Он открыл дверь. Федерико и Олена танцевали. Маленький катушечный магнитофончик, который Гера держала на подоконнике, мурлыкал невнятный попсовый мотивчик – этакая полька в исполнении Шакиры. Гигант Федерико, одетый, как рок-звезда восьмидесятых, с курчавыми, несмотря на все попытки пригладить их гелем, спускающимися чуть ли не до плеч волосами, изящно кружил сестру, а она спокойно и с достоинством делала один грациозный пируэт за другим. Ноя они не замечали, и вся сцена выглядела настолько неожиданной, чудной и прекрасной, что Ной так и застыл в дверном проеме.
Заметив Ноя, Федерико остановился.
– Привет, как дела? – спросил он.
Олена язвительно улыбнулась:
– Возможно, в Америке не принято, чтобы братья танцевали с сестрами?
В ответ Ной пробормотал что-то невнятное. Ему не то чтобы было дико, что они танцуют – он находил, что это очень красиво, – у него просто никак не получалось убедить себя перестать быть ханжой-американцем.
К счастью, Федерико, обладавший даром вечно создавать вокруг кутерьму и переполох, принялся рыться у Ноя в портфеле. Первым делом он вытащил списки сложных слов и поскреб пальцем жесткие от геля волосы. В его взгляде читалась мучительная сосредоточенность человека, который рано поутру вытащил из шкафа коробку с овсяной крупой и пытается вчитаться в инструкцию по приготовлению.
– Я из этих ни одного не понимаю.
– Да, – сказал Ной, – это нелегко. Федерико передал лист сестре.
– А ты понимаешь тут хоть что-нибудь? Она взглянула на список.
– Да, понимаю. Но это оттого, что я много читала, Федерико. – Она повернулась к Ною и не без гордости сказала: – Когда в Албании правили коммунисты, наша семья имела там кое-какой вес. У нас был учитель-антличанин, который жил вместе с нами, совсем еще молодой человек, вот как вы. Но с коммунистами было покончено, и при новом, капиталистическом, режиме мы не можем позволить себе нанять учителей. В Албании стало трудно жить, Ной. Очень не-легко.
– А это что такое? – выкрикнул Федерико. Он достал словарные листы, «Человека-невидимку» и наткнулся на журнал Таскани. – «Это все – ты». Не понимаю. Что это такое? И зачем это тебе?
– Это моя ученица, – коротко ответил Ной и тут же пожалел, что не промолчал: ему совсем не понравилось, что толстые пальцы Федерико трогают полуодетую Таскани.
Федерико присвистнул, Олена задержала дыхание.
– Твоя ученица издает журнал! – выдохнула она.
– А это? – Федерико восторженно ткнул пальцем в обложку. – Это она?!
– Ух ты! – восхищенно сказала Олена.
– Ух ты! – сладострастно протянул Федерико.
– Ага, – сказал Ной, соображая, насколько трудно будет вырвать журнал из лап Федерико.
– Это ведь дорого, да? Издавать журнал? – спросила Олена.
– Ну, это не бог весть какая журналистика, – ответил Ной.
– Но это бог весть какая дорогая бумага. Бог ты мой! Вы только подумайте, на что можно было бы потратить эти деньги.
– Ну и классная же сучка, – вставил Федерико. – Нет, Ной, правда, ты просто обязан меня с ней познакомить.
– Нет, – сверкнул глазами Ной, – ни в коем случае.
– Ты кончай говниться, старик. Почему это нет, чудак ты человек?
– Она несовершеннолетняя. Выбрось это из головы.
Федерико принялся листать журнал, время от времени всхрапывая, как он это делал во время занятии на тренажерах. «Ухты», – сказал он снова, потом: «С ума сойти»,-и наконец несколько фраз, которые Ной опознал как албанские. Глаза Ноя метали молнии. Видя его раздражение, Олена забрала журнал у Федерико и протянула Ною.
Федерико нехорошо осклабился, скрестил на груди руки и еще раз пробормотал: «Классная сучка».
Ночью, оставшись в одиночестве в своей комнате, Ной думал о Таскани. Безответственность Федерико разъярила его. Именно ухаживания таких мужчин и побуждали Таскани больше заботиться о своем теле, чем о своем будущем. Он ударил кулаком по подушке. Его ярость имела сложную природу, он это понимал, но вот в чем он не мог разобраться – так это в своих чувствах к Таскани. Его тревожила эта странная искра. После случая с Монро он обещал себе, что никогда больше не позволит себе увлечься ученицей. Он затолкал «Это все – ты» под матрас.
