— Если бы ирландцы насыщались дождем небесным, не было бы тут в округе ни единого пустого желудка.
— Если любезную компанию интересует мое мнение, — сказал Мартин, — я бы сказал, что бедный и безвредный этот человек совсем уже недалек от перехода в вечность. Тот, кто долго был без картошки, здоров не бывает.
— Сладкогласное собрание, — учтиво сказал я, — если только глаза мои не подводят меня, Седрик вышел из своей норы.
Бедняга стоял теперь внизу, под холмом, озираясь кругом, и похож был на длинную жердь, — настолько худой от голода, что глаз не смог бы его различить, встань он к тебе боком. Выглядел он так, словно был навеселе, поскольку толком не владел ногами по причине того, что его опьянил утренний воздух. Постояв чуть-чуть, он как подкошенный рухнул на землю.
— Никогда еще не мог хорошо стоять тот, кто долго не ел картошки, — сказал Мартин О’Банаса.
— Правду ты изрек сейчас, друг, — сказал Седой Старик, — и правда эта истинна.
— По той причине, о благороднейшие, — сказал я, — что в это самое время он постепенно уходит от нас и устремляет свои стопы по пути истины в вечность, полагаю, что подобает нам по меньшей мере завести с ним беседу, хоть и не слишком удовлетворительна наша беседа в качестве средства от голода.
Они согласились со мной, и мы стали спускаться вниз, пока не оказались вровень с ослабевшим. Он шевельнулся, почувствовав вокруг себя чьи-то ноги, и тихо приветствовал нас, благовоспитанно и сердечно. Воистину, был он в то время вовсе плох. Дыхание, исходившее от него, было слабым, что же до красной крови в его теле, — никакого признака ее в виде румянца нельзя было заметить у него на коже.
— Давно ли в последний раз был у тебя кусок во рту, любезный Седрик? — спросил Мартин с приятностью.
— Вот уже неделя, как я не вкушал картошки, — сказал Седрик, отвечая ему. — И вот уж три месяца с тех пор, как я пробовал кусочек рыбы. Мне нечего положить перед собой в обеденное время, кроме голода, и не бывает у меня даже горсточки соли в качестве приправы к нему. И вот вчера вечером я съел ломоть торфа, и я не сказал бы, чтобы эта пагубная пища хорошо подействовала на мой желудок. Вчера вечером у меня было пусто в животе, но сегодня, что ни говори, он полон боли. Как же медленно, друзья, приходит смерть к тому, кто жаждет ее!
— Горе тому, кто ест болотную землю, — сказал Старик. — Торф не приносит здоровья, но как знать, не станут ли еще эти болота и эти холмы пищей для всех нас?
Седрик снова заворочался на том месте, где он лежал, и теперь он лег на спину, а его красный воспаленный глаз уставился прямо на нас.
— Достойные мужи, — сказал он. — Не затруднит ли вас отнести меня к берегу и бросить в море? Я вешу не больше, чем кролик, и было бы славным делом, если бы надежные люди сбросили меня со скалы.
— Не беспокойся, душа моя, — грустно сказал Мартин, — ибо у меня будет для тебя картошка, покуда только в моем доме есть свиньи и котел с едою для них. Беги, — сказал он мне, — и возьми большую картошину из котла для свиней в моей хибарке.
Я бодро припустил бегом и остановился только тогда, когда выбирал самую большую картошину из горшка и вернулся с нею обратно к голодающему. Лежавший на земле жадно сожрал картофелину, и как только проглотил он эту еду, я отметил, что он существенно поздоровел.
— Это был вкусный обед, и я полон благодарности, — сказал он, привстав. — Но, видите ли, мне не слишком хочется впредь принимать от вас милостыню и объедать ваших свиней. Быть мне и впредь до конца моих дней без дома и без еды, так что чем скорее вы бросите меня в море, тем скорее всем нам станет спокойнее. Мое желание — оказаться под водой и уже не всплывать оттуда.
— Я ни разу не слышал, — сказал Старик, — чтобы кто-нибудь мог быть спокоен, отправившись в море и не имея при этом под собою лодки.
— Хоть и плохо соленое море, — сказал Седрик, — а все же оно благо для того, кто живет в грязной норе и кому каждую ночь сверху льет на макушку, и ничего у него нет впереди, кроме вечной грязи, сырости и верного голода.
— Не забывай, — сказал я, — что ты ирландец и что вовсе не удовольствия тебе суждены.
— А несчастья, злосчастья и беды, — сказал Седрик.
— Не бывает, чтобы ливни лились на нас вечно, — сказал Старик, — без просвета между ними время от времени.
— И вонючие барсуки, и морские коты, и здоровенные коричневые мыши, которые валятся мне на голову сверху каждую ночь, — сказал Седрик.
— Как нам знать, не придет ли еще солнце в Корка Дорха? — сказал Мартин.
