Разве мы не лезем на гору по самому крутому склону?
И, вообще, на что мне сдался костюм? Но она настаивает на своем, так что, кажется, придется мне обзавестись костюмом и даже галстуком, и это, если уж совсем начистоту, даже и неплохо, потому что в пиджаке я становлюсь совсем другим, а это всегда хорошо.
Перед зеркалом одного из волшебных магазинов Синдзюку мне остается только одно: в конце концов согласиться, что все последнее время я занижал значение моды. Теперь вдруг мне начинает казаться, что хорошо одеваться — не менее важно, чем хорошо говорить, хорошо есть, хорошо путешествовать, хорошо жить, хорошо умирать. В общем, безумно важно.
«Попробуем другой галстук?» — предлагает внимательный японский продавец, управляющийся со своим английским так же неуклюже, как заклинатель змей с треснувшей дудкой.
Попробуем.
А она, конечно же, смеется. Потому что глядящий в зеркало напуганный мужчина пробуждает такую же нежность, как и чета новобрачных, в молчании идущих по новому дому, еще не зная, купят они его или нет.
«Великолепно», — говорит продавец, когда я заканчиваю возиться с узлом галстука.
«Великолепно», — говорит она, больше глядя на мужчину в зеркале, чем на меня.
«Великолепно», — в конце концов говорю и я, глядя на того же мужчину. Я вижу то же, что видят они.
Потом мы ужинаем в изысканном французском ресторане на Хараюку, потом занимаемся любовью в маленькой комнатке нашего отеля в Сибуя и потом, наконец, засыпаем.
— Какое письмо? — говорит она.
— Письмо, которое ты послала домой. Совершенно не обязательно, чтобы все знали, что тут происходит.
— А что тут происходит?
— Не знаю, я не читал твое письмо. Но я просто не могу выносить твою вечную писанину. Не все заслуживает внимания.
— Сейчас я не могу знать, что заслуживает внимания. Потом, со временем, все обретет свой истинный размер.
Мы сидим в небольшом суси-баре на Хараюку. Мне нравится, что она все время пишет. Она все записывает. Строчит на салфетках и отсылает письма домой. Письма на свое собственное имя. Не упускает ничего. Прогулки, поезда, собаки, поцелуи, аварии на дорогах, таблетки. На самом деле я не знаю, о чем она там пишет. Но она пишет. Это уж точно.
— Что тебя так пугает? — говорит она.
— Наверное, я сам через многие годы. Необходимость нести груз всего, что я говорю или делаю сейчас, что бы это ни было. Видеть свое лицо на фоне всех городов. Встречаться с этим лицом всякий раз, вернувшись в Токио или Прагу, или куда я еще поеду.
— А мое лицо?
— Что такое с твоим лицом?
— Ты боишься встретиться и с моим лицом?
И тогда на память мне приходит фотография, снятая на реке Сайгон. У нее тростниковая жердь в одной руке, кулак второй сжат. Зато на лице улыбка.
И вот я в сортире виски-бара, в зале играет команда неопанков, мешает с дерьмом темы из «Карпентерз», на полу валяется почти совсем голая японка лет тринадцати, а рядом парень чуть постарше, тоже японец, одетый в кожаный комбинезон. Молния распахнута до паха, хрен наружу, а мне кто-то только что врезал, потому что я чувствую удары своего сердца верхней губой, а поглядевшись в зеркало, замечаю, что с губы каплет кровь, а девушка, хоть и смотрит на меня, — вроде как в обмороке, а парень, видимо, совсем удолбался, а ее рядом нет. Ее нет в виски-баре. В отеле тоже, но она, несомненно, в Токио, как и я, хотя мы и не вместе, и я просто надеюсь, что она проводит время лучше, чем я, потому что здесь все начиналось вполне прилично, а теперь превращается в кошмар. В следующую секунду в туалет заходят два громилы, заходят не без труда, поскольку маленькая японка почти полностью забаррикадировала собой дверь, и пока громилы протискиваются и орут, мне удается занюхать еще горстку кокаина — как раз перед тем, как один из них выбивает пакет у меня из руки. После этого, само собой, пора на улицу. Мы пересекаем зал на невообразимой скорости, если учесть, что там внутри столько народу, что крайне трудно протиснуть от стены к стене даже кредитную карточку. Еще до того, как мы выбираемся наружу, один из моих друзей наносит мне удар по башке, избежать которого совершенно не в моих силах. На какой-то миг красный цвет полностью оккупирует мою голову. Это вроде знамени, которым машут перед гоночным автомобилем, если заезд почему-то отменяется. Не могу точно сказать, к чему относился этот удар, поскольку вообще-то я шагал послушно, даже не протестовал. Вероятно, этим людям, этим бедным животным, которые работают вышибалами в баре, в конце концов становится проще ударить тебя, чем не бить. Так же как для Гитлера проще было захватывать Польшу, чем играть на скрипке.