Он думал, что выкинул Монро из головы, думал, что он исцелился, но теперь он снова ощущал вину и стыд. Глубина его чувства к ней была больше, чем было позволительно, и он это знал. Эта привязанность заставила его делать то, что делать не следовало, то, за что он до сих пор не мог себя простить. Он не доверял своим чувствам к Таскани, задаваясь вопросом: сумеет ли он не повторить прошлых ошибок, не дать этой привязанности затмить его чувство долга?
***
Прошла неделя, а Монро все недобирала положенных баллов. В пятницу вечером Ною позвонила Миссис Эйхлер. Она не знала, что делать. Если завтра Монро напишет работу так же, как делала все последние дни, она не попадет в Амхерст. «Не окажется ли так, – драматично восклицала миссис Эйхлер, – что все, за что Монро боролась и о чем мечтала, не дается ей лишь потому, что ее отец умер за неделю до экзамена?»
Ной предложил решение, которое миссис Эйхлер восприняла с такой готовностью, словно оно было известно ей заранее. Он сходил на Сент-Маркс-плейс и купил фальшивое удостоверение личности с его фотографией, но на имя Монро Эйхлер. Благодаря занятной склонности населения Парк-авеню давать своим отпрыскам в качестве имен фамилии президентов девятнадцатого века (это был целый заповедник разновозрастных Грантов, Гаррисонов, Джефферсонов, Мэдисонов, Монро, Пирсов, Тейлоров и Тайлеров) он мог сдавать экзамен за девушку, за Монро. Он представил себе, как в субботу утром пойдет сдавать этот экзамен, – он и не он, настолько измученный сознанием собственной вины, что обычный стандартизированный тест станет для него настоящим испытанием. Ной сознавал, что рационального объяснения для его поступка быть не может, – он поступал так из эмоциональных побуждений, не мог допустить, чтобы его Монро упустила свой шанс попасть в Амхерст. Он позаботится о том, чтобы ошибиться в ответе нате вопросы, где промахнулась бы сама Монро (сложные случаи при дополнении предложений), и не ошибиться в математике. Компьютеру нет дела до разницы между его каракулями и каракулями Монро, и сумма ее баллов, когда все будет подсчитано, окажется такой же, какой была бы, если бы ее отец не умер.
Ночью с пятницы на субботу ему позвонила миссис Эйхлер. У Монро был приступ угрызений совести, и она настаивала на том, чтобы сдавать экзамен самостоятельно. Ной спросил, можно ли ему с ней поговорить. Это оказалось невозможно. Миссис Эйхлер повесила трубку. Больше они не разговаривали.
Тремя днями позже по почте пришел конверт, внутри которого был чек от «Дойче банка» без имели отправителя, без вложенной записки, без простого короткого «спасибо» и смеющихся рожиц в уголках конверта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
Заметив Ноя, Федерико остановился.
– Привет, как дела? – спросил он.
Олена язвительно улыбнулась:
– Возможно, в Америке не принято, чтобы братья танцевали с сестрами?
В ответ Ной пробормотал что-то невнятное. Ему не то чтобы было дико, что они танцуют – он находил, что это очень красиво, – у него просто никак не получалось убедить себя перестать быть ханжой-американцем.
К счастью, Федерико, обладавший даром вечно создавать вокруг кутерьму и переполох, принялся рыться у Ноя в портфеле. Первым делом он вытащил списки сложных слов и поскреб пальцем жесткие от геля волосы. В его взгляде читалась мучительная сосредоточенность человека, который рано поутру вытащил из шкафа коробку с овсяной крупой и пытается вчитаться в инструкцию по приготовлению.
– Я из этих ни одного не понимаю.
– Да, – сказал Ной, – это нелегко. Федерико передал лист сестре.
– А ты понимаешь тут хоть что-нибудь? Она взглянула на список.
– Да, понимаю. Но это оттого, что я много читала, Федерико. – Она повернулась к Ною и не без гордости сказала: – Когда в Албании правили коммунисты, наша семья имела там кое-какой вес. У нас был учитель-антличанин, который жил вместе с нами, совсем еще молодой человек, вот как вы. Но с коммунистами было покончено, и при новом, капиталистическом, режиме мы не можем позволить себе нанять учителей. В Албании стало трудно жить, Ной. Очень не-легко.
– А это что такое? – выкрикнул Федерико. Он достал словарные листы, «Человека-невидимку» и наткнулся на журнал Таскани. – «Это все – ты». Не понимаю. Что это такое? И зачем это тебе?
– Это моя ученица, – коротко ответил Ной и тут же пожалел, что не промолчал: ему совсем не понравилось, что толстые пальцы Федерико трогают полуодетую Таскани.
Федерико присвистнул, Олена задержала дыхание.
– Твоя ученица издает журнал! – выдохнула она.
