Кол, четыре часа назад служивший простой бейсбольной битой,
налился зловещей тяжестью потусторонней силы.
Бен поднял кол и приставил к ее груди, как раз над последней
застегнутой пуговицей блузки. Плоть прогнулась под острием, и Бен
почувствовал, как рот его кривится в неуправляемой конвульсии.
- Она не мертва, - сказал он низким хриплым голосом. Это была
последняя линия обороны.
- Нет, - отозвался Джимми. - Она из не-мертвых, Бен.
Он проверил это: обернул манжету для измерения давления вокруг ее
неподвижной руки. Аппарат показал 00/00. Он приложил к ее груди стетоскоп,
и каждый послушал в него тишину.
Кто-то - годы спустя Бен не мог вспомнить, кто именно, - сунул ему в
другую руку молоток. Плотницкий молоток с резиной на рукояти. Сталь
засверкала в луче фонаря.
- Делайте это скорее, - сказал Кэллахен, - и выходите на свет. Мы
закончим сами.
"Мы должны пройти сквозь горькие воды, прежде чем достигнем
сладостных".
- Прости меня, Боже, - прошептал Бен.
Он поднял молоток и резко опустил его.
Молоток точно упал на торец кола - рвущая руку вибрация будет всю
жизнь преследовать Бена во сне. Ее глаза распахнулись - голубые, дикие -
словно раскрытые силой удара. Кровь хлынула из отверстия поразительно
ярким фонтаном, обливая ему руки, рубашку, щеки. В секунду подвал
наполнился ее горячим медным запахом.
Сьюзен корчилась на столе. Руки бешено рвали воздух, как крылья
птицы. Ноги выбивали бессмысленную дробь. Рот широко раскрылся, обнажая
кошмарные волчьи клыки, она принялась издавать визг за визгом, будто
адский кларнет. Кровь хлынула из углов рта.
Молоток поднимался и падал: снова... и снова... и снова.
Мозг Бена переполнился воплями огромных черных ворон. Руки его
окрасились алым, кол окрасился алым, безжалостно взлетающий и падающий
молоток окрасился алым. Кровь залила полотняную простыню. Фонарь прыгал в
дрожащих руках Джимми, озаряя безумно корчащееся лицо Сьюзен пробегающими
вспышками. Зубы ее пронзили плоть губ, разрывая их на ленты.
А потом спина ее вдруг изогнулась, рот раскрылся так, что челюсть,
казалось, вот-вот сломается. Огромный фонтан более темной крови взлетел из
раны, - крови почти черной в фонарном свете, крови сердца. Вопль,
прозвучавший в резонаторе этого рта, вырвался из подвалов глубочайшей
расовой памяти и того, что лежит еще глубже - влажного мрака человеческой
души. Изо рта и носа внезапно хлынула потоком кровь... и что-то еще. В
слабом свете это явилось только намеком, тенью чего-то бьющегося в
конвульсиях, оскверненного и разрушенного. Оно смешалось с темнотой и
исчезло.
Она упала назад, рот ее закрылся. На мгновение дрогнули ресницы, и
Бен увидел - или ему показалось, что он увидел ту Сьюзен, которую встретил
в парке, читающей книгу.
Он сделал это.
Он кинулся прочь, бросив молоток, вытянув вперед руки.
Кэллахен положил было ему руку на плечо.
Он убежал.
Он споткнулся на лестнице, упал и добрался на четвереньках до света.
Детский ужас и ужас взрослого смешались. Сейчас он оглянется и увидит Губи
Марстена (а может, Стрэйкера) позади себя, на расстоянии протянутой руки,
увидит усмешку распухшего зеленого лица, веревку, глубоко впившуюся в шею,
зеленые когти... Бен вскрикнул коротко и отчаянно. Смутно он слышал позади
восклицание Кэллахена: "Нет, пусть идет..."
Он бросился прочь через кухню и заднюю дверь. Ступеньки крыльца ушли
у него из-под ног, и он растянулся ничком в пыли. Он встал на колени,
потом, кое-как, на ноги и оглянулся.
Там ничего не было.
Дом стоял пусто и бесцельно, последнее зло покинуло его. Он снова
сделался просто домом.
Бен Мерс стоял в великой тишине, закинув голову и вдыхая огромным
глотками воздух.
Осенью ночь приходит в Лот так:
Солнце сперва покидает воздух, заставляя его холодеть, напоминая, что
идет зима, и зима долгая. Образуются узкие облака и удлиняются тени. У
этих теней нет объема, как у теней лета: деревья лишились листьев, в небе
нет пухлых облаков. Это резкие, тощие тени, они вгрызаются в землю, как
зубы.
Когда солнце приближается к горизонту, его желтизна становится
глубже, воспаляется до яростного оранжевого цвета. Горизонт заливается
переменчивыми отсветами - красным, оранжевым, фиолетовым, багровым. Иногда
лучи пропускают в отверстия снопы невинного желтого солнечного света,
ностальгически напоминающие лето, которое ушло.
