Никаких планов на сегодняшний вечер у него не было, и что ему делать в одиночестве? Он уже давно поставил себе целью знакомиться с как можно большим количеством людей. А Федерико явно отличался от его принстонских приятелей-интеллектуалов. Он просто испугался, что не совсем соответствовал. Друзьям Федерико он, наверное, понравится, почему нет? Но как бы они не заподозрили, что он слишком зажатый, чересчур высоколобый. Ной нажал на кнопку и побежал.
***
– Алло?
– Привет! Как дела? Это Ной.
– А, привет. Ну что, как ты? Ты-то что делаешь?
– Да ничего. Сижу на скамейке.
Ной представил себе, как его брат кружит по комнате, выискивая, что можно было бы вплести в разговор. По телефону голос у него всегда был какой-то подавленный. Может, он и в самом деле подавлен. Ной попытался продраться через молчание брата, чтобы вытащить его наружу. Но ему порядком осточертело всегда самому подыскивать тему для разговора. Сейчас он молчал и ждал, что скажет брат.
– Ну что, – сказал Кент, – что ты делаешь?
– Сижу на остановке, возвращаюсь с работы. Молчание.
– А мама дома? – спросил Ной.
– Нет, ее нет.
– Ладно, тогда перезвоню, когда она появится, идет?
– Хорошо.
Он повесил трубку, а Ной представил себе, каково это будет: вернуться в Виргинию и снова зажить в маленьком домике с матерью и младшим братом. Он возвращался из «Гарлем-Фитнеса», в одной руке у него была пластиковая сумка со спортивным костюмом. Он уставился на темное пыльное окно, и его вдруг охватил страх: он испугался, что теряет их: их жизнь, их заботы здесь, вдалеке от них, стали ему чуждыми; он испугался, что любовь к ним – сильнейшая привязанность в его жизни – здесь может просто увянуть, как увядает любая страсть. И, хотя он не мог представить себе жизни без них, сейчас ему нелегко было воспроизвести в памяти их лица.
Вот его брат: ему сейчас шестнадцать, он катается на скейте, таскает широченные штаны и проколол уши. У него обаятельная улыбка. В день своего отъезда в колледж Ной сидел за кухонным столом, смотрел, как мать достает блюдо из микроволновки. Кент стоял у раковины, рукава у него были закатаны до локтей, руки все в мыле. Запястья разрисованы шариковой ручкой. На спине – череп, языки пламени и английские булавки. В тот момент-Ной очень отчетливо его помнил, потому что именно тогда перестал быть для Кента братом и стал его отцом, – Кент почти переселился в его собственное тело, словно бы прятался в нем от невидимого врага, пробирающегося к нему сквозь мыльную пену.
Ной помнил, как, когда он учился в выпускном классе, а его брат – в шестом, ему по вечерам приходилось с ним заниматься. Он загонял Кента в угол, усаживался рядом с ним на диванчик и клал на колени учебник. Ной ненавидел эти ежевечерние занятия, ненавидел момент, когда мать говорила: «Пора помочь брату!» Ной, и сам порядком уставший за день от учебы, злился на своего непонятливого братца и стращал и натаскивал его, покуда тот не вызубривал все правильные ответы. С годами Ной стал терпимее, и порой его собственные надобности отступали на второй план, а часы, что мать вынуждала его тратить на занятия с братом, начинали приносить почти что удовлетворение. Но все же чаще эта негласная обязанность подтянуть «неуспевающего» тяготила его. Ной подчас ненавидел Кента, его обескураживала неблагодарность брата, его вялость, отсутствие интереса. Приезжая из колледжа, Ной пытался ему помочь, но в основном молча наблюдал, как его милый флегматичный братец становится апатичным и непробиваемо тупым субъектом. В довершение всего обнаружилось, что у Кента дислексия (это в десятом-то классе! почему никто не заподозрил этого раньше ?), и перспектива провала на выпускных экзаменах стала весьма реальной. Мать пыталась помогать ему делать домашние задания, но ей еще меньше, чем Ною, удавалось преодолеть его дремучесть. В свою очередь, Кент, едва выяснилось, что он не просто Отстающий, а Больной, утратил жалкие крохи имевшегося у него честолюбия, раз и навсегда приписал свои проблемы неким не зависящим от него обстоятельствам и вовсе перестал выполнять домашние задания.