— И вовеки веков, черт подери, — сказал Седрик, — убожество, тяготы и немощи, буря, мороз и снег, гром и молния, и дикий грохот, — и все это разом обрушивается на нас с неба.
— Будет и на твоей улице праздник, — лжепророчески сказал я.
— И вши, — сказал Седрик.
Ясно было, что он в плохом состоянии, в плохом настроении, в плохом виде, и дела его жалки. Никогда раньше я не слышал, чтобы он ругался или жаловался. Это было и неправильно, и не по-ирландски, и все мы постарались его успокоить и развеять его печаль, опасаясь, как бы он вскоре не направился к морю без нашего ведома. Мартин О’Банаса сказал своевременное слово:
— Был я вчера в Дингле, — сказал он, — и беседовал с человеком с острова Бласкет Мор. Он сказал, что на острове Инишвиклин тюлени кишмя кишат и что жители острова думают убить пару штук. Их жир высоко ценится, и мясо у них вкусное.
— Опасное это дело, друг, — сказал я. Мне не слишком нравилось, когда затевался разговор, а то и какое-нибудь предприятие, касавшиеся упомянутых тварей. Я так думаю, что легко человеку найти свою смерть и гибель во время такого предприятия.
— Я думал, — сказал Мартин, — что хорошо бы нам было, если бы мы принесли парочку из них из Клох в Корка Дорха. Темнота не была бы такой кромешной, будь у нас тюлений жир.
— Мне милее, — сказал я, — быть живым в темноте, чем мертвым при ярком свете.
Я заметил, что Седой Старик помрачнел — знак того, что большая работа идет у него в голове. Наконец он заговорил.
— Вот что, Седрик, — сказал он. — Если бы у тебя дома был свой собственный большой тюлень, засоленный честь честью, тебе нечего было бы опасаться голода следующие три месяца, и ты не нуждался бы в этой картофельной милостыне. Я бы сказал, что не мешает нам всем отправиться в море, перебить тюленей в их укромных норах и принести их домой.
— Есть смысл в этих словах, любезный, — сказал Седрик, — но я не вступил бы в поединок и с самым маленьким тюленем из всех когда-либо живших в море, поскольку в данное время я не могу толком стоять на ногах.
— Не беспокойся об этом, браток, — сказал Мартин, — я пришлю к тебе сегодня вечером паренька еще с двумя картофелинами, и завтра, когда у тебя вновь будет мужество и силы, мы все выйдем в море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
— Если любезную компанию интересует мое мнение, — сказал Мартин, — я бы сказал, что бедный и безвредный этот человек совсем уже недалек от перехода в вечность. Тот, кто долго был без картошки, здоров не бывает.
— Сладкогласное собрание, — учтиво сказал я, — если только глаза мои не подводят меня, Седрик вышел из своей норы.
Бедняга стоял теперь внизу, под холмом, озираясь кругом, и похож был на длинную жердь, — настолько худой от голода, что глаз не смог бы его различить, встань он к тебе боком. Выглядел он так, словно был навеселе, поскольку толком не владел ногами по причине того, что его опьянил утренний воздух. Постояв чуть-чуть, он как подкошенный рухнул на землю.
— Никогда еще не мог хорошо стоять тот, кто долго не ел картошки, — сказал Мартин О’Банаса.
— Правду ты изрек сейчас, друг, — сказал Седой Старик, — и правда эта истинна.
— По той причине, о благороднейшие, — сказал я, — что в это самое время он постепенно уходит от нас и устремляет свои стопы по пути истины в вечность, полагаю, что подобает нам по меньшей мере завести с ним беседу, хоть и не слишком удовлетворительна наша беседа в качестве средства от голода.
Они согласились со мной, и мы стали спускаться вниз, пока не оказались вровень с ослабевшим. Он шевельнулся, почувствовав вокруг себя чьи-то ноги, и тихо приветствовал нас, благовоспитанно и сердечно. Воистину, был он в то время вовсе плох. Дыхание, исходившее от него, было слабым, что же до красной крови в его теле, — никакого признака ее в виде румянца нельзя было заметить у него на коже.
— Давно ли в последний раз был у тебя кусок во рту, любезный Седрик? — спросил Мартин с приятностью.
— Вот уже неделя, как я не вкушал картошки, — сказал Седрик, отвечая ему. — И вот уж три месяца с тех пор, как я пробовал кусочек рыбы. Мне нечего положить перед собой в обеденное время, кроме голода, и не бывает у меня даже горсточки соли в качестве приправы к нему. И вот вчера вечером я съел ломоть торфа, и я не сказал бы, чтобы эта пагубная пища хорошо подействовала на мой желудок. Вчера вечером у меня было пусто в животе, но сегодня, что ни говори, он полон боли. Как же медленно, друзья, приходит смерть к тому, кто жаждет ее!