Шесть часов - в Лоте время ужина (здесь обедают в полдень).
Мэйбл Вертс, обвисая нездоровым жиром старости, сидит над цыплячьей
грудкой и стаканом липтонского чая, касаясь локтем телефона.
У Евы постояльцы собираются вокруг того, что Бог послал:
консервированной говядины, бобов, печально непохожих на те, что мать
готовила по субботам в давно минувшие года, макарон или гамбургеров,
подхваченных в Фолмаутском "Макдональдсе" по дороге с работы. Ева сидит за
столом в передней комнате, раздраженно переругиваясь с Гровером Веррилом и
в промежутках покрикивая на остальных, чтобы убирали за собой и прекратили
эту проклятую суету. Здесь не помнят ее такой - нервной и раздражительной.
Но все понимают, в чем дело, даже если этого не понимает она сама.
Мистер и миссис Петри едят сэндвичи у себя на кухне, пытаясь понять
только что закончившийся телефонный разговор - звонок местного
католического священника отца Кэллахена: "Ваш сын со мной. Он в полном
порядке. Я скоро привезу его домой. До свидания". Они обсудили возможность
вызова местного представителя закона - Перкинса Джиллеспи - и решили еще
немного подождать. Они чувствуют какую-то перемену в сыне, но призраки
Ральфи и Дэнни Глика витают над ними, оставаясь неузнанными.
Милт Кроссен ест хлеб с молоком в задней комнате своего магазина.
Чертовски плохой стал у него аппетит после смерти жены в 68-м.
Делберт Марки - "Делл" - методически ликвидирует пять гамбургеров,
поджаренных самолично. Он ест их с горчицей и обилием сырого лука, а потом
всю ночь будет жаловаться каждому, кто станет слушать, на эту проклятую
кислотную индижестию, которая его доконает.
Экономка отца Кэллахена, Рода Керлс, не ест ничего. Она беспокоится о
Кэллахене, который мотается где-то по дорогам.
Гарриет Дархем с семьей ест свиное жаркое.
Дерек Боддин, брат Франклина и отец Ричи, кушает ветчину с
брюссельской капустой. "Фу-у-у, - говорит Ричи Боддин, свергнутый гроза
школы, - брюссельская капуста!" - "Да, брюссельская капуста. И ты ее
слопаешь, или я твою задницу выверну наизнанку", - говорит Дерек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
налился зловещей тяжестью потусторонней силы.
Бен поднял кол и приставил к ее груди, как раз над последней
застегнутой пуговицей блузки. Плоть прогнулась под острием, и Бен
почувствовал, как рот его кривится в неуправляемой конвульсии.
- Она не мертва, - сказал он низким хриплым голосом. Это была
последняя линия обороны.
- Нет, - отозвался Джимми. - Она из не-мертвых, Бен.
Он проверил это: обернул манжету для измерения давления вокруг ее
неподвижной руки. Аппарат показал 00/00. Он приложил к ее груди стетоскоп,
и каждый послушал в него тишину.
Кто-то - годы спустя Бен не мог вспомнить, кто именно, - сунул ему в
другую руку молоток. Плотницкий молоток с резиной на рукояти. Сталь
засверкала в луче фонаря.
- Делайте это скорее, - сказал Кэллахен, - и выходите на свет. Мы
закончим сами.
"Мы должны пройти сквозь горькие воды, прежде чем достигнем
сладостных".
- Прости меня, Боже, - прошептал Бен.
Он поднял молоток и резко опустил его.
Молоток точно упал на торец кола - рвущая руку вибрация будет всю
жизнь преследовать Бена во сне. Ее глаза распахнулись - голубые, дикие -
словно раскрытые силой удара. Кровь хлынула из отверстия поразительно
ярким фонтаном, обливая ему руки, рубашку, щеки. В секунду подвал
наполнился ее горячим медным запахом.
Сьюзен корчилась на столе. Руки бешено рвали воздух, как крылья
птицы. Ноги выбивали бессмысленную дробь. Рот широко раскрылся, обнажая
кошмарные волчьи клыки, она принялась издавать визг за визгом, будто
адский кларнет. Кровь хлынула из углов рта.
Молоток поднимался и падал: снова... и снова... и снова.
Мозг Бена переполнился воплями огромных черных ворон. Руки его
окрасились алым, кол окрасился алым, безжалостно взлетающий и падающий
молоток окрасился алым. Кровь залила полотняную простыню. Фонарь прыгал в
дрожащих руках Джимми, озаряя безумно корчащееся лицо Сьюзен пробегающими
вспышками. Зубы ее пронзили плоть губ, разрывая их на ленты.
