжение чужих ткачих, в Рейнснесе не было отбоя от новых работников.
Вениамин тоже придумывал предлоги, чтобы поглядеть на ткачих. У одной из них была такая тонкая талия, что он даже боялся заговорить с ней. Ткачихи склонялись над станком, и их обтянутые лифами груди слегка колыхались.
В лавку стало приезжать больше народу, чем обычно. Это начиналось уже с февраля. Мужчины приплывали на карбасах и лодках, чтобы повидаться с женами, сестрами, возлюбленными. Или с теми, кого надеялись застать в Рейнснесе. А уж вытянув лодки на берег, покупали сласти, нюхательный табак и всякую мелочь.
Иногда даже сам кандидат Ангелл, прислонившись к открытому окну, умолкал посреди диктанта. Это означало, что мимо прошла одна из незнакомых женщин.
* * *
Однажды, в мае, Вениамин стоял на табурете и медленно поворачивался кругом, разведя руки в стороны. Если он делал неосторожное движение, многочисленные булавки больно кололи его.
— Стой спокойно, скорее закончим, — говорила ему портниха.
Вениамин и сам понимал, что это единственный способ скорее избавиться от врага.
— Вениамин почти не вырос за этот год, — заметила портниха, рот у нее был полон булавок.
На ней был синий передник и строгая наколка в волосах. Вениамину хотелось, чтобы она проглотила булавки. Все сразу. Конечно, это было скверное желание. Но естественное. Чтобы Бог простил его, он постоял не двигаясь лишнее время.
— Вениамин не спит по ночам и слишком мало ест, вот он и не растет! — объяснила Tea; она разглядывала его, словно он уже усох и умер.
— Что тебя мучит, Вениамин? — вкрадчиво спросила врагиня и уколола его булавкой.
Он не ответил, но в отместку вытер нос рукавом, отчего на рукаве осталась белая полоска. Потом он невольно чихнул. Это уже непреднамеренно. И тут же раскаялся, потому что булавки пришлось перекалывать заново.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
— Я видела их всех. Учителя. Учеников. Иоанна. Иуду. Симона-Петра. Они все еще лгут. Лгут, отрекаются и предают. По-моему, они сами не ведают, что творят. А Христос, сколько бы падших женщин ни лежало у Его ног, всего лишь Младенец… — Она замолчала, словно не знала, как выразить все, что у нее на душе. — Но ты, Андерс!.. Ты взвалил на себя слишком тяжелую ношу. Тебе с ней не справиться!
— Я справлюсь со всем, с чем справишься ты! Она покачала головой и вернула ему полотенце.
— Все повторяется. Мы всегда поступаем одинаково. Всегда. До сегодняшней ночи ты не понимал этого. Но теперь… теперь ты знаешь все, Андерс!
Он бросил полотенце на пол.
— Помню, мне приходило в голову, что Лео не из тех мужчин, которые могут жить с одной женщиной… Но я думал, ты понимаешь это. Господи Боже мой! Дина, мог ли я изменить что-нибудь, пока было еще не поздно?
Она покачала головой. Он крепко схватил ее за плечи и сказал:
— Значит, нам надо решить то, что еще можно решить!
Краем уха он услыхал, как во двор въехали сани. Свет факела брызнул кровью на занавески. Вскоре осторожно открылась входная дверь и три пары ног прошаркали к своим постелям.
* * *
Метель бросала в окна снежные комья, они прилипали к стеклу. Росли. А потом беззвучно срывались вниз под собственной тяжестью. И снова надолго в окне была видна ночь. И на стекле нарастали новые комья. И все повторялось сначала.
* * *
Утром Дина и Андерс настороженно следили друг за другом. Словно каждый удивлялся, что другой все еще здесь. Несмотря на то что всю ночь они тесно прижимались друг к другу. Если бы кто-то накануне сказал Андерсу, что с такой тяжестью можно жить, он бы ни за что не поверил.
С этим они встали. Она первая. Он — за ней. Прошел к ней за ширму и обнял ее. Оба молчали.
За завтраком он смотрел на ее руки, намазывающие масло на хлеб. Длинные пальцы сжимали нож, удерживали на тарелке хлеб. И вдруг Андерс увидел руку, прижимавшую к щеке ружье. Услышал выстрел. Он раскатился по всему дому, но никто даже головы не повернул.
Тошнота. К ней Андерсу предстояло привыкнуть. Подавлять ее и скрывать.
ГЛАВА 14
Вениамин слышал, как старики говорили, будто время идет слишком быстро. Теперь и он это чувствовал. После того как стало известно, что его отправят в Тромсё. В его жизни не осталось ничего, кроме занятий и кандидата Ангелла. Словно он уже не принадлежал к сонму живых.
