На воске виднелись точки, я подумал, что передо мной – модель планетария с уменьшенной копией звездного неба. Никаких видимых знаков присутствия моей мамы не было, хотя ощущалось, что она все еще живет здесь. Кувшин с ее заколками стоял на знакомом месте, ее молодых лет фото с изрезанным бритвой лицом стоящего рядом мужчины – моего отца – тоже. Висели также ее некоторые вещи. На шкафу лежала шляпа, которую я прислал ей из Онондаги. Она была нераспакованной, в той же коробке, даже ценник из магазина не оторван.
В холодильном ящике было несколько яиц, половина буханки серого хлеба, завернутого в бумагу и бутылка молока, неполная.
Я включил свет, сел на пол в этом царстве одинокой женщины и ее блудного сына и достал из карманов скомканные бумажки, имеющие разные ценности, но все одного и того же цвета – светло-зеленого. Я распрямил их, разгладил и разложил по номинациям, пятерку – к пятерке, десятку – к десятке, сотню – к сотне. Затем сложил их все в стопку, подровняв края ударами ладони: я приехал из летнего полу-отпуска с шестью сотнями и пятьюдесятью долларами, остатками Саратогского богатства, которые мистер Берман не взял обратно у меня, а оставил мне как зарплату. Сумма была огромной, но все же, увы, недостаточной, чтобы оплатить все счета, предъявляемые этим высоким, святым в своей простоте, образом жизни, этой чистой верой в порядочность и идеалы, а также купанием в ванне, которая находится на кухне. Я сложил деньги в сумку, сумку засунул в сортир. Там я нашел старые свои штиблеты, стертые до дыр, полосатые трусы и штаны, с дырками на коленках. Я одел все это и почувствовал себя увереннее и лучше. Сидя на окне у пожарной лестницы, я закурил и начал вспоминать – а кто же я есть на самом деле? Чей сын? Краснокирпичный дом приюта напротив сначала отвлек меня от этих мыслей, а затем привлек мое полное внимание. Я засунул сигарету в угол рта, вылез наружу, спустился по лестнице вниз, повисел на последней перекладине и спрыгнул. Уже в полете я понял, что моя былая ловкость отказала мне, я более не являлся грациозным жонглером и акробатом, и поэтому приземлился неудачно, стукнувшись пребольно о мостовую коленками. В провинции я питался более чем хорошо, наверно, поднабрал весу. Я встал, посмотрел вокруг – не видел ли кто, затем перешел улицу как можно медленнее, чтобы даже если кто и видел мое падение, не заметил, как я пытаюсь не хромать. Ступени в подвал ни капли не изменились, мой друг Арнольд, продавший мне пистолет, сидел в своем пыльном владении и по-прежнему выбраковывал найденные на свалках вещи, оценивая каким-то иным разумом их полезность.
Он воскликнул, мой твердый в убеждениях друг:
– Где ты был?
Я несказанно удивился его голосу, будто все эти годы он был немой. Он, как и я, вырос, обещая в будущем превратится в здоровенного мужика, наподобие Жюли Мартина. Он встал, пустые банки свалились с его коленей, загремев по цементному полу, и улыбнулся.
Как хорошо было вернутся в подвал, сидеть и покуривать, болтая выдуманные истории о проведенном неведомо где времени, глядя в глуповатое лицо Арнольда, восхищенно оценивающем одну выдумку за другой и одновременно продолжающем вечную выбраковку предметов. Сверху неслись гоготание и топот ног воспитанников приюта, подвал трясся и вздымалась пыль, а я почему-то думал о детях, как о радуге среди веселых брызг воды над землей. Посетившая вслед за этим мысль о школе, изумила и озадачила меня – я должен, если должен, идти уже в десятый класс – любимое число мистера Бермана, между прочим, содержащее единицу и ноль, замыкающее цепь чисел, которыми можно вообще выразить любое число на свете… но мысль так и не дойдя до конца, затухла на пол-дороге, такие идеи посещают нас иногда, вялых и больных, и умирают, невысказанные, не обдуманные.
Но когда я поднялся в старый гимнастический зал, чтобы увидеть тех, кого еще можно было увидеть, к примеру, мою давнюю пассию, верткую и ловкую акробатку, то вызвал почему-то испуг играющих, сломал их ритм игры, в зале внезапно установилась тишина, подобная той, которую я вызывал, идя домой после бурного лета. Дети, выглядящие настоящими детьми, уставились на меня, волейбольный мяч покатился по блестящему деревянному полу, а учительница, которая была мне незнакома, со свистком на шее, подошла ко мне и попросила уйти – здесь не место для гуляний.
