Так недолго и без намерения стрельнуть.
— Хорошо, — почти безучастно молвила девушка. — Сейчас мы сосчитаем до трех и бросим пистолеты на пол. Потом обо всем поговорим.
— Одно нехорошо, мадемуазель, — неторопливо ответил Назаров. — Вы пистолет бросите, а потом поднимете. А я не смогу. Впрочем, вы мне еще в вагоне приглянулись. Про себя я вас сразу наградил титулом «Мисс поезд до Москвы». Мне от вас одного честного слова хватит — пистолеты не брать.
Назаров болтал, глядя при этом на Марину. А та переводила взоры с одного любовника на другого. Потом она явно остановила выбор на Мите и смотрела лишь на него, будто пытаясь передать взглядом какую-то мысль. Митя тоже глядел на нее. В этих взорах Назаров читал испуг и надежду; так смотрят не на любовницу, а на мать.
— Я готова дать слово. Обещаю не брать в руки пистолет после того, как его кину, — сказала Марина.
— Тоже слово даю. Честное пионерское слово «черного археолога», слово рожденного революцией. Обещаю не трогать пистолет руками, когда его кину, — со всей серьезностью сказал Назаров. Федор при этом то глядел в глаза Сосницкому, то многозначительно переводил взгляд на середину камеры. Одновременно Назаров незаметно коснулся правой ногой Митиного ножа.
— Le coin droit*, — коротко сказала Марина, глядя на Митю. После этого она быстро заговорила: — Раз, два…
— …Три, — подхватил Назаров и уронил пистолет себе под ноги. — Морская фигура, замри!
* Правый угол (фр.).
Марина швырнула пистолет в правый угол. В ту же секунду Митя вскочил на ноги и рванулся за пистолетом.
Назаров точным движением носка правой ноги направил нож в сторону Сосницкого. Тот — слава Богу! — прыгнул, схватил нож и метнул его. Гимназист с криком выронил браунинг — в правом плече торчал клинок. «Не хуже меня кидает, сукин сын», — с уважением подумал Назаров.
Назаров отлично видел, что Марина растерялась. Когда через пару секунд растерянность прошла, девушка выхватила из кармана еще один пистолет — Назаров узнал свой маузер — однако воспользоваться им не успела. Сосницкий постарался. Отобрал у барышни огнестрельную игрушку.
В течение всей схватки Цезарь Петрович так и не вышел из сидячего положения. Он молча смотрел на бойцов, пытаясь понять, что же происходит.
— Ну вот что, барышня-крестьянка, — сказал Назаров, — с пистолетами мы разобрались. Теперь и поговорить можно. Сперва вы мне все про все расскажете, потом и я отвечу, где сейчас спирт. Прикажите-ка Цезарю Петровичу с меня звенелки снять. Только пусть поскорее. Все равно никто лучше меня мальчонке руку не перевяжет, а пока разговор не кончится, я вас всех никуда отсюда не отпущу.
* * *
Купцы неотрывно глядели уже не на Мяснова Ивана Григорьевича, а на сверкающий царский венец над его всклокоченной головой.
И тут один из гостей усмехнулся. Возможно, сделал он это непроизвольно, как иногда на пиру рыгают или выпускают нездоровый ветер. Может, даже он пытался подавить смешком приступ икоты.
Но дело было сделано. Священное оцепенение прошло. Гости перевели дух, большинство улыбнулось, а кое-кто хихикнул в кулак. Мяснов, которого, по верным слухам, в 16-м году жена планировала упечь на Канатчикову дачу — великий купецкий царь!
— Иван Григорьевич, когда императором будете, похлопочите, чтобы меня назначили придворным поставщиком овса, — громко, на весь зал, заявил Игнат Дерюгин, поставлявший упомянутый товар извозчичьим трактирам столицы.
— И сухой закон отмените, житья от него нет совсем, — прибавил Семен Погоняев, владелец десятка винных погребов, следовательно, пострадавший от этого закона больше остальных присутствующих.
— На Красной площади прикажите кол навострить, да этого сукиного сына Ленина, чтобы три дня на нем, — раздался чей-то уж совсем пьяный голос из угла. Доброе пожелание Ульянову-Ленину не было доведено до конца, так как говорившему показалось, что один из комиссаров на секунду прекратил храпеть. Соответственно, прервалась и речь.
Мяснов смотрел на гостей. Его толстые, обычно красные руки побелели от напряжения, но он поднатужился и поднял корону еще выше, чтобы никому не могло показаться, будто она касается головы.
— Смеетесь? Всегда над Мясновым смеялись. Жаль, не всех смехунов за столом своим я вижу. Эй, Хомутов, старый пересмешник, где ты? Под Рождество на обыске в матросню кипящим самоваром запустил. Царствие тебе Небесное, Хомутов. Коровницкий, который всегда меня дремучей бородой называл, а сам бегал с Гучковым по разным партиям. Свободы, мол, ему не хватает. Такая свобода пришла, что убег от нее в Чухляндию. Да не добежал, остался под Питером в болоте дремучем. Аршинин, тоже на смешки горазд был. Мяснова старым дурнем называл — квас пьет вместо чая, и вечером в гостиной о политике с ним не поговорить. Не то что мой сынок, таких, бывало, гостей приведет, что лишь вчера с енисейской ссылки сбежали. Теперь эти каторжники в Кремле да на Лубянке засели. Где Аршинин? Сам не знаю. Посмейтесь, посмейтесь. Дай Бог, чтобы каждый потом меня вспомнил, когда придется поплакаться горючими слезами.
Гости замолчали, продолжая разглядывать Мяснова и корону в его руках. Ни отрыжка, ни икота не нарушали тишину.
— Я как твой старый друг, — сказал наконец Сергей Никодимович, самый почтенный гость, — тебе без шуток скажу. Глупость ты затеял, Иван Григорьевич. Мы все, как ты верно молвил, старые русские купцы. Наше дело — царя любить, который уже на троне. А не хлопотать, кого туда посадить. На Красной площади Минин и Пожарский уже стоят. Третий там лишний будет. Я новую власть боюсь. Но переживу. Самоварами кидаться не привык, в Думу не выбирался. За что меня трогать? А дело мое отберут — что же. Отец мой из ярославских офеней, бегал по улицам с лотком товара. И