Я сижу напротив двери в виски-бар, а куча народу ждет очереди на вход.
Все одеты с иголочки, абсолютно законопослушны, соблюдают очередность.
На мобильном телефоне я вижу ее сообщение, присланное больше часа назад.
Сообщение гласит:
«Я все еще думаю о тебе».
Она вполне способна иметь детей. Гинеколог международной страховой компании подтвердил это сегодня утром. Остается узнать, подхожу ли я ей как мужчина по генетическим показателям. Возможно, что и нет, ведь мой отец в прошлом алкоголик а мать работала в цирке. Однако, как бы то ни было я очень, очень рад. Потому что женщина, которая знает, что способна зачать, подобна киту, который знает, что способен проглотить всех рыб в море стоит лишь распахнуть пасть. Раз уж речь зашла о китах, пока мы ищем достойный ресторан, чтобы отпраздновать новость, я чувствую себя маленьким Ионой, поместившимся и, конечно же, плененным внутри нее. Ее размеры и власть меня пугают, и в то же время я, как и Иона, не могу не чувствовать странной уверенности. Жизнь внутри нее меня умиротворяет. Как тюрьма успокаивает трусов, а виселица — плохих танцоров.
Желтые цветочки в императорском саду Фукиягэ несут добрые предзнаменования. Она рассказывает мне о путешествии по прибрежному шоссе из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско. Конечно, вела машину она. Я только следил по автомобильной карте. Холмы Большого Юга напомнили нам холмы Ирландии. Кажется, во время этого путешествия мы были невероятно счастливы. Она даже задавалась вопросом, будем ли мы так же счастливы когда-нибудь еще. Я снова напуган ясностью ее воспоминаний и ясностью ее предчувствий. Она — это армия, а я — безоружный бродяга.
— Я знала, что ты никогда не будешь носить кимоно.
Она говорит про кимоно, которое заказала для меня во Вьетнаме, в одной из швейных мастерских Хой-Ханга, возле реки, впадающей в Китайскую бухту.
Кимоно надето на мне. Я сижу в красном кресле перед телевизором в моем шелковом серебристо-голубом кимоно, но она знает, что ходить в нем я буду не часто, что, возможно, однажды сняв его, больше уже не надену.
— Откуда ты столько знаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
И, вообще, на что мне сдался костюм? Но она настаивает на своем, так что, кажется, придется мне обзавестись костюмом и даже галстуком, и это, если уж совсем начистоту, даже и неплохо, потому что в пиджаке я становлюсь совсем другим, а это всегда хорошо.
Перед зеркалом одного из волшебных магазинов Синдзюку мне остается только одно: в конце концов согласиться, что все последнее время я занижал значение моды. Теперь вдруг мне начинает казаться, что хорошо одеваться — не менее важно, чем хорошо говорить, хорошо есть, хорошо путешествовать, хорошо жить, хорошо умирать. В общем, безумно важно.
«Попробуем другой галстук?» — предлагает внимательный японский продавец, управляющийся со своим английским так же неуклюже, как заклинатель змей с треснувшей дудкой.
Попробуем.
А она, конечно же, смеется. Потому что глядящий в зеркало напуганный мужчина пробуждает такую же нежность, как и чета новобрачных, в молчании идущих по новому дому, еще не зная, купят они его или нет.
«Великолепно», — говорит продавец, когда я заканчиваю возиться с узлом галстука.
«Великолепно», — говорит она, больше глядя на мужчину в зеркале, чем на меня.
«Великолепно», — в конце концов говорю и я, глядя на того же мужчину. Я вижу то же, что видят они.
Потом мы ужинаем в изысканном французском ресторане на Хараюку, потом занимаемся любовью в маленькой комнатке нашего отеля в Сибуя и потом, наконец, засыпаем.
— Какое письмо? — говорит она.
— Письмо, которое ты послала домой. Совершенно не обязательно, чтобы все знали, что тут происходит.
— А что тут происходит?
— Не знаю, я не читал твое письмо. Но я просто не могу выносить твою вечную писанину. Не все заслуживает внимания.
— Сейчас я не могу знать, что заслуживает внимания. Потом, со временем, все обретет свой истинный размер.
Мы сидим в небольшом суси-баре на Хараюку. Мне нравится, что она все время пишет. Она все записывает. Строчит на салфетках и отсылает письма домой. Письма на свое собственное имя. Не упускает ничего. Прогулки, поезда, собаки, поцелуи, аварии на дорогах, таблетки. На самом деле я не знаю, о чем она там пишет. Но она пишет. Это уж точно.
— Что тебя так пугает? — говорит она.