– А это? – Федерико восторженно ткнул пальцем в обложку. – Это она?!
– Ух ты! – восхищенно сказала Олена.
– Ух ты! – сладострастно протянул Федерико.
– Ага, – сказал Ной, соображая, насколько трудно будет вырвать журнал из лап Федерико.
– Это ведь дорого, да? Издавать журнал? – спросила Олена.
– Ну, это не бог весть какая журналистика, – ответил Ной.
– Но это бог весть какая дорогая бумага. Бог ты мой! Вы только подумайте, на что можно было бы потратить эти деньги.
– Ну и классная же сучка, – вставил Федерико. – Нет, Ной, правда, ты просто обязан меня с ней познакомить.
– Нет, – сверкнул глазами Ной, – ни в коем случае.
– Ты кончай говниться, старик. Почему это нет, чудак ты человек?
– Она несовершеннолетняя. Выбрось это из головы.
Федерико принялся листать журнал, время от времени всхрапывая, как он это делал во время занятии на тренажерах. «Ухты», – сказал он снова, потом: «С ума сойти»,-и наконец несколько фраз, которые Ной опознал как албанские. Глаза Ноя метали молнии. Видя его раздражение, Олена забрала журнал у Федерико и протянула Ною.
Федерико нехорошо осклабился, скрестил на груди руки и еще раз пробормотал: «Классная сучка».
Ночью, оставшись в одиночестве в своей комнате, Ной думал о Таскани. Безответственность Федерико разъярила его. Именно ухаживания таких мужчин и побуждали Таскани больше заботиться о своем теле, чем о своем будущем. Он ударил кулаком по подушке. Его ярость имела сложную природу, он это понимал, но вот в чем он не мог разобраться – так это в своих чувствах к Таскани. Его тревожила эта странная искра. После случая с Монро он обещал себе, что никогда больше не позволит себе увлечься ученицей. Он затолкал «Это все – ты» под матрас.
Он думал, что выкинул Монро из головы, думал, что он исцелился, но теперь он снова ощущал вину и стыд. Глубина его чувства к ней была больше, чем было позволительно, и он это знал. Эта привязанность заставила его делать то, что делать не следовало, то, за что он до сих пор не мог себя простить. Он не доверял своим чувствам к Таскани, задаваясь вопросом: сумеет ли он не повторить прошлых ошибок, не дать этой привязанности затмить его чувство долга?
***
Прошла неделя, а Монро все недобирала положенных баллов. В пятницу вечером Ною позвонила Миссис Эйхлер. Она не знала, что делать. Если завтра Монро напишет работу так же, как делала все последние дни, она не попадет в Амхерст. «Не окажется ли так, – драматично восклицала миссис Эйхлер, – что все, за что Монро боролась и о чем мечтала, не дается ей лишь потому, что ее отец умер за неделю до экзамена?»
Ной предложил решение, которое миссис Эйхлер восприняла с такой готовностью, словно оно было известно ей заранее. Он сходил на Сент-Маркс-плейс и купил фальшивое удостоверение личности с его фотографией, но на имя Монро Эйхлер. Благодаря занятной склонности населения Парк-авеню давать своим отпрыскам в качестве имен фамилии президентов девятнадцатого века (это был целый заповедник разновозрастных Грантов, Гаррисонов, Джефферсонов, Мэдисонов, Монро, Пирсов, Тейлоров и Тайлеров) он мог сдавать экзамен за девушку, за Монро. Он представил себе, как в субботу утром пойдет сдавать этот экзамен, – он и не он, настолько измученный сознанием собственной вины, что обычный стандартизированный тест станет для него настоящим испытанием. Ной сознавал, что рационального объяснения для его поступка быть не может, – он поступал так из эмоциональных побуждений, не мог допустить, чтобы его Монро упустила свой шанс попасть в Амхерст. Он позаботится о том, чтобы ошибиться в ответе нате вопросы, где промахнулась бы сама Монро (сложные случаи при дополнении предложений), и не ошибиться в математике. Компьютеру нет дела до разницы между его каракулями и каракулями Монро, и сумма ее баллов, когда все будет подсчитано, окажется такой же, какой была бы, если бы ее отец не умер.
Ночью с пятницы на субботу ему позвонила миссис Эйхлер. У Монро был приступ угрызений совести, и она настаивала на том, чтобы сдавать экзамен самостоятельно. Ной спросил, можно ли ему с ней поговорить. Это оказалось невозможно. Миссис Эйхлер повесила трубку. Больше они не разговаривали.
Тремя днями позже по почте пришел конверт, внутри которого был чек от «Дойче банка» без имели отправителя, без вложенной записки, без простого короткого «спасибо» и смеющихся рожиц в уголках конверта.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86