Кент не хотел учиться в хорошем колледже. Сказать правду, он и вовсе не хотел поступать в колледж. А годы занятий с Ноем убедили его, что некоторые люди просто не созданы для колледжа и тяготятся одной мыслью о том, что это им предстоит. Но Кенту надо было хотя бы окончить школу, и по всему выходило, что самому ему сделать это не удастся. Ему нужен был помощник. Но у Ноя была своя жизнь, и он даже думать не желал о том, чтобы обречь себя на заточение в Виргинии. Он вырвался на свободу и никогда всерьез не думал о том, чтобы вернуться. А это значило, что Кенту придется либо идти в частную школу – что Ной ни при каких условиях не смог бы оплатить, – либо заниматься со специалистом. А это стоило двести долларов в неделю. Мать не говорила об этом прямо – и никогда бы не сказала, – но именно Ной был гордостью семьи, он сумел вырваться из Виргинии и уехал учиться в колледж. Если кто-то и может помочь Кенту, так это Ной. И если он может как-то заработать эти деньги, так только занимаясь репетиторством. И он репетиторствовал на Манхэттене для того, чтобы нанять другого репетитора, который сумеет помочь его брату. Если он справится, если сумеет сократить расходы и поднять планку доходов, то попутно сможет даже получить от этого удовольствие.
Все-таки ему повезло, что он учитель и делает то, чему учился. Есть масса занятий куда более неприятных, чем репетиторство. Живя скромно, он может выплачивать свои долги и отсылать немного домой, да и свободного времени у него навалом. В следующем году, ну в крайнем случае через года два, он получит ученую степень. И все-таки он задавался вопросом: не стоит ли ему, раз уж он выбрал профессию учителя, больше интересоваться успехами своего младшего брата? Он любил брата, но терпеть не мог эту скучную повинность. Автобус, взвизгнув шинами, остановился, и Ной шагнул на грязный гарлемский тротуар. Сжав на груди нейлоновую лямку, он представил себе тот день, когда сможет поселиться ближе к центру – и к Парк-авеню, где жили Тейеры.
***
На следующий день, к удивлению Ноя, дверь ему открыла сама доктор Тейер. Она вернулась из Хэмптона пораньше. В одной руке Ной держал эссе, написанное якобы Диланом. Доктор Тейер увлекла его на кухню.
Кухня отличалась простором и строгим шиком. Высокие шкафы, нержавеющая сталь приборов, нигде ни пылинки. Возле барной стойки сидела Таскани, ее одеяние напоминало мешок для картошки, но из тончайшей ткани. Она смотрела, как горничная выскребает из дыни мякоть, и когда они вошли, глаз не Подняла.
Доктор Тейер прислонилась к двери и заглянула Ною в глаза. Непохоже было, чтобы она нашла в Хэмптоне солнце или хотя бы выспалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
***
– Алло?
– Привет! Как дела? Это Ной.
– А, привет. Ну что, как ты? Ты-то что делаешь?
– Да ничего. Сижу на скамейке.
Ной представил себе, как его брат кружит по комнате, выискивая, что можно было бы вплести в разговор. По телефону голос у него всегда был какой-то подавленный. Может, он и в самом деле подавлен. Ной попытался продраться через молчание брата, чтобы вытащить его наружу. Но ему порядком осточертело всегда самому подыскивать тему для разговора. Сейчас он молчал и ждал, что скажет брат.
– Ну что, – сказал Кент, – что ты делаешь?
– Сижу на остановке, возвращаюсь с работы. Молчание.
– А мама дома? – спросил Ной.
– Нет, ее нет.
– Ладно, тогда перезвоню, когда она появится, идет?
– Хорошо.
Он повесил трубку, а Ной представил себе, каково это будет: вернуться в Виргинию и снова зажить в маленьком домике с матерью и младшим братом. Он возвращался из «Гарлем-Фитнеса», в одной руке у него была пластиковая сумка со спортивным костюмом. Он уставился на темное пыльное окно, и его вдруг охватил страх: он испугался, что теряет их: их жизнь, их заботы здесь, вдалеке от них, стали ему чуждыми; он испугался, что любовь к ним – сильнейшая привязанность в его жизни – здесь может просто увянуть, как увядает любая страсть. И, хотя он не мог представить себе жизни без них, сейчас ему нелегко было воспроизвести в памяти их лица.
Вот его брат: ему сейчас шестнадцать, он катается на скейте, таскает широченные штаны и проколол уши. У него обаятельная улыбка. В день своего отъезда в колледж Ной сидел за кухонным столом, смотрел, как мать достает блюдо из микроволновки. Кент стоял у раковины, рукава у него были закатаны до локтей, руки все в мыле. Запястья разрисованы шариковой ручкой. На спине – череп, языки пламени и английские булавки. В тот момент-Ной очень отчетливо его помнил, потому что именно тогда перестал быть для Кента братом и стал его отцом, – Кент почти переселился в его собственное тело, словно бы прятался в нем от невидимого врага, пробирающегося к нему сквозь мыльную пену.