Андерс один ушел на Лофотены и потом в Берген, в нынешнем году раньше, чем обычно. Теперь он редко бывал в Рейнснесе. А взгляд Дины был прикован к чему-то, чего не видел больше никто.
У Ханны же обязанностей было не меньше, чем у взрослой женщины.
Вениамин даже жалел, что уже давно отдалился от Фомы. Впрочем, как только сходил снег, Фома не интересовался ничем, кроме улучшения пахотных земель. Он настоял на своем и обратился в Сельскохозяйственное общество за советом, как улучшать земли, чтобы получать более богатые урожаи.
К тому же Фома уговорил Дину купить в Трёнделаге молодого быка айрширской породы. Теперь все только и говорили что об этом быке, будто других быков на свете уже не существовало. Андерс должен был привезти быка в Рейнснес, возвращаясь из Бергена.
Новый ткацкий станок Стине по-прежнему вызывал у всех восторг.
— Благословенный станок! — время от времени говорила Стине. — Превосходный навой, и ручка очень удобная. Сам широкий, а прибой легкий, просто чудо!
Чтобы никто не сомневался, кому принадлежит станок, Дина велела вырезать на навое инициалы Стине. Стине могла взять его с собой хоть в Америку, если бы захотела.
В усадьбу приходили женщины и просили у Стине разрешения поткать на ее новом станке. Со своей пряжей, лоскутами и дочерьми. Потому что станок с места не трогали! Его установили в самой большой комнате людской, в которой проводили свободное время все работники усадьбы. Мужчинам даже нравилось, что в усадьбе появился станок и чужие женщины, хотя им и приходилось выходить по вечерам на порог со своими вонючими трубками.
Чужие женщины резали тряпки на длинные лоскуты, сшивали их и помогали с уборкой. Они смеялись, сплетничали и пели. Их вид наводил Вениамина на мысль о свежесбитом масле или о ручьях, журчавших в горах.
Ткачихи приходили по очереди. Они набегали, как мелкие волны на берег. Одна, две… Сперва в аллее шуршали юбки. Потом за углами людской или уборной звучали веселые возгласы и тихий смех. Из открытых окон по ночам доносился шепот. Днем звенели, переливались звонкие голоса. Не один Вениамин наблюдал за работой этих чужих созданий. Все мужчины в усадьбе поглядывали на них. Вениамин слышал, как они спрашивали у женщин, не нужно ли чего принести. Или наколоть дров. Или прибить лишние крюки для светильников. Самый молодой из работников даже предложил смастерить полки для корзин с клубками из лоскутов, чтобы они не путались под ногами. Когда станок Стине предоставляли в распоряжение чужих ткачих, в Рейнснесе не было отбоя от новых работников.
Вениамин тоже придумывал предлоги, чтобы поглядеть на ткачих. У одной из них была такая тонкая талия, что он даже боялся заговорить с ней. Ткачихи склонялись над станком, и их обтянутые лифами груди слегка колыхались.
В лавку стало приезжать больше народу, чем обычно. Это начиналось уже с февраля. Мужчины приплывали на карбасах и лодках, чтобы повидаться с женами, сестрами, возлюбленными. Или с теми, кого надеялись застать в Рейнснесе. А уж вытянув лодки на берег, покупали сласти, нюхательный табак и всякую мелочь.
Иногда даже сам кандидат Ангелл, прислонившись к открытому окну, умолкал посреди диктанта. Это означало, что мимо прошла одна из незнакомых женщин.
* * *
Однажды, в мае, Вениамин стоял на табурете и медленно поворачивался кругом, разведя руки в стороны. Если он делал неосторожное движение, многочисленные булавки больно кололи его.
— Стой спокойно, скорее закончим, — говорила ему портниха.
Вениамин и сам понимал, что это единственный способ скорее избавиться от врага.
— Вениамин почти не вырос за этот год, — заметила портниха, рот у нее был полон булавок.
На ней был синий передник и строгая наколка в волосах. Вениамину хотелось, чтобы она проглотила булавки. Все сразу. Конечно, это было скверное желание. Но естественное. Чтобы Бог простил его, он постоял не двигаясь лишнее время.
— Вениамин не спит по ночам и слишком мало ест, вот он и не растет! — объяснила Tea; она разглядывала его, словно он уже усох и умер.
— Что тебя мучит, Вениамин? — вкрадчиво спросила врагиня и уколола его булавкой.
Он не ответил, но в отместку вытер нос рукавом, отчего на рукаве осталась белая полоска. Потом он невольно чихнул. Это уже непреднамеренно. И тут же раскаялся, потому что булавки пришлось перекалывать заново.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113