Ара также предпочитал хранить тайну. Он принимал журналистов в своем кабинете в посольстве Испании, показывал забальзамированную голову нищего, которая у него хранилась среди бутылок мансанильи, а потом выпроваживал их какой-нибудь громкой фразой: «Я атташе по вопросам культуры в посольстве испанского правительства. Если я заговорю, разразится буря. Я готов служить громоотводом, но не тучей». В конце семидесятых тайна пропавшего тела была в Аргентине навязчивой идеей. Пока оно не появилось, всякие предположения казались оправданными: что его волокли по асфальту шоссе № 3, пока не ободрали с него всю кожу, что его утопили, замуровав в цементном блоке, что его бросили в пучины Атлантического океана, что оно было кремировано, растворено в кислоте, захоронено в залежах селитры в пампе. Говорили, что, пока оно не появится, страна будет жить расколотая пополам, неоформившаяся, беззащитная перед стервятниками иностранного капитала, ограбленная, распродаваемая тому, кто больше даст. «Она вернется и станет миллионами, — писали на стенах домов Буэнос-Айреса. — Эвита воскреснет. Придет смерть, и у нее будут Ее глаза».
В те годы я жил в Париже и там в одно августовское утро случайно встретил Вальша. Солнце играло в кронах каштанов, по улицам ходили счастливые люди, но в Париже мои воспоминания об этой женщине были обагрены кровью (по выражению Аполлинера в «Зоне»): то были воспоминания об умиравшей красоте. Стихи «Зоны» кружили у меня в уме, когда мы с Вальшем и его подругой Лилией уселись под тентами кафе на Елисейских Полях, вблизи улицы Бальзака: «Aujourd' hui tu marches dans Paris \ cette femme-la est ensanglantee».
Я недавно возвратился из Гстаада, где взял интервью у Наума Гольдмана, президента Всемирного еврейского конгресса. В одно из тех мгновений, когда разговор течет независимо от нашей воли, я принялся рассказывать моим друзьям истории, которыми развлекала меня секретарша Гольдмана в часы ожидания. Последняя из них, кстати самая банальная, живо заинтересовала Вальша. Уже по меньшей мере лет десять аргентинское посольство в Бонне было закрыто все первые недели августа для ежегодной перестройки. Там, где находился угольный сарай, устраивали сад, а на следующий год сад уничтожали и опять сооружали там угольный сарай. Вот и все: рассказ об идиотском расточительстве в посольстве бедной страны.
Вальш, наклонившись и приблизив ко мне лицо, сказал тоном конспиратора:
— В этом саду спрятана Эвита. Там они ее держат.
— Эва Перон? — переспросил я, полагая, что плохо понял.
— Да. Ее труп, — подтвердил он. — Его тогда привезли в Бонн. Я всегда это подозревал, а теперь знаю точно.
— Наверно, это Полковник, — сказала Лилия. — Только он мог Ее привезти. В 1957 году он был военным атташе в Бонне. С тех пор прошло не десять, а тринадцать лет.
— Моори Кёниг, — уточнил Вальш. — Карлос Эухенио Моори Кёниг.
Вспоминаю его очки в черепаховой оправе, одинокую прядь волос, вздыбленную над выпуклым лбом, тонкие, как шрам, губы. Вспоминаю большие зеленые глаза Лилии и ее счастливую улыбку. Квартет музыкантов, наряженных арлекинами, туманно изображал «Лето» Вивальди.
— Стало быть, полковник из «Этой женщины» существует? — сказал я.
— Полковник умер несколько месяцев назад, — возразил Вальш.
Как он предуведомлял в коротком прологе, «Эта женщина» была написана не как рассказ, а как запись его диалога с Моори Кёнигом на квартире Полковника на углу авенид Кальяо и Санта-Фе. В эту напряженную встречу Вальшу удалось выяснить лишь несколько моментов: первое, что труп был захоронен вдали от Аргентины, стоймя, «в саду, где через день льет дождь». И второе — что Полковником, совершавшим бесконечное бдение у тела, овладела страсть некрофилии. Все, о чем повествуется в рассказе, правда, но он был опубликован в качестве художественного вымысла, и нам, читателям, также хотелось думать, что это вымысел. Мы полагали, что в Аргентине, стране, гордившейся своим картезианским, европейским духом, нет места никаким бредовым историям.
— Я предполагаю, что сарай сооружают для того, чтобы не испортилась древесина гроба, — продолжал Вальш. — А потом, из опасения, что местонахождение тела могут обнаружить, снова разбивают сад, и тело перезахоранивают.
