Она подняла шланг вверх, и струя воды дугой прорезала неподвижный воздух, а в мелких каплях, повисших на мгновение над двором, вспыхнула радуга, словно указывавшая путь к котелку с золотом, найти который мог лишь тот, кто знал, где копать.
Ева опустила шланг и открыла кран до предела, поливая землю, пропитывая живительной влагой все ее поры, смывая все лишнее, загоняя вглубь всю органику, чтобы она смогла переродиться, стать плодородной почвой. Вода возродит ее к жизни и поможет построить здесь другой мир, если они все-таки решат не продавать этот дом.
Хлопнула дверь.
Ева закрыла воду, положила шланг на землю и направилась к дому.
Войдя в холл, она увидела, что Эдди сидит в своей комнате за столом.
— Где Томми?
Услышав ее голос, мальчик поспешно убрал в папку какой-то листок.
— Ему надо было идти домой.
— Вот как? Жаль. Я хотела передать привет его маме. Ладно, позвоню ей как-нибудь позже... Над чем ты работаешь?
— Мне нужно написать статью в наш школьный журнал.
— Отлично. Обязательно дай мне ее прочитать, когда закончишь.
— Конечно. — Мальчик повернулся и посмотрел на нее. — Что ты делаешь, мам?
Она спокойно выдержала его взгляд и, помолчав, ответила:
— Заканчиваю убирать во дворе.
Он поднял голову:
— Тебе помочь?
— Не сейчас. Я поработаю еще немного, и скоро все будет так, как и было.
— Ты в этом уверена?
Со стола на пол спрыгнул котенок и, подняв хвост, потерся о ногу Евы. Она наклонилась, подхватила его на руки, посадила на ладонь и поцеловала в розовый носик.
— Мой смелый малютка! — Ева посмотрела на сына. — Посмотрим.
— Хорошо; мам. Раз ты так говоришь...
Он опустил голову и развернул стул:
— Пойду посмотрю, как там отец.
* * *
Он сидел неподвижно, пока не услышал их голоса в спальне.
Тогда он снова раскрыл папку.
В ней лежали два листа бумаги, почти насквозь протершиеся по линии сгиба. На пожелтевших конвертах, с наклеенными еще до его рождения марками, не было обратного адреса, но на обоих значилось имя получателя — Джуди Риос.
Первый лист был отпечатанным на машинке и неподписанным письмом. Стиль мог показаться телеграфно-коротким, рубленым, а содержание сводилось к перечислению деталей и событий одного вполне заурядного дня, как будто в самой банальности, обыденности описаний мог при их перенесении на бумагу открыться некий глубокий смысл. Письмо не было любовным в точном значении этого слова, но из него явствовало, что мужчина и женщина знали друг друга очень хорошо, возможно, даже интимно. Язык отличался прямотой, но суть ускользала, как будто реальный смысл надлежало искать не в словах, а в промежутках между ними, в недосказанном.
На другом листке было напечатано стихотворение. Его последняя часть звучала так:
Твоей коже,
Мертвенным блеском манящей
И рассыпающейся, словно
Высохшая пудра.
И все же я пою о тебе,
О губах, мне принесших
Прохладу и сладость цветка,
Ожившего в пустыне,
Всколыхнувшего боль и надежду
На встречу с тобой, пусть даже во сне.
Подпись также отсутствовала.
Закончив читать, он остался сидеть, ожидая, когда голоса в спальне стихнут, а дверь закроется.
Потом он поднялся, подошел к кровати и, пошарив возле стены, вытащил спрятанный там рюкзак. Он положил на место письмо и стихотворение и уже начал застегивать клапан, когда неожиданно для себя самого вытащил из рюкзака тенниску с надписью «Грейтфул Дэд», поднес ее к лицу и вдохнул ее запах. Потом затолкал ее на самое дно и убрал рюкзак в тайник.
После это он вернулся к столу и выдвинул верхний ящик.
Внутри лежал автоматический пистолет.
Он вытащил обойму, проверил, все ли патроны на месте и не нужно ли обойму перезаряжать, затем старательно и методично стер все отпечатки, воспользовавшись для этого полой рубашки. Он положил оружие точно на прежнее место, словно повторяя ставший привычным ритуал, задвинул ящик и запер его на ключ.
Потом вышел из комнаты.
Он взял видеокамеру и медленно, глубоко задумавшись, направился к заднему крыльцу. На веранде все еще работали стиральная и сушильная машины. Так же они работали и утром, и почти всю неделю, перекручивая одну закладку белья за другой, а может быть, терзая одну и ту же. Воздух был неприятно влажный и теплый. Он приоткрыл дверь и выглянул во двор.
Из шланга на холмик над засыпанной ямой стекала вода, и комья свежей утрамбованной глины отвалились от кучи и нехотя сползали вниз, в лужу грязи.
Он подошел к шлангу и перекрыл кран.
Потом сел на крыльцо и долго, изучающе смотрел на холмик. Подняв камеру, навел видоискатель.
* * *
В этот же день. Кладбище.
Крупный план — прямоугольный участок. Ни на нем самом, ни рядом с ним не растет трава.
Молодой человек — Эдвард, подросток, а не мальчик, симпатичный, настороженно приближается к могиле. Он похож на юного поэта — чуткий, впечатлительный, терзаемый душевными муками.
Он опускается на колени и берет с могильного холмика горсть земли. Пальцы сжимаются — его захлестывают эмоции. Пыль просачивается сквозь пальцы тонкими струйками.
Эдвард (плача):
— Почему... почему?..
Следующий кадр — надгробная плита в изголовье могилы.
Крупный план — надпись на граните, почти вся заляпанная грязью, кроме первой буквы имени: "С".
Ниже:
УПОКОЙСЯ С МИРОМ
Даты рождения и смерти неразборчивы. Он ударяет кулаком по гранитной плите.
Эдвард:
— Прости... прости...
Я не знал, кто ты.
А теперь уже слишком поздно!
Я совсем не знал тебя!..
Земля на могиле шевелится, поднимается — словно кто-то, похороненный там, пытается восстать из мертвых и прорваться в мир живых...
Внезапно снизу, из глубины показывается лезвие ножа...
И пронзает его — входя точно в адамово яблоко и выходя чуть ниже затылка.
* * *
Он опустил камеру.
Земля не шелохнулась. Холмик остался таким, как прежде.
Он положил камеру на колени. Напряженное, но в то же время смиренное выражение, словно маска, застыло на его лице. Вечер угасал. Темнело. А он все сидел и, казалось, был готов сидеть еще очень долго, даже после наступления заката, может быть, всю ночь, если понадобится, в ожидании некоего знака.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47