Этот упрек стал для меня первым звоночком: детство закончилось, я никогда уже больше не смогу в эту реку. Мое путешествие по холмам и равнинам близ Онондаги протекало для меня одного, здесь – было другое путешествие, внутри самих себя. Я выяснил одной девчонки, что Бекки я больше не смогу увидеть – ее взяла с собой в приемные дочери семья из Нью-Джерси. Какую птицу удачи поймала она за хвост, живет теперь в своей комнате! Девчонка поджала губки и посоветовала мне больше не появляться на девчачьем этаже, что здесь мальчикам нельзя и я с горя отправился на крышу, где когда-то за деньги пользовался ее расположением и любовью. На крыше работал маляр, он оказался новым директором приюта, он красил крышу в зеленый цвет, аккуратно малюя полосы железа. Увидев меня, он привстал, вытер пот со лба рукой с кистью и сказал мне, что я – уличное отродье и что он считает до трех и я исчезаю, иначе, он отобьет мне все печенки, затем сдаст в полицию и там эту процедуру будут производить до кровохарканья.
Теперь вы представляете, каково мне было оказаться дома? Но что удивило меня больше всего – это моя ранимость и чувствительность к обиде. Судите сами, вместо того, чтобы думать о том, как быстрее съехать с этого района, я ходил и ходил по старым местам. А что еще можно было ожидать от бронксовских? За несколько последующих дней я начал, наконец, понимать, что кем бы я ни был, что бы ни сделал, люди все равно не знают этого в деталях, они знают, что я «в банде», но на этом их информированность иссякает. Репутация моя за отсутствие выросла, ну и что? Я ходил в магазин сладостей и покупал там газеты два раза в день, утром и вечером, шел обратно домой и меня освещал свет причастности к криминальному миру. Совершенно особый свет. Меня отличали, да, но отличали как порок, а не как добродетель, отмечали как опасность, но презирали. Я знал это умонастроение квартала, сам испытывал его общую волну, когда жил, как они. Всегда находились и люди, по отношению к которым квартал молча выражал свое чувство, не одобрял, не порицал, а констатировал. А мы, пацаны, говорили о таких, только когда они заходили за угол, в магазин, в общем скрывались с глаз. О таких нам говорили мамы: «Не водитесь с ним!» И поэтому было лицемерием носить старые штаны и штиблеты, не надо было этого делать. Я должен был носить одежду моего успеха. Ну и ко всему прочему добавлялось чувство гордости за себя – зачем мне их разочаровывать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
В холодильном ящике было несколько яиц, половина буханки серого хлеба, завернутого в бумагу и бутылка молока, неполная.
Я включил свет, сел на пол в этом царстве одинокой женщины и ее блудного сына и достал из карманов скомканные бумажки, имеющие разные ценности, но все одного и того же цвета – светло-зеленого. Я распрямил их, разгладил и разложил по номинациям, пятерку – к пятерке, десятку – к десятке, сотню – к сотне. Затем сложил их все в стопку, подровняв края ударами ладони: я приехал из летнего полу-отпуска с шестью сотнями и пятьюдесятью долларами, остатками Саратогского богатства, которые мистер Берман не взял обратно у меня, а оставил мне как зарплату. Сумма была огромной, но все же, увы, недостаточной, чтобы оплатить все счета, предъявляемые этим высоким, святым в своей простоте, образом жизни, этой чистой верой в порядочность и идеалы, а также купанием в ванне, которая находится на кухне. Я сложил деньги в сумку, сумку засунул в сортир. Там я нашел старые свои штиблеты, стертые до дыр, полосатые трусы и штаны, с дырками на коленках. Я одел все это и почувствовал себя увереннее и лучше. Сидя на окне у пожарной лестницы, я закурил и начал вспоминать – а кто же я есть на самом деле? Чей сын? Краснокирпичный дом приюта напротив сначала отвлек меня от этих мыслей, а затем привлек мое полное внимание. Я засунул сигарету в угол рта, вылез наружу, спустился по лестнице вниз, повисел на последней перекладине и спрыгнул. Уже в полете я понял, что моя былая ловкость отказала мне, я более не являлся грациозным жонглером и акробатом, и поэтому приземлился неудачно, стукнувшись пребольно о мостовую коленками. В провинции я питался более чем хорошо, наверно, поднабрал весу. Я встал, посмотрел вокруг – не видел ли кто, затем перешел улицу как можно медленнее, чтобы даже если кто и видел мое падение, не заметил, как я пытаюсь не хромать. Ступени в подвал ни капли не изменились, мой друг Арнольд, продавший мне пистолет, сидел в своем пыльном владении и по-прежнему выбраковывал найденные на свалках вещи, оценивая каким-то иным разумом их полезность.