— Эвита была голая, — сказал я, вспоминая рассказ. — «Эта женщина была голая. Богиня, голая и мертвая. Она излучала смерть».
— Более или менее так, — сказал Вальш. — Полковник ее обнажал. Однажды он на нее плюнул. Плюнул на беззащитное, изувеченное тело. Представляешь? Он отрезал ей палец, чтобы убедиться, что она это Она. В конце концов на него донес офицер Службы. Только тогда его арестовали. Его должны были отправить в отставку, но этого не сделали. Он слишком много знал.
— Он был под арестом шесть месяцев, — сказала Лилия. — Жил в тяжком одиночестве, в пустыне, к северу от Комодоро.
— Он едва не сошел с ума, — продолжал Вальш. — Его лишили выпивки. Это была наихудшая часть наказания. Начались галлюцинации, он пытался бежать. Однажды на рассвете, через полтора месяца после ареста, его нашли полузамерзшим вблизи Пунта-Пелигро. Это было чудом, так как ветер там совершенно ужасный, и пыль за несколько секунд может засыпать или, наоборот, обнажить любой предмет. Еще через месяц ему повезло больше. Его обнаружили в таверне в Пуэрто-Виссер. Он пил уже два дня подряд. Не имея ни единого сентаво, пригрозил хозяину оружием и заставил себя обслужить. Если бы его нашли на полдня позже, печень не выдержала бы. У него был галопирующий цирроз и гнойники во рту и на ногах. Последний этап своей ссылки он провел, очищаясь от интоксикации.
— Ты забыл о письмах, — сказала Лилия. — Нам говорили, что он каждую неделю писал письма одному из офицеров Службы, некоему Фескету, требуя, чтобы тот перевез к нему в пустыню тело Эвиты. Я не верю, что отсутствие выпивки было худшей часть наказания. Ею было отсутствие Эвиты.
— Ты права, — сказал Вальш. — Для Полковника отсутствие Эвиты было подобно отсутствию Бога. Бремя такого абсолютного одиночества произвело в его душе необратимый переворот.
— Что непонятно, так это то, каким образом Моори Кёниг стал военным атташе в Бонне, — заметил я. — Он был человеком неприятным, опасным, пьяницей. Сперва его наказали за то, что он выставил напоказ голую Эвиту, а на следующий год Ее препоручают ему. Здесь нет логики.
— Я не раз спрашивал себя, почему так получилось, и тоже не нахожу ответа, — сказал Вальш. — Я всегда думал, что труп находится в каком-нибудь итальянском монастыре и что Моори Кёнига направили в Бонн искать его следы. Но когда я посетил Полковника в его квартире на углу Кальяо и Санта-Фе, он меня уверял, что похоронил Ее. Ему незачем было врать.
От музыки арлекинов увяли последние цветы Виваль-диева «Лета», и музыканты протягивали к столам шапки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100
В те годы я жил в Париже и там в одно августовское утро случайно встретил Вальша. Солнце играло в кронах каштанов, по улицам ходили счастливые люди, но в Париже мои воспоминания об этой женщине были обагрены кровью (по выражению Аполлинера в «Зоне»): то были воспоминания об умиравшей красоте. Стихи «Зоны» кружили у меня в уме, когда мы с Вальшем и его подругой Лилией уселись под тентами кафе на Елисейских Полях, вблизи улицы Бальзака: «Aujourd' hui tu marches dans Paris \ cette femme-la est ensanglantee».
Я недавно возвратился из Гстаада, где взял интервью у Наума Гольдмана, президента Всемирного еврейского конгресса. В одно из тех мгновений, когда разговор течет независимо от нашей воли, я принялся рассказывать моим друзьям истории, которыми развлекала меня секретарша Гольдмана в часы ожидания. Последняя из них, кстати самая банальная, живо заинтересовала Вальша. Уже по меньшей мере лет десять аргентинское посольство в Бонне было закрыто все первые недели августа для ежегодной перестройки. Там, где находился угольный сарай, устраивали сад, а на следующий год сад уничтожали и опять сооружали там угольный сарай. Вот и все: рассказ об идиотском расточительстве в посольстве бедной страны.
Вальш, наклонившись и приблизив ко мне лицо, сказал тоном конспиратора:
— В этом саду спрятана Эвита. Там они ее держат.
— Эва Перон? — переспросил я, полагая, что плохо понял.
— Да. Ее труп, — подтвердил он. — Его тогда привезли в Бонн. Я всегда это подозревал, а теперь знаю точно.