Ной помнил, как, когда он учился в выпускном классе, а его брат – в шестом, ему по вечерам приходилось с ним заниматься. Он загонял Кента в угол, усаживался рядом с ним на диванчик и клал на колени учебник. Ной ненавидел эти ежевечерние занятия, ненавидел момент, когда мать говорила: «Пора помочь брату!» Ной, и сам порядком уставший за день от учебы, злился на своего непонятливого братца и стращал и натаскивал его, покуда тот не вызубривал все правильные ответы. С годами Ной стал терпимее, и порой его собственные надобности отступали на второй план, а часы, что мать вынуждала его тратить на занятия с братом, начинали приносить почти что удовлетворение. Но все же чаще эта негласная обязанность подтянуть «неуспевающего» тяготила его. Ной подчас ненавидел Кента, его обескураживала неблагодарность брата, его вялость, отсутствие интереса. Приезжая из колледжа, Ной пытался ему помочь, но в основном молча наблюдал, как его милый флегматичный братец становится апатичным и непробиваемо тупым субъектом. В довершение всего обнаружилось, что у Кента дислексия (это в десятом-то классе! почему никто не заподозрил этого раньше ?), и перспектива провала на выпускных экзаменах стала весьма реальной. Мать пыталась помогать ему делать домашние задания, но ей еще меньше, чем Ною, удавалось преодолеть его дремучесть. В свою очередь, Кент, едва выяснилось, что он не просто Отстающий, а Больной, утратил жалкие крохи имевшегося у него честолюбия, раз и навсегда приписал свои проблемы неким не зависящим от него обстоятельствам и вовсе перестал выполнять домашние задания.
Кент не хотел учиться в хорошем колледже. Сказать правду, он и вовсе не хотел поступать в колледж. А годы занятий с Ноем убедили его, что некоторые люди просто не созданы для колледжа и тяготятся одной мыслью о том, что это им предстоит. Но Кенту надо было хотя бы окончить школу, и по всему выходило, что самому ему сделать это не удастся. Ему нужен был помощник. Но у Ноя была своя жизнь, и он даже думать не желал о том, чтобы обречь себя на заточение в Виргинии. Он вырвался на свободу и никогда всерьез не думал о том, чтобы вернуться. А это значило, что Кенту придется либо идти в частную школу – что Ной ни при каких условиях не смог бы оплатить, – либо заниматься со специалистом. А это стоило двести долларов в неделю. Мать не говорила об этом прямо – и никогда бы не сказала, – но именно Ной был гордостью семьи, он сумел вырваться из Виргинии и уехал учиться в колледж. Если кто-то и может помочь Кенту, так это Ной. И если он может как-то заработать эти деньги, так только занимаясь репетиторством. И он репетиторствовал на Манхэттене для того, чтобы нанять другого репетитора, который сумеет помочь его брату. Если он справится, если сумеет сократить расходы и поднять планку доходов, то попутно сможет даже получить от этого удовольствие.
Все-таки ему повезло, что он учитель и делает то, чему учился. Есть масса занятий куда более неприятных, чем репетиторство. Живя скромно, он может выплачивать свои долги и отсылать немного домой, да и свободного времени у него навалом. В следующем году, ну в крайнем случае через года два, он получит ученую степень. И все-таки он задавался вопросом: не стоит ли ему, раз уж он выбрал профессию учителя, больше интересоваться успехами своего младшего брата? Он любил брата, но терпеть не мог эту скучную повинность. Автобус, взвизгнув шинами, остановился, и Ной шагнул на грязный гарлемский тротуар. Сжав на груди нейлоновую лямку, он представил себе тот день, когда сможет поселиться ближе к центру – и к Парк-авеню, где жили Тейеры.
***
На следующий день, к удивлению Ноя, дверь ему открыла сама доктор Тейер. Она вернулась из Хэмптона пораньше. В одной руке Ной держал эссе, написанное якобы Диланом. Доктор Тейер увлекла его на кухню.
Кухня отличалась простором и строгим шиком. Высокие шкафы, нержавеющая сталь приборов, нигде ни пылинки. Возле барной стойки сидела Таскани, ее одеяние напоминало мешок для картошки, но из тончайшей ткани. Она смотрела, как горничная выскребает из дыни мякоть, и когда они вошли, глаз не Подняла.
Доктор Тейер прислонилась к двери и заглянула Ною в глаза. Непохоже было, чтобы она нашла в Хэмптоне солнце или хотя бы выспалась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86