Здание ВКТ находится вблизи Гавани, и пламя туда перекинется через час-два.»
Она попыталась встать с кровати, но помешала внезапная судорога. Это вены. В последние недели варикозные сосуды воспалились от бессмысленной ходьбы, которая ни к чему не привела. Два раза в день она ходила в приемные депутатов просить, чтобы ей увеличили пенсию за заслуги перед отечеством. Те же неблагодарные свиньи, которые раньше осыпали ее орхидеями и конфетами, теперь отказывали ей и заставляли ждать. Она обходила магазины на авениде Онсе в поисках тканей и крепа для траурного зала дочери. После полудня углублялась в лабиринты кладбища, где был похоронен самоубийца Хуан, чтобы у него всегда были свежие цветы. Сесть в такси она не решалась из опасения, что ее могут куда-то увезти и выкинуть мертвую на свалку. Такая вот ужасная стала у нее жизнь.
Она взяла с ночного столика обезболивающее, всегда бывшее у нее под рукой, и натерла себе ступни. Несмотря на мучительную боль, она старалась крепиться. Она обещала Эвите обмыть ее тело и похоронить, но ей не разрешили. Теперь она должна спасти Эвиту от огня. Если не она, так кто? Врач, который каждое утро смазывает тело воском и парафином с гормонами? Охранники, которые думают только о том, чтобы спасти свою шкуру?
Удрученная плохими предчувствиями, она позвала одну из дочерей, спавшую в соседней комнате, и попросила забинтовать ей лодыжки. Потом тихонько вышла из дому и побрела к трамвайной остановке на авениде Луис-Мария-Кампос. Она решила потребовать у анатома вернуть ей Эвиту. Потом будь что будет, ей наплевать. Она положит мертвое тело на собственную постель и будет охранять его день и ночь, пока в Аргентине не прекратятся беспорядки и жизнь не войдет в нормальное русло. Если же не войдет, останется еще один выход — эмиграция. Она попросит убежища. Поплывет за море. Любая пытка лучше, чем еще ночь неизвестности.
Она села в трамвай, идущий по авениде Лакросе и делающий большой круг по закоулкам Палермо, прежде чем направиться в Бахо. Билет стоил десять сентаво. Она аккуратно засунула его в разрез замшевой перчатки. Утро было отвратительное — сырое, промозглое. Она достала пудреницу и припудрила вспотевший лоб. Она раскаивалась, что два дня назад уступила доводам доктора Ара. Женщине не следует никого принимать у себя дома, когда она одна, подумала донья Хуана. Ей следует прикрыться собственной слабостью и ждать, запершись, пока не стихнет ураган. Все ошибки в своей жизни она совершила от одиночества и чувства неприязни, но эта ошибка, наверно, наихудшая. Ара появился у нее, когда распространились первые сведения о военном перевороте. Как раз вовремя. Она была оглушена безутешным горем, когда снаружи прозвучал звонок. Трамвай свернул на улицу Солер к югу, и там она увидела его, ей показалось, что увидела. Тогда этот маленький испанский Наполеон двумя шагами пересек прихожую в ее доме — пояс брюк высоко, под грудью, редкие волосы топорщатся из-под слоя перхоти, шляпа в руке с лакированными ногтями, аромат одеколона. Бог мой, подумала она, этот мумификатор стал у нас гомиком. «Я пришел вас успокоить», — сказал Ара. И эту фразу он повторил во время визита трижды или четырежды. Трамвай шел, покачиваясь между платанами авениды Парагвай, блуждая в пустынном унылом городе. Если б я могла, я бы увезла Эвиту подальше отсюда, повезла бы ее в деревню, но тамошнее одиночество снова убило бы ее.
«Вчера, — рассказал ей врач, — я явился в Дом президента, чтобы поговорить с ним о вашей дочери. За все эти годы он ни разу меня не вызвал, и подобное безразличие меня удивляло. Пришел я под вечер. Меня долго задерживали в коридорах и приемных, пока не вышел какой-то капитан с вопросом: чего вы желаете? Я вручил ему свою визитную карточку и ответил: видеть генерала Перона. В нынешних сложных обстоятельствах мне необходимы инструкции касательно участи тела его супруги. Генерал очень занят, поймите, сказал капитан, но я посмотрю, что можно сделать. Я провел несколько часов в ожидании. Сновали туда-сюда солдаты с чемоданами и пачками простыней. Впечатление было такое, будто покидают дом. Наконец вернулся капитан с ответом. Покамест генерал ничего не может решить, сказал он. Оставьте нам ваш телефон, мы вам позвоним. Но до сих пор никто мне не звонил. И у меня есть предчувствие, что не позвонят. Ходят слухи, донья Хуана, что Перон собирается бежать. Что он просит охранное свидетельство, чтобы эмигрировать. Так что остаемся только вы и я. Вы и я должны решить, что будет с телом».