А потом спина ее вдруг изогнулась, рот раскрылся так, что челюсть,
казалось, вот-вот сломается. Огромный фонтан более темной крови взлетел из
раны, - крови почти черной в фонарном свете, крови сердца. Вопль,
прозвучавший в резонаторе этого рта, вырвался из подвалов глубочайшей
расовой памяти и того, что лежит еще глубже - влажного мрака человеческой
души. Изо рта и носа внезапно хлынула потоком кровь... и что-то еще. В
слабом свете это явилось только намеком, тенью чего-то бьющегося в
конвульсиях, оскверненного и разрушенного. Оно смешалось с темнотой и
исчезло.
Она упала назад, рот ее закрылся. На мгновение дрогнули ресницы, и
Бен увидел - или ему показалось, что он увидел ту Сьюзен, которую встретил
в парке, читающей книгу.
Он сделал это.
Он кинулся прочь, бросив молоток, вытянув вперед руки.
Кэллахен положил было ему руку на плечо.
Он убежал.
Он споткнулся на лестнице, упал и добрался на четвереньках до света.
Детский ужас и ужас взрослого смешались. Сейчас он оглянется и увидит Губи
Марстена (а может, Стрэйкера) позади себя, на расстоянии протянутой руки,
увидит усмешку распухшего зеленого лица, веревку, глубоко впившуюся в шею,
зеленые когти... Бен вскрикнул коротко и отчаянно. Смутно он слышал позади
восклицание Кэллахена: "Нет, пусть идет..."
Он бросился прочь через кухню и заднюю дверь. Ступеньки крыльца ушли
у него из-под ног, и он растянулся ничком в пыли. Он встал на колени,
потом, кое-как, на ноги и оглянулся.
Там ничего не было.
Дом стоял пусто и бесцельно, последнее зло покинуло его. Он снова
сделался просто домом.
Бен Мерс стоял в великой тишине, закинув голову и вдыхая огромным
глотками воздух.
Осенью ночь приходит в Лот так:
Солнце сперва покидает воздух, заставляя его холодеть, напоминая, что
идет зима, и зима долгая. Образуются узкие облака и удлиняются тени. У
этих теней нет объема, как у теней лета: деревья лишились листьев, в небе
нет пухлых облаков. Это резкие, тощие тени, они вгрызаются в землю, как
зубы.
Когда солнце приближается к горизонту, его желтизна становится
глубже, воспаляется до яростного оранжевого цвета. Горизонт заливается
переменчивыми отсветами - красным, оранжевым, фиолетовым, багровым. Иногда
лучи пропускают в отверстия снопы невинного желтого солнечного света,
ностальгически напоминающие лето, которое ушло.
Шесть часов - в Лоте время ужина (здесь обедают в полдень).
Мэйбл Вертс, обвисая нездоровым жиром старости, сидит над цыплячьей
грудкой и стаканом липтонского чая, касаясь локтем телефона.
У Евы постояльцы собираются вокруг того, что Бог послал:
консервированной говядины, бобов, печально непохожих на те, что мать
готовила по субботам в давно минувшие года, макарон или гамбургеров,
подхваченных в Фолмаутском "Макдональдсе" по дороге с работы. Ева сидит за
столом в передней комнате, раздраженно переругиваясь с Гровером Веррилом и
в промежутках покрикивая на остальных, чтобы убирали за собой и прекратили
эту проклятую суету. Здесь не помнят ее такой - нервной и раздражительной.
Но все понимают, в чем дело, даже если этого не понимает она сама.
Мистер и миссис Петри едят сэндвичи у себя на кухне, пытаясь понять
только что закончившийся телефонный разговор - звонок местного
католического священника отца Кэллахена: "Ваш сын со мной. Он в полном
порядке. Я скоро привезу его домой. До свидания". Они обсудили возможность
вызова местного представителя закона - Перкинса Джиллеспи - и решили еще
немного подождать. Они чувствуют какую-то перемену в сыне, но призраки
Ральфи и Дэнни Глика витают над ними, оставаясь неузнанными.
Милт Кроссен ест хлеб с молоком в задней комнате своего магазина.
Чертовски плохой стал у него аппетит после смерти жены в 68-м.
Делберт Марки - "Делл" - методически ликвидирует пять гамбургеров,
поджаренных самолично. Он ест их с горчицей и обилием сырого лука, а потом
всю ночь будет жаловаться каждому, кто станет слушать, на эту проклятую
кислотную индижестию, которая его доконает.
Экономка отца Кэллахена, Рода Керлс, не ест ничего. Она беспокоится о
Кэллахене, который мотается где-то по дорогам.
Гарриет Дархем с семьей ест свиное жаркое.
Дерек Боддин, брат Франклина и отец Ричи, кушает ветчину с
брюссельской капустой. "Фу-у-у, - говорит Ричи Боддин, свергнутый гроза
школы, - брюссельская капуста!" - "Да, брюссельская капуста. И ты ее
слопаешь, или я твою задницу выверну наизнанку", - говорит Дерек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89