Неужели ей совсем нет дела до сейчас? Я просто диву даюсь, как это у нее получается: каждый, ну каждый неженатый мужчина в Ланкастере с прической «под Иисуса» рано или поздно оказывается у нее в приятелях. Городок-то у нас небольшой, а, Тайлер? Откуда их столько?
— Это все любители мертвечины, Джасмин. Шестидесятые для них вроде тематического парка. Они напяливают на себя соответствующий костюм, покупают билет — и погружаются в атмосферу эпохи. Волосы у них, может, и длинные, но пахнут замечательно. Поверь специалисту. Дейзи чуть не все мои шампуни перепробовала.
Джасмин залпом допивает пиво и подхватывает со стола журнал «Деловая молодежь», который я получаю.
— У тебя, наверно, срок подписки почти вышел. Хочешь, на Рождество подарю тебе новую?
— Сделай милость.
— А это что… «Предприниматель»? На это тебя тоже подписать?
— С соусом «начо» в придачу.
Джасмин наугад перелистывает старый выпуск комиксов «Кадиллаки и динозавры», потом рассеянно перекатывает стогранную игральную кость — рождественский подарок моего дружка Гармоника.
— Тайлер, — говорит она, — я хочу попросить тебя об одном одолжении.
Для своей комнаты я придумал название — Модернариум, и это единственная комната в доме, куда решительно не допускается милый сердцу хиппи Джасмин стиль украшения жилища, который можно условно назвать «витражным». Здесь у меня никаких убогих «паукообразных» растений, никаких нагоняющих тоску песочных свечей, никакого хлама, отбрасывающего радужные блики. Ничего. Только сверхстильный черный диван из сборных модулей, телевизор и акустическая система с плейером для компакт-дисков, упрятанные в специально встроенный стеллаж высотой в человеческий рост — «тотем развлечений» (все черное), невероятно стильный безворсовый ковер (серый), свернутый тонкий пуховый матрас-футон (полосатый, серо-белый), вышеупомянутый пижонский итальянский мини-холодильник (серый), компьютер (согласно каталогу, цвета «топленого молока»), книги и кассеты, часы (черные), на столе у окна моя коллекция глобусов (по-домашнему: Глобоферма) и зеркало, в центре которого красуется ярко-красный красавец «порше» — не машина, мечта! Стены серые. Всякое украшательство сведено на нет. Комната у меня… да ладно: комната у меня классная.
Еще у меня своя ванная — маленькая, с душем и богатой коллекцией качественных средств для ухода за волосами, которую Джасмин окрестила «музеем шампуня», а моя девушка, Анна-Луиза, обзывает «посильным вкладом в городскую свалку». Несмотря на все их ехидство, я не раз замечал, что они, как и Дейзи, без всякого зазрения совести «заимствуют» у меня гели, муссы, пенки, лосьоны, бальзамы, кондиционеры и ополаскиватели, когда их собственные запасы подходят к концу.
Ну да, ну да, я все еще живу в родительском доме, а, с другой стороны, кто не живет? И потом, мне нужно откладывать деньги — создавать первоначальный капитал — шлифовать свои способности, повышать свою рыночную котировку: и все это требует времени и свободы от бедности. Бедность. Брр-рр! Как будто голодный волк воет у меня под дверью и царапает когтями, отдирая планку за планкой, подбираясь ко мне все ближе и ближе.
Киттикатя, рыже-белая, как пломбир с абрикосом, бесшумно проскальзывает в мою настежь открытую дверь, осторожно переступает по ковру, вспрыгивает на колени к Джасмин и получает на короткий сеанс массажа, во время которого она млеет от удовольствия.
— Киттикатька меня с ума сведет, Джасмин. Она целую ночь носится кругами по крыше — и топочет, и топочет, и топочет. Там наверху мыши, что ли? Или кошки дуреют от луны?
Джасмин молчит — играет в ладушки с беленькими лапками Киттикати. Заговорщицы. И что бы Джасмин ни сказала, все останется по-прежнему. Киттикатя так и будет топтаться ночами по крыше, и мне никогда не проникнуть в эту их общую тайну.
— Ты, кажется, хотела просить меня об одолжении?
— Погоди минутку.
Мы сидим, глядя в телевизор, игра в ладушки не прекращается. На экране возникает какое-то смутное подобие «третьего мира», и я тотчас переключаю программу.
— Ты так боишься вдруг стать бедным, Тайлер, и напрасно, — роняет Джасмин. — Ты только накликаешь на себя бедность, если будешь от нее бегать.
Вот почему я смотрю телевизор в одиночестве — никто не лезет, не пристает. Когда сидишь перед телевизором на пару с кем-то еще, всегда чувствуешь себя немного не в своей тарелке — как если бы отчасти тебя самого выставили на обозрение… как будто едешь в стеклянном лифте в торговом центре.
— Ма, молишься ты на свои стекляшки — ну и молись себе. Бедность — это зараза. Я не допущу, чтобы она добралась до меня.
— А с чего ты взял, что деньги — это так уж здорово, Тайлер?
— Если в деньгах нет ничего замечательного, тогда почему богатеи так за них держатся?
— Знаешь, тебе, может, пошло бы на пользу пожить немного в бедности.
Я убираю в телевизоре звук, чтобы переключить все ее внимание на себя.
— Мать-в-натуре. Мать-в-натуре! Бедняки питаются кое-как. Курят. У домов ни деревца. У всех куча детей, и младенцы орут, не закрывая рта. На «образованных» они смотрят с подозрением. Короче, им нравится то, что удерживает их в бедности. Думать по-бедняцки — по-бедняцки жить. Это не по мне.
— Не могу поверить, что это мой собственный сын — такой бездушный. Недобрый. Незрелый.
— Пусть я незрелый — называй меня как хочешь. — Я снова включаю звук, но не могу отделаться от мысли, что мама считает меня каким-то выродком. Я ничего толком не вижу; думаю, что и она тоже. Я пытаюсь оправдаться:
— Не бедность как таковая меня корежит. Но что, если в мире все вдруг пойдет наперекосяк? Страховок-то никаких. И никакого благоразумия. Один голый страх. Страх и стыд.
— Я хочу, чтобы ты съездил к Дэну — ради меня.
— А?…
— Один разочек. Съезди посмотри, что он, где он, — посмотришь, потом мне расскажешь. Если ты его повидаешь, я скорее сумею выкинуть его из головы. Правда, правда. Ты теперь мои глаза и уши, Тайлер. Ты мои руки. Мои ноги.
Я знаю, что еще недавно Джасмин беспрестанно обо мне тревожилась. Подростковый возраст — одни волнения. Но как-то вдруг неведомо где щелкнул потайной переключатель — и теперь уже я беспрестанно тревожусь о Джасмин. Когда это случилось?
7
— Ты чудо, Тайлер.
— Нет, это ты чудо, Анна-Луиза.
— Тайлер, ты сказка. Просто сказка. Перестань быть таким. Перестань сейчас же.
— Я люблю тебя, Анна-Луиза. Всем моим пылким сердцем. Я хочу, чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю, Анна-Луиза.
Мы целуемся.
И говорим, как ведущие телемарафона. Так мы и познакомились в прошлом году, в местном Ланкастерском колледже: заговорив друг с другом по-телемарафонски. Ока сидела у ксерокса, размножая что-то в сотнях экземпляров, а мне нужно было снять всего три копии, и она, прервав процесс, пустила меня с моей бумажкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
— Это все любители мертвечины, Джасмин. Шестидесятые для них вроде тематического парка. Они напяливают на себя соответствующий костюм, покупают билет — и погружаются в атмосферу эпохи. Волосы у них, может, и длинные, но пахнут замечательно. Поверь специалисту. Дейзи чуть не все мои шампуни перепробовала.
Джасмин залпом допивает пиво и подхватывает со стола журнал «Деловая молодежь», который я получаю.
— У тебя, наверно, срок подписки почти вышел. Хочешь, на Рождество подарю тебе новую?
— Сделай милость.
— А это что… «Предприниматель»? На это тебя тоже подписать?
— С соусом «начо» в придачу.
Джасмин наугад перелистывает старый выпуск комиксов «Кадиллаки и динозавры», потом рассеянно перекатывает стогранную игральную кость — рождественский подарок моего дружка Гармоника.
— Тайлер, — говорит она, — я хочу попросить тебя об одном одолжении.
Для своей комнаты я придумал название — Модернариум, и это единственная комната в доме, куда решительно не допускается милый сердцу хиппи Джасмин стиль украшения жилища, который можно условно назвать «витражным». Здесь у меня никаких убогих «паукообразных» растений, никаких нагоняющих тоску песочных свечей, никакого хлама, отбрасывающего радужные блики. Ничего. Только сверхстильный черный диван из сборных модулей, телевизор и акустическая система с плейером для компакт-дисков, упрятанные в специально встроенный стеллаж высотой в человеческий рост — «тотем развлечений» (все черное), невероятно стильный безворсовый ковер (серый), свернутый тонкий пуховый матрас-футон (полосатый, серо-белый), вышеупомянутый пижонский итальянский мини-холодильник (серый), компьютер (согласно каталогу, цвета «топленого молока»), книги и кассеты, часы (черные), на столе у окна моя коллекция глобусов (по-домашнему: Глобоферма) и зеркало, в центре которого красуется ярко-красный красавец «порше» — не машина, мечта! Стены серые. Всякое украшательство сведено на нет. Комната у меня… да ладно: комната у меня классная.
Еще у меня своя ванная — маленькая, с душем и богатой коллекцией качественных средств для ухода за волосами, которую Джасмин окрестила «музеем шампуня», а моя девушка, Анна-Луиза, обзывает «посильным вкладом в городскую свалку». Несмотря на все их ехидство, я не раз замечал, что они, как и Дейзи, без всякого зазрения совести «заимствуют» у меня гели, муссы, пенки, лосьоны, бальзамы, кондиционеры и ополаскиватели, когда их собственные запасы подходят к концу.
Ну да, ну да, я все еще живу в родительском доме, а, с другой стороны, кто не живет? И потом, мне нужно откладывать деньги — создавать первоначальный капитал — шлифовать свои способности, повышать свою рыночную котировку: и все это требует времени и свободы от бедности. Бедность. Брр-рр! Как будто голодный волк воет у меня под дверью и царапает когтями, отдирая планку за планкой, подбираясь ко мне все ближе и ближе.
Киттикатя, рыже-белая, как пломбир с абрикосом, бесшумно проскальзывает в мою настежь открытую дверь, осторожно переступает по ковру, вспрыгивает на колени к Джасмин и получает на короткий сеанс массажа, во время которого она млеет от удовольствия.
— Киттикатька меня с ума сведет, Джасмин. Она целую ночь носится кругами по крыше — и топочет, и топочет, и топочет. Там наверху мыши, что ли? Или кошки дуреют от луны?
Джасмин молчит — играет в ладушки с беленькими лапками Киттикати. Заговорщицы. И что бы Джасмин ни сказала, все останется по-прежнему. Киттикатя так и будет топтаться ночами по крыше, и мне никогда не проникнуть в эту их общую тайну.
— Ты, кажется, хотела просить меня об одолжении?
— Погоди минутку.
Мы сидим, глядя в телевизор, игра в ладушки не прекращается. На экране возникает какое-то смутное подобие «третьего мира», и я тотчас переключаю программу.
— Ты так боишься вдруг стать бедным, Тайлер, и напрасно, — роняет Джасмин. — Ты только накликаешь на себя бедность, если будешь от нее бегать.
Вот почему я смотрю телевизор в одиночестве — никто не лезет, не пристает. Когда сидишь перед телевизором на пару с кем-то еще, всегда чувствуешь себя немного не в своей тарелке — как если бы отчасти тебя самого выставили на обозрение… как будто едешь в стеклянном лифте в торговом центре.
— Ма, молишься ты на свои стекляшки — ну и молись себе. Бедность — это зараза. Я не допущу, чтобы она добралась до меня.
— А с чего ты взял, что деньги — это так уж здорово, Тайлер?
— Если в деньгах нет ничего замечательного, тогда почему богатеи так за них держатся?
— Знаешь, тебе, может, пошло бы на пользу пожить немного в бедности.
Я убираю в телевизоре звук, чтобы переключить все ее внимание на себя.
— Мать-в-натуре. Мать-в-натуре! Бедняки питаются кое-как. Курят. У домов ни деревца. У всех куча детей, и младенцы орут, не закрывая рта. На «образованных» они смотрят с подозрением. Короче, им нравится то, что удерживает их в бедности. Думать по-бедняцки — по-бедняцки жить. Это не по мне.
— Не могу поверить, что это мой собственный сын — такой бездушный. Недобрый. Незрелый.
— Пусть я незрелый — называй меня как хочешь. — Я снова включаю звук, но не могу отделаться от мысли, что мама считает меня каким-то выродком. Я ничего толком не вижу; думаю, что и она тоже. Я пытаюсь оправдаться:
— Не бедность как таковая меня корежит. Но что, если в мире все вдруг пойдет наперекосяк? Страховок-то никаких. И никакого благоразумия. Один голый страх. Страх и стыд.
— Я хочу, чтобы ты съездил к Дэну — ради меня.
— А?…
— Один разочек. Съезди посмотри, что он, где он, — посмотришь, потом мне расскажешь. Если ты его повидаешь, я скорее сумею выкинуть его из головы. Правда, правда. Ты теперь мои глаза и уши, Тайлер. Ты мои руки. Мои ноги.
Я знаю, что еще недавно Джасмин беспрестанно обо мне тревожилась. Подростковый возраст — одни волнения. Но как-то вдруг неведомо где щелкнул потайной переключатель — и теперь уже я беспрестанно тревожусь о Джасмин. Когда это случилось?
7
— Ты чудо, Тайлер.
— Нет, это ты чудо, Анна-Луиза.
— Тайлер, ты сказка. Просто сказка. Перестань быть таким. Перестань сейчас же.
— Я люблю тебя, Анна-Луиза. Всем моим пылким сердцем. Я хочу, чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю, Анна-Луиза.
Мы целуемся.
И говорим, как ведущие телемарафона. Так мы и познакомились в прошлом году, в местном Ланкастерском колледже: заговорив друг с другом по-телемарафонски. Ока сидела у ксерокса, размножая что-то в сотнях экземпляров, а мне нужно было снять всего три копии, и она, прервав процесс, пустила меня с моей бумажкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69