Она посмотрела в окно на мокрый сад, на цветущий вьюнок — что еще она могла сделать? — ежеминутно вытирая об юбку вспотевшие руки. «Что до меня, доктор Ара, я бы принесла ее сюда и положила в гостиной, — сказала она. Теперь ей было стыдно за эти слова. Что было делать Эвите в гостиной? — Но посмотрите на мои вены. Они в ужасном состоянии. Ни инъекции салицилата, ни эластичные чулки не снимают болей».
На этом этапе беседы врач, улучив момент, попросил у нее доверенность. «Думаю, это будет лучше всего, — сказал он. — Имея вашу доверенность, я смогу спокойно пристроить тело».
«Доверенность? — встревожилась мать. — Нет, доктор. Доверенности меня погубили. Каждая доверенность, которую я выдавала, обернулась против меня. Все, что принадлежало дочери, забрал зять. Даже на память ничего не оставил. — Голос ее надломился, и ей пришлось с минуту помолчать, пока осколки не соединились. — Да, кстати, — спросила она, — что стало с бриллиантовой брошью, которую мы прикололи к савану Эвиты? Один из камней, розовый, оценивали в полмиллиона песо. Раз мы будем ее хоронить, мне бы не хотелось оставлять на теле такую ценную вещь. Это было бы соблазном для грабителей. Что вы мне посоветуете, чтобы ее вернуть?»
Трамвай медленно повернул на улицу Коррьентес, словно колеблясь. В магазинах уже поднимали металлические шторы, продавцы мыли тротуары. На теневой стороне улицы стояли знаменитые еврейские публичные дома, в одном из пансионов с цветочными горшками на балконах когда-то жила ее дочь. «Разве плохо я сделала, что уехала из Хунина, мама? Тебе не кажется, что я стала совсем другой?» Эвита думала, это и есть счастье. Но перед смертью ей пришлось признать — это только страдание.
Трамвай углубился в чащу всяческих кафе и кинотеатров. Ни одного из фильмов, объявленных на щитах, донья Хуана не видела: ни «Источник желаний», на котором зрителям показывали Рим, применяя стереоскопический эффект, ни «Обнаженный ангел», где впервые аргентинская актриса снялась с обнаженной грудью, хотя и показанной лишь мельком. Обилие запахов усыпляло донью Хуану, и где-то на берегах сна опять возник врач. «Вещи покойной, сеньора, находятся там, где вы их видели:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
Она попыталась встать с кровати, но помешала внезапная судорога. Это вены. В последние недели варикозные сосуды воспалились от бессмысленной ходьбы, которая ни к чему не привела. Два раза в день она ходила в приемные депутатов просить, чтобы ей увеличили пенсию за заслуги перед отечеством. Те же неблагодарные свиньи, которые раньше осыпали ее орхидеями и конфетами, теперь отказывали ей и заставляли ждать. Она обходила магазины на авениде Онсе в поисках тканей и крепа для траурного зала дочери. После полудня углублялась в лабиринты кладбища, где был похоронен самоубийца Хуан, чтобы у него всегда были свежие цветы. Сесть в такси она не решалась из опасения, что ее могут куда-то увезти и выкинуть мертвую на свалку. Такая вот ужасная стала у нее жизнь.
Она взяла с ночного столика обезболивающее, всегда бывшее у нее под рукой, и натерла себе ступни. Несмотря на мучительную боль, она старалась крепиться. Она обещала Эвите обмыть ее тело и похоронить, но ей не разрешили. Теперь она должна спасти Эвиту от огня. Если не она, так кто? Врач, который каждое утро смазывает тело воском и парафином с гормонами? Охранники, которые думают только о том, чтобы спасти свою шкуру?
Удрученная плохими предчувствиями, она позвала одну из дочерей, спавшую в соседней комнате, и попросила забинтовать ей лодыжки. Потом тихонько вышла из дому и побрела к трамвайной остановке на авениде Луис-Мария-Кампос. Она решила потребовать у анатома вернуть ей Эвиту. Потом будь что будет, ей наплевать. Она положит мертвое тело на собственную постель и будет охранять его день и ночь, пока в Аргентине не прекратятся беспорядки и жизнь не войдет в нормальное русло. Если же не войдет, останется еще один выход — эмиграция. Она попросит убежища. Поплывет за море. Любая пытка лучше, чем еще ночь неизвестности.
Она села в трамвай, идущий по авениде Лакросе и делающий большой круг по закоулкам Палермо, прежде чем направиться в Бахо. Билет стоил десять сентаво. Она аккуратно засунула его в разрез замшевой перчатки. Утро было отвратительное — сырое, промозглое. Она достала пудреницу и припудрила вспотевший лоб. Она раскаивалась, что два дня назад уступила доводам доктора Ара. Женщине не следует никого принимать у себя дома, когда она одна, подумала донья Хуана. Ей следует прикрыться собственной слабостью и ждать, запершись, пока не стихнет ураган. Все ошибки в своей жизни она совершила от одиночества и чувства неприязни, но эта ошибка, наверно, наихудшая. Ара появился у нее, когда распространились первые сведения о военном перевороте. Как раз вовремя. Она была оглушена безутешным горем, когда снаружи прозвучал звонок. Трамвай свернул на улицу Солер к югу, и там она увидела его, ей показалось, что увидела. Тогда этот маленький испанский Наполеон двумя шагами пересек прихожую в ее доме — пояс брюк высоко, под грудью, редкие волосы топорщатся из-под слоя перхоти, шляпа в руке с лакированными ногтями, аромат одеколона. Бог мой, подумала она, этот мумификатор стал у нас гомиком. «Я пришел вас успокоить», — сказал Ара. И эту фразу он повторил во время визита трижды или четырежды. Трамвай шел, покачиваясь между платанами авениды Парагвай, блуждая в пустынном унылом городе. Если б я могла, я бы увезла Эвиту подальше отсюда, повезла бы ее в деревню, но тамошнее одиночество снова убило бы ее.
«Вчера, — рассказал ей врач, — я явился в Дом президента, чтобы поговорить с ним о вашей дочери. За все эти годы он ни разу меня не вызвал, и подобное безразличие меня удивляло. Пришел я под вечер. Меня долго задерживали в коридорах и приемных, пока не вышел какой-то капитан с вопросом: чего вы желаете? Я вручил ему свою визитную карточку и ответил: видеть генерала Перона. В нынешних сложных обстоятельствах мне необходимы инструкции касательно участи тела его супруги. Генерал очень занят, поймите, сказал капитан, но я посмотрю, что можно сделать. Я провел несколько часов в ожидании. Сновали туда-сюда солдаты с чемоданами и пачками простыней. Впечатление было такое, будто покидают дом. Наконец вернулся капитан с ответом. Покамест генерал ничего не может решить, сказал он. Оставьте нам ваш телефон, мы вам позвоним. Но до сих пор никто мне не звонил. И у меня есть предчувствие, что не позвонят. Ходят слухи, донья Хуана, что Перон собирается бежать. Что он просит охранное свидетельство, чтобы эмигрировать. Так что остаемся только вы и я. Вы и я должны решить, что будет с телом».
Она посмотрела в окно на мокрый сад, на цветущий вьюнок — что еще она могла сделать? — ежеминутно вытирая об юбку вспотевшие руки. «Что до меня, доктор Ара, я бы принесла ее сюда и положила в гостиной, — сказала она. Теперь ей было стыдно за эти слова. Что было делать Эвите в гостиной? — Но посмотрите на мои вены. Они в ужасном состоянии. Ни инъекции салицилата, ни эластичные чулки не снимают болей».
На этом этапе беседы врач, улучив момент, попросил у нее доверенность. «Думаю, это будет лучше всего, — сказал он. — Имея вашу доверенность, я смогу спокойно пристроить тело».
«Доверенность? — встревожилась мать. — Нет, доктор. Доверенности меня погубили. Каждая доверенность, которую я выдавала, обернулась против меня. Все, что принадлежало дочери, забрал зять. Даже на память ничего не оставил. — Голос ее надломился, и ей пришлось с минуту помолчать, пока осколки не соединились. — Да, кстати, — спросила она, — что стало с бриллиантовой брошью, которую мы прикололи к савану Эвиты? Один из камней, розовый, оценивали в полмиллиона песо. Раз мы будем ее хоронить, мне бы не хотелось оставлять на теле такую ценную вещь. Это было бы соблазном для грабителей. Что вы мне посоветуете, чтобы ее вернуть?»
Трамвай медленно повернул на улицу Коррьентес, словно колеблясь. В магазинах уже поднимали металлические шторы, продавцы мыли тротуары. На теневой стороне улицы стояли знаменитые еврейские публичные дома, в одном из пансионов с цветочными горшками на балконах когда-то жила ее дочь. «Разве плохо я сделала, что уехала из Хунина, мама? Тебе не кажется, что я стала совсем другой?» Эвита думала, это и есть счастье. Но перед смертью ей пришлось признать — это только страдание.
Трамвай углубился в чащу всяческих кафе и кинотеатров. Ни одного из фильмов, объявленных на щитах, донья Хуана не видела: ни «Источник желаний», на котором зрителям показывали Рим, применяя стереоскопический эффект, ни «Обнаженный ангел», где впервые аргентинская актриса снялась с обнаженной грудью, хотя и показанной лишь мельком. Обилие запахов усыпляло донью Хуану, и где-то на берегах сна опять возник врач. «Вещи покойной, сеньора, находятся там, где вы их видели:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100