По одному шву за каждый год жизни Эвиты — уж это точно проклятие. Арансибия между тем чахнет в тюрьме Магдалена, в полной изоляции, с запретом разговаривать или видеться с кем-либо. При таком безумии, куда бы еще оно его завело. А если Псих — он-то и есть единственный разумный? Если Псих, чтобы избежать проклятия, предпочел сам первый его осуществить? Полковника снова начали донимать потливость, сухость в горле, ощущение, что действительность куда-то ускользает и он не может ее удержать.
— Галарсу постигло проклятие, — сказал он. — Это Кобыла.
— Ужасная авария, — подтвердил Ферруччо.
— Еще не так-то страшно. Рассекло пополам лицо, но он выживет.
— Это Кобыла, — повторил Парьентини как запоздалое эхо.
— Мы должны были сжечь Ее в кислоте. Я был за то, чтобы Ее сжечь, — сказал Ферруччо. — Сперва Ее хотели привезти сюда. Мы отказались. Я держался твердо. Там, где находится Ферруччо, этой женщине нет места, сказал я им.
Полковник был ошеломлен. Этих деталей ему никто не сообщал, но они, несомненно, достоверны. В Аргентине нет более тщательно охраняемой тайны, чем судьба Покойницы, и тем не менее она известна этим троим жалким существам. То, что говорил Ферруччо, превышает осведомленность любого генерала в стране на данный момент.
— Кто хотел Ее сюда привезти? — спросил он, стараясь говорить естественным тоном.
— Министр, Ара, все они, — сказал Ферруччо. — Мы здесь живем далеко от них, однако все знаем.
— Будьте осторожны, Полковник, — крикнула Эрсилия из кухни. — Вы еще не знаете, как вам повезло, что вы тут с нами. Были бы вы с Ней, вас бы уже не было в живых.
— Эту Кобылу здесь никто не любит, — повторил боксер.
— Я Ее люблю, — сказала Эрсилия. — Я хотела, чтобы Ее привезли. Она и я, мы бы поладили. С женщинами у Эвиты не было проблем. Я бы о Ней позаботилась. Было бы у меня с кем поговорить. Я бы не чувствовала себя такой одинокой.
— Не знаю, почему все женщины всегда чувствуют себя одинокими, — сказал Ферруччо.
— Здесь эта Кобыла бегать не будет, — упрямо заявил Парьентини. — Мы Ей предоставляли возможность, когда Она была жива, а Она не захотела. Мы пригласили Ее приехать, просили, а Она так и не явилась. Теперь пусть кусает себе локти.
— Это было в 1951 году. Она была больна, — сказал Ферруччо.
— Да ну, чепуха. Вам-то до этого не было дела, потому как вы не жили здесь.
— Какая разница. Мне до всего есть дело. Я все знаю. Она не приехала, потому что как раз перенесла операцию по поводу рака. Исхудала, кожа да кости. Еле держалась на ногах. Вы только вообразите, на этом ветру. Она бы просто улетела от вас.
— В это время Она везде разъезжала, — сказал Парьентини. — Раздавала деньги везде, в самых бедных хижинах, а нами пренебрегла. Я Ей этого не прощу.
Вошла Эрсилия с супом, в котором плавали лавровые листья, куски баранины, картофель и зерна кукурузы. На волосах у нее была сеточка, она даже казалась красивой. Несмотря на Поразительно малый рост, она была хорошо сложена, только груди нарушали гармонию. Крохотные ножки, изящные ягодицы, улыбающееся, возбужденное лицо приводили на память херувимов Тинторетто. От тяжести кастрюли с супом она низко наклонилась. Никто не пошевельнулся, чтобы ей помочь.
— Я-то хотела, чтобы привезли тело Эвиты, — сказала она Полковнику, наливая ему суп поварешкой. — Я бы с удовольствием умывала Ее, заботилась о Ней. К женщинам Она хорошо относилась, не то что к мужчинам, которые так Ее обижали.
— Если бы Ее сюда привезли, я бы отсюда уехал, — сказал Парьентини. — Я эту женщину всегда не переваривал. Вечно недовольная была. Строила из себя бог весть что на чужие деньги. Разве не так? Из одного кармана вынимала, в другой перекладывала. Только бы покрасоваться. Вспомните, из какого Она рода. Она была ничтожеством, ничего не умела делать. Раздобыла себе бумажку, будто она артистка, пробралась в постель к Перону, а потом, видите ли, стала великой благодетельницей. Да любая бы так смогла.
— Она вовсе не была обязана делать то, что делала, — присаживаясь к столу, сказала Эрсилия. — Могла жить на широкую ногу и веселиться, как другие первые дамы. Так нет же. Она душу свою положила за бедных. Убила себя. Ты, Каин, лучше помолчи. До прошлого года ты был перо-нистом.
— Я что-то плохо себя чувствую, — сказал Полковник. Он положил нож и вилку на тарелку, снял салфетку, просунутую между двух пуговиц мундира, и стал подниматься. Он был утомлен, растерян, словно в этом безлюдном месте его угнетало слишком шумное общество.
— Останьтесь, — попросил Ферруччо. — Поедим молча.
— Я заболеваю, — сказал Полковник. — Мне необходим глоток можжевеловой. Она для меня как лекарство. У меня поднимается давление.
— Весьма сожалею. Но ее у нас нет, — сказал Ферруччо. — Ничего не поделаешь.
Какое-то время они ели молча. Полковник покорно остался сидеть, не имея ни сил, ни желания встать. Какой смысл возвращаться в одиночество? Впереди одиночества еще шесть месяцев. В этом месте, где жизнь пока теплится, почему не воспользоваться теми крохами ее, какие ему предлагают? Парьентини досадливо качал головой и время от времени бубнил как молитву: «Эта Кобыла, эта Кобыла», Ферруччо жевал с открытым ртом, выплевывая жилы и осколки бараньих костей. За столом только карлица, видимо, чувствовала себя неловко. Вытягивая шею, она с любопытством посматривала на остальных. Молчание явно никого не смущало, и она, не выдержав, обратилась к Полковнику:
— Вы себе не представляете, какое впечатление произвел на меня почерк Эвиты, — сказала она. Голос у нее был ровный, без оттенков, голос человека, не вышедшего из состояния невинности. — Кто бы мог подумать, что женщина с таким характером пишет как шестилетний ребенок.
Полковник остолбенел. Этот вечер преподносил ему столько сюрпризов, что он даже не успевал огорчаться. То, чего эти идиоты не знают, они выясняют, а что не могут выяснить, о том догадываются.
— Почерк? — спросил Полковник. — Где вы его видели?
— Да в тетрадях, — вполне натурально ответила Эрсилия. — Неужто я их не раскрыла? А вам и в голову не пришло, что я их раскрывала. Я прочла только то, что сверху было написано: «Когда ешь суп не прихлебывай шумно. Карим глазам лучше всего идет черточка карандашом и коричневая тень на веках». Вот такая была Эвита. Эти фразы никто другой не мог бы написать.
— Это не она придумала, — услышал Полковник свой голос. Он говорил против воли. В мозгу у него вспыхивали огоньки и мелькали провалы. Когда он не мог погасить огоньки можжевеловой, провалы заполнялись словами. — Она их откуда-то переписала. Наверно, им больше двадцати лет.
— Семнадцать, — поправил его Ферруччо. — Больше семнадцати вряд ли. Их начали продавать в 1939 году.
— Мы здесь хорошо осведомлены, — сказал Парьентини.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
— Галарсу постигло проклятие, — сказал он. — Это Кобыла.
— Ужасная авария, — подтвердил Ферруччо.
— Еще не так-то страшно. Рассекло пополам лицо, но он выживет.
— Это Кобыла, — повторил Парьентини как запоздалое эхо.
— Мы должны были сжечь Ее в кислоте. Я был за то, чтобы Ее сжечь, — сказал Ферруччо. — Сперва Ее хотели привезти сюда. Мы отказались. Я держался твердо. Там, где находится Ферруччо, этой женщине нет места, сказал я им.
Полковник был ошеломлен. Этих деталей ему никто не сообщал, но они, несомненно, достоверны. В Аргентине нет более тщательно охраняемой тайны, чем судьба Покойницы, и тем не менее она известна этим троим жалким существам. То, что говорил Ферруччо, превышает осведомленность любого генерала в стране на данный момент.
— Кто хотел Ее сюда привезти? — спросил он, стараясь говорить естественным тоном.
— Министр, Ара, все они, — сказал Ферруччо. — Мы здесь живем далеко от них, однако все знаем.
— Будьте осторожны, Полковник, — крикнула Эрсилия из кухни. — Вы еще не знаете, как вам повезло, что вы тут с нами. Были бы вы с Ней, вас бы уже не было в живых.
— Эту Кобылу здесь никто не любит, — повторил боксер.
— Я Ее люблю, — сказала Эрсилия. — Я хотела, чтобы Ее привезли. Она и я, мы бы поладили. С женщинами у Эвиты не было проблем. Я бы о Ней позаботилась. Было бы у меня с кем поговорить. Я бы не чувствовала себя такой одинокой.
— Не знаю, почему все женщины всегда чувствуют себя одинокими, — сказал Ферруччо.
— Здесь эта Кобыла бегать не будет, — упрямо заявил Парьентини. — Мы Ей предоставляли возможность, когда Она была жива, а Она не захотела. Мы пригласили Ее приехать, просили, а Она так и не явилась. Теперь пусть кусает себе локти.
— Это было в 1951 году. Она была больна, — сказал Ферруччо.
— Да ну, чепуха. Вам-то до этого не было дела, потому как вы не жили здесь.
— Какая разница. Мне до всего есть дело. Я все знаю. Она не приехала, потому что как раз перенесла операцию по поводу рака. Исхудала, кожа да кости. Еле держалась на ногах. Вы только вообразите, на этом ветру. Она бы просто улетела от вас.
— В это время Она везде разъезжала, — сказал Парьентини. — Раздавала деньги везде, в самых бедных хижинах, а нами пренебрегла. Я Ей этого не прощу.
Вошла Эрсилия с супом, в котором плавали лавровые листья, куски баранины, картофель и зерна кукурузы. На волосах у нее была сеточка, она даже казалась красивой. Несмотря на Поразительно малый рост, она была хорошо сложена, только груди нарушали гармонию. Крохотные ножки, изящные ягодицы, улыбающееся, возбужденное лицо приводили на память херувимов Тинторетто. От тяжести кастрюли с супом она низко наклонилась. Никто не пошевельнулся, чтобы ей помочь.
— Я-то хотела, чтобы привезли тело Эвиты, — сказала она Полковнику, наливая ему суп поварешкой. — Я бы с удовольствием умывала Ее, заботилась о Ней. К женщинам Она хорошо относилась, не то что к мужчинам, которые так Ее обижали.
— Если бы Ее сюда привезли, я бы отсюда уехал, — сказал Парьентини. — Я эту женщину всегда не переваривал. Вечно недовольная была. Строила из себя бог весть что на чужие деньги. Разве не так? Из одного кармана вынимала, в другой перекладывала. Только бы покрасоваться. Вспомните, из какого Она рода. Она была ничтожеством, ничего не умела делать. Раздобыла себе бумажку, будто она артистка, пробралась в постель к Перону, а потом, видите ли, стала великой благодетельницей. Да любая бы так смогла.
— Она вовсе не была обязана делать то, что делала, — присаживаясь к столу, сказала Эрсилия. — Могла жить на широкую ногу и веселиться, как другие первые дамы. Так нет же. Она душу свою положила за бедных. Убила себя. Ты, Каин, лучше помолчи. До прошлого года ты был перо-нистом.
— Я что-то плохо себя чувствую, — сказал Полковник. Он положил нож и вилку на тарелку, снял салфетку, просунутую между двух пуговиц мундира, и стал подниматься. Он был утомлен, растерян, словно в этом безлюдном месте его угнетало слишком шумное общество.
— Останьтесь, — попросил Ферруччо. — Поедим молча.
— Я заболеваю, — сказал Полковник. — Мне необходим глоток можжевеловой. Она для меня как лекарство. У меня поднимается давление.
— Весьма сожалею. Но ее у нас нет, — сказал Ферруччо. — Ничего не поделаешь.
Какое-то время они ели молча. Полковник покорно остался сидеть, не имея ни сил, ни желания встать. Какой смысл возвращаться в одиночество? Впереди одиночества еще шесть месяцев. В этом месте, где жизнь пока теплится, почему не воспользоваться теми крохами ее, какие ему предлагают? Парьентини досадливо качал головой и время от времени бубнил как молитву: «Эта Кобыла, эта Кобыла», Ферруччо жевал с открытым ртом, выплевывая жилы и осколки бараньих костей. За столом только карлица, видимо, чувствовала себя неловко. Вытягивая шею, она с любопытством посматривала на остальных. Молчание явно никого не смущало, и она, не выдержав, обратилась к Полковнику:
— Вы себе не представляете, какое впечатление произвел на меня почерк Эвиты, — сказала она. Голос у нее был ровный, без оттенков, голос человека, не вышедшего из состояния невинности. — Кто бы мог подумать, что женщина с таким характером пишет как шестилетний ребенок.
Полковник остолбенел. Этот вечер преподносил ему столько сюрпризов, что он даже не успевал огорчаться. То, чего эти идиоты не знают, они выясняют, а что не могут выяснить, о том догадываются.
— Почерк? — спросил Полковник. — Где вы его видели?
— Да в тетрадях, — вполне натурально ответила Эрсилия. — Неужто я их не раскрыла? А вам и в голову не пришло, что я их раскрывала. Я прочла только то, что сверху было написано: «Когда ешь суп не прихлебывай шумно. Карим глазам лучше всего идет черточка карандашом и коричневая тень на веках». Вот такая была Эвита. Эти фразы никто другой не мог бы написать.
— Это не она придумала, — услышал Полковник свой голос. Он говорил против воли. В мозгу у него вспыхивали огоньки и мелькали провалы. Когда он не мог погасить огоньки можжевеловой, провалы заполнялись словами. — Она их откуда-то переписала. Наверно, им больше двадцати лет.
— Семнадцать, — поправил его Ферруччо. — Больше семнадцати вряд ли. Их начали продавать в 1939 году.
— Мы здесь хорошо осведомлены, — сказал Парьентини.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100