— Горе тому, кто ест болотную землю, — сказал Старик. — Торф не приносит здоровья, но как знать, не станут ли еще эти болота и эти холмы пищей для всех нас?
Седрик снова заворочался на том месте, где он лежал, и теперь он лег на спину, а его красный воспаленный глаз уставился прямо на нас.
— Достойные мужи, — сказал он. — Не затруднит ли вас отнести меня к берегу и бросить в море? Я вешу не больше, чем кролик, и было бы славным делом, если бы надежные люди сбросили меня со скалы.
— Не беспокойся, душа моя, — грустно сказал Мартин, — ибо у меня будет для тебя картошка, покуда только в моем доме есть свиньи и котел с едою для них. Беги, — сказал он мне, — и возьми большую картошину из котла для свиней в моей хибарке.
Я бодро припустил бегом и остановился только тогда, когда выбирал самую большую картошину из горшка и вернулся с нею обратно к голодающему. Лежавший на земле жадно сожрал картофелину, и как только проглотил он эту еду, я отметил, что он существенно поздоровел.
— Это был вкусный обед, и я полон благодарности, — сказал он, привстав. — Но, видите ли, мне не слишком хочется впредь принимать от вас милостыню и объедать ваших свиней. Быть мне и впредь до конца моих дней без дома и без еды, так что чем скорее вы бросите меня в море, тем скорее всем нам станет спокойнее. Мое желание — оказаться под водой и уже не всплывать оттуда.
— Я ни разу не слышал, — сказал Старик, — чтобы кто-нибудь мог быть спокоен, отправившись в море и не имея при этом под собою лодки.
— Хоть и плохо соленое море, — сказал Седрик, — а все же оно благо для того, кто живет в грязной норе и кому каждую ночь сверху льет на макушку, и ничего у него нет впереди, кроме вечной грязи, сырости и верного голода.
— Не забывай, — сказал я, — что ты ирландец и что вовсе не удовольствия тебе суждены.
— А несчастья, злосчастья и беды, — сказал Седрик.
— Не бывает, чтобы ливни лились на нас вечно, — сказал Старик, — без просвета между ними время от времени.
— И вонючие барсуки, и морские коты, и здоровенные коричневые мыши, которые валятся мне на голову сверху каждую ночь, — сказал Седрик.
— Как нам знать, не придет ли еще солнце в Корка Дорха? — сказал Мартин.
— И вовеки веков, черт подери, — сказал Седрик, — убожество, тяготы и немощи, буря, мороз и снег, гром и молния, и дикий грохот, — и все это разом обрушивается на нас с неба.
— Будет и на твоей улице праздник, — лжепророчески сказал я.
— И вши, — сказал Седрик.
Ясно было, что он в плохом состоянии, в плохом настроении, в плохом виде, и дела его жалки. Никогда раньше я не слышал, чтобы он ругался или жаловался. Это было и неправильно, и не по-ирландски, и все мы постарались его успокоить и развеять его печаль, опасаясь, как бы он вскоре не направился к морю без нашего ведома. Мартин О’Банаса сказал своевременное слово:
— Был я вчера в Дингле, — сказал он, — и беседовал с человеком с острова Бласкет Мор. Он сказал, что на острове Инишвиклин тюлени кишмя кишат и что жители острова думают убить пару штук. Их жир высоко ценится, и мясо у них вкусное.
— Опасное это дело, друг, — сказал я. Мне не слишком нравилось, когда затевался разговор, а то и какое-нибудь предприятие, касавшиеся упомянутых тварей. Я так думаю, что легко человеку найти свою смерть и гибель во время такого предприятия.
— Я думал, — сказал Мартин, — что хорошо бы нам было, если бы мы принесли парочку из них из Клох в Корка Дорха. Темнота не была бы такой кромешной, будь у нас тюлений жир.
— Мне милее, — сказал я, — быть живым в темноте, чем мертвым при ярком свете.
Я заметил, что Седой Старик помрачнел — знак того, что большая работа идет у него в голове. Наконец он заговорил.
— Вот что, Седрик, — сказал он. — Если бы у тебя дома был свой собственный большой тюлень, засоленный честь честью, тебе нечего было бы опасаться голода следующие три месяца, и ты не нуждался бы в этой картофельной милостыне. Я бы сказал, что не мешает нам всем отправиться в море, перебить тюленей в их укромных норах и принести их домой.
— Есть смысл в этих словах, любезный, — сказал Седрик, — но я не вступил бы в поединок и с самым маленьким тюленем из всех когда-либо живших в море, поскольку в данное время я не могу толком стоять на ногах.
— Не беспокойся об этом, браток, — сказал Мартин, — я пришлю к тебе сегодня вечером паренька еще с двумя картофелинами, и завтра, когда у тебя вновь будет мужество и силы, мы все выйдем в море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26