— Наверно, это Полковник, — сказала Лилия. — Только он мог Ее привезти. В 1957 году он был военным атташе в Бонне. С тех пор прошло не десять, а тринадцать лет.
— Моори Кёниг, — уточнил Вальш. — Карлос Эухенио Моори Кёниг.
Вспоминаю его очки в черепаховой оправе, одинокую прядь волос, вздыбленную над выпуклым лбом, тонкие, как шрам, губы. Вспоминаю большие зеленые глаза Лилии и ее счастливую улыбку. Квартет музыкантов, наряженных арлекинами, туманно изображал «Лето» Вивальди.
— Стало быть, полковник из «Этой женщины» существует? — сказал я.
— Полковник умер несколько месяцев назад, — возразил Вальш.
Как он предуведомлял в коротком прологе, «Эта женщина» была написана не как рассказ, а как запись его диалога с Моори Кёнигом на квартире Полковника на углу авенид Кальяо и Санта-Фе. В эту напряженную встречу Вальшу удалось выяснить лишь несколько моментов: первое, что труп был захоронен вдали от Аргентины, стоймя, «в саду, где через день льет дождь». И второе — что Полковником, совершавшим бесконечное бдение у тела, овладела страсть некрофилии. Все, о чем повествуется в рассказе, правда, но он был опубликован в качестве художественного вымысла, и нам, читателям, также хотелось думать, что это вымысел. Мы полагали, что в Аргентине, стране, гордившейся своим картезианским, европейским духом, нет места никаким бредовым историям.
— Я предполагаю, что сарай сооружают для того, чтобы не испортилась древесина гроба, — продолжал Вальш. — А потом, из опасения, что местонахождение тела могут обнаружить, снова разбивают сад, и тело перезахоранивают.
— Эвита была голая, — сказал я, вспоминая рассказ. — «Эта женщина была голая. Богиня, голая и мертвая. Она излучала смерть».
— Более или менее так, — сказал Вальш. — Полковник ее обнажал. Однажды он на нее плюнул. Плюнул на беззащитное, изувеченное тело. Представляешь? Он отрезал ей палец, чтобы убедиться, что она это Она. В конце концов на него донес офицер Службы. Только тогда его арестовали. Его должны были отправить в отставку, но этого не сделали. Он слишком много знал.
— Он был под арестом шесть месяцев, — сказала Лилия. — Жил в тяжком одиночестве, в пустыне, к северу от Комодоро.
— Он едва не сошел с ума, — продолжал Вальш. — Его лишили выпивки. Это была наихудшая часть наказания. Начались галлюцинации, он пытался бежать. Однажды на рассвете, через полтора месяца после ареста, его нашли полузамерзшим вблизи Пунта-Пелигро. Это было чудом, так как ветер там совершенно ужасный, и пыль за несколько секунд может засыпать или, наоборот, обнажить любой предмет. Еще через месяц ему повезло больше. Его обнаружили в таверне в Пуэрто-Виссер. Он пил уже два дня подряд. Не имея ни единого сентаво, пригрозил хозяину оружием и заставил себя обслужить. Если бы его нашли на полдня позже, печень не выдержала бы. У него был галопирующий цирроз и гнойники во рту и на ногах. Последний этап своей ссылки он провел, очищаясь от интоксикации.
— Ты забыл о письмах, — сказала Лилия. — Нам говорили, что он каждую неделю писал письма одному из офицеров Службы, некоему Фескету, требуя, чтобы тот перевез к нему в пустыню тело Эвиты. Я не верю, что отсутствие выпивки было худшей часть наказания. Ею было отсутствие Эвиты.
— Ты права, — сказал Вальш. — Для Полковника отсутствие Эвиты было подобно отсутствию Бога. Бремя такого абсолютного одиночества произвело в его душе необратимый переворот.
— Что непонятно, так это то, каким образом Моори Кёниг стал военным атташе в Бонне, — заметил я. — Он был человеком неприятным, опасным, пьяницей. Сперва его наказали за то, что он выставил напоказ голую Эвиту, а на следующий год Ее препоручают ему. Здесь нет логики.
— Я не раз спрашивал себя, почему так получилось, и тоже не нахожу ответа, — сказал Вальш. — Я всегда думал, что труп находится в каком-нибудь итальянском монастыре и что Моори Кёнига направили в Бонн искать его следы. Но когда я посетил Полковника в его квартире на углу Кальяо и Санта-Фе, он меня уверял, что похоронил Ее. Ему незачем было врать.
От музыки арлекинов увяли последние цветы Виваль-диева «Лета», и музыканты протягивали к столам шапки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100