Он воскликнул, мой твердый в убеждениях друг:
– Где ты был?
Я несказанно удивился его голосу, будто все эти годы он был немой. Он, как и я, вырос, обещая в будущем превратится в здоровенного мужика, наподобие Жюли Мартина. Он встал, пустые банки свалились с его коленей, загремев по цементному полу, и улыбнулся.
Как хорошо было вернутся в подвал, сидеть и покуривать, болтая выдуманные истории о проведенном неведомо где времени, глядя в глуповатое лицо Арнольда, восхищенно оценивающем одну выдумку за другой и одновременно продолжающем вечную выбраковку предметов. Сверху неслись гоготание и топот ног воспитанников приюта, подвал трясся и вздымалась пыль, а я почему-то думал о детях, как о радуге среди веселых брызг воды над землей. Посетившая вслед за этим мысль о школе, изумила и озадачила меня – я должен, если должен, идти уже в десятый класс – любимое число мистера Бермана, между прочим, содержащее единицу и ноль, замыкающее цепь чисел, которыми можно вообще выразить любое число на свете… но мысль так и не дойдя до конца, затухла на пол-дороге, такие идеи посещают нас иногда, вялых и больных, и умирают, невысказанные, не обдуманные.
Но когда я поднялся в старый гимнастический зал, чтобы увидеть тех, кого еще можно было увидеть, к примеру, мою давнюю пассию, верткую и ловкую акробатку, то вызвал почему-то испуг играющих, сломал их ритм игры, в зале внезапно установилась тишина, подобная той, которую я вызывал, идя домой после бурного лета. Дети, выглядящие настоящими детьми, уставились на меня, волейбольный мяч покатился по блестящему деревянному полу, а учительница, которая была мне незнакома, со свистком на шее, подошла ко мне и попросила уйти – здесь не место для гуляний.
Этот упрек стал для меня первым звоночком: детство закончилось, я никогда уже больше не смогу в эту реку. Мое путешествие по холмам и равнинам близ Онондаги протекало для меня одного, здесь – было другое путешествие, внутри самих себя. Я выяснил одной девчонки, что Бекки я больше не смогу увидеть – ее взяла с собой в приемные дочери семья из Нью-Джерси. Какую птицу удачи поймала она за хвост, живет теперь в своей комнате! Девчонка поджала губки и посоветовала мне больше не появляться на девчачьем этаже, что здесь мальчикам нельзя и я с горя отправился на крышу, где когда-то за деньги пользовался ее расположением и любовью. На крыше работал маляр, он оказался новым директором приюта, он красил крышу в зеленый цвет, аккуратно малюя полосы железа. Увидев меня, он привстал, вытер пот со лба рукой с кистью и сказал мне, что я – уличное отродье и что он считает до трех и я исчезаю, иначе, он отобьет мне все печенки, затем сдаст в полицию и там эту процедуру будут производить до кровохарканья.
Теперь вы представляете, каково мне было оказаться дома? Но что удивило меня больше всего – это моя ранимость и чувствительность к обиде. Судите сами, вместо того, чтобы думать о том, как быстрее съехать с этого района, я ходил и ходил по старым местам. А что еще можно было ожидать от бронксовских? За несколько последующих дней я начал, наконец, понимать, что кем бы я ни был, что бы ни сделал, люди все равно не знают этого в деталях, они знают, что я «в банде», но на этом их информированность иссякает. Репутация моя за отсутствие выросла, ну и что? Я ходил в магазин сладостей и покупал там газеты два раза в день, утром и вечером, шел обратно домой и меня освещал свет причастности к криминальному миру. Совершенно особый свет. Меня отличали, да, но отличали как порок, а не как добродетель, отмечали как опасность, но презирали. Я знал это умонастроение квартала, сам испытывал его общую волну, когда жил, как они. Всегда находились и люди, по отношению к которым квартал молча выражал свое чувство, не одобрял, не порицал, а констатировал. А мы, пацаны, говорили о таких, только когда они заходили за угол, в магазин, в общем скрывались с глаз. О таких нам говорили мамы: «Не водитесь с ним!» И поэтому было лицемерием носить старые штаны и штиблеты, не надо было этого делать. Я должен был носить одежду моего успеха. Ну и ко всему прочему добавлялось чувство гордости за себя – зачем мне их разочаровывать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90