— Наверное, я сам через многие годы. Необходимость нести груз всего, что я говорю или делаю сейчас, что бы это ни было. Видеть свое лицо на фоне всех городов. Встречаться с этим лицом всякий раз, вернувшись в Токио или Прагу, или куда я еще поеду.
— А мое лицо?
— Что такое с твоим лицом?
— Ты боишься встретиться и с моим лицом?
И тогда на память мне приходит фотография, снятая на реке Сайгон. У нее тростниковая жердь в одной руке, кулак второй сжат. Зато на лице улыбка.
И вот я в сортире виски-бара, в зале играет команда неопанков, мешает с дерьмом темы из «Карпентерз», на полу валяется почти совсем голая японка лет тринадцати, а рядом парень чуть постарше, тоже японец, одетый в кожаный комбинезон. Молния распахнута до паха, хрен наружу, а мне кто-то только что врезал, потому что я чувствую удары своего сердца верхней губой, а поглядевшись в зеркало, замечаю, что с губы каплет кровь, а девушка, хоть и смотрит на меня, — вроде как в обмороке, а парень, видимо, совсем удолбался, а ее рядом нет. Ее нет в виски-баре. В отеле тоже, но она, несомненно, в Токио, как и я, хотя мы и не вместе, и я просто надеюсь, что она проводит время лучше, чем я, потому что здесь все начиналось вполне прилично, а теперь превращается в кошмар. В следующую секунду в туалет заходят два громилы, заходят не без труда, поскольку маленькая японка почти полностью забаррикадировала собой дверь, и пока громилы протискиваются и орут, мне удается занюхать еще горстку кокаина — как раз перед тем, как один из них выбивает пакет у меня из руки. После этого, само собой, пора на улицу. Мы пересекаем зал на невообразимой скорости, если учесть, что там внутри столько народу, что крайне трудно протиснуть от стены к стене даже кредитную карточку. Еще до того, как мы выбираемся наружу, один из моих друзей наносит мне удар по башке, избежать которого совершенно не в моих силах. На какой-то миг красный цвет полностью оккупирует мою голову. Это вроде знамени, которым машут перед гоночным автомобилем, если заезд почему-то отменяется. Не могу точно сказать, к чему относился этот удар, поскольку вообще-то я шагал послушно, даже не протестовал. Вероятно, этим людям, этим бедным животным, которые работают вышибалами в баре, в конце концов становится проще ударить тебя, чем не бить. Так же как для Гитлера проще было захватывать Польшу, чем играть на скрипке.
Я сижу напротив двери в виски-бар, а куча народу ждет очереди на вход.
Все одеты с иголочки, абсолютно законопослушны, соблюдают очередность.
На мобильном телефоне я вижу ее сообщение, присланное больше часа назад.
Сообщение гласит:
«Я все еще думаю о тебе».
Она вполне способна иметь детей. Гинеколог международной страховой компании подтвердил это сегодня утром. Остается узнать, подхожу ли я ей как мужчина по генетическим показателям. Возможно, что и нет, ведь мой отец в прошлом алкоголик а мать работала в цирке. Однако, как бы то ни было я очень, очень рад. Потому что женщина, которая знает, что способна зачать, подобна киту, который знает, что способен проглотить всех рыб в море стоит лишь распахнуть пасть. Раз уж речь зашла о китах, пока мы ищем достойный ресторан, чтобы отпраздновать новость, я чувствую себя маленьким Ионой, поместившимся и, конечно же, плененным внутри нее. Ее размеры и власть меня пугают, и в то же время я, как и Иона, не могу не чувствовать странной уверенности. Жизнь внутри нее меня умиротворяет. Как тюрьма успокаивает трусов, а виселица — плохих танцоров.
Желтые цветочки в императорском саду Фукиягэ несут добрые предзнаменования. Она рассказывает мне о путешествии по прибрежному шоссе из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско. Конечно, вела машину она. Я только следил по автомобильной карте. Холмы Большого Юга напомнили нам холмы Ирландии. Кажется, во время этого путешествия мы были невероятно счастливы. Она даже задавалась вопросом, будем ли мы так же счастливы когда-нибудь еще. Я снова напуган ясностью ее воспоминаний и ясностью ее предчувствий. Она — это армия, а я — безоружный бродяга.
— Я знала, что ты никогда не будешь носить кимоно.
Она говорит про кимоно, которое заказала для меня во Вьетнаме, в одной из швейных мастерских Хой-Ханга, возле реки, впадающей в Китайскую бухту.
Кимоно надето на мне. Я сижу в красном кресле перед телевизором в моем шелковом серебристо-голубом кимоно, но она знает, что ходить в нем я буду не часто, что, возможно, однажды сняв его, больше уже не надену.
— Откуда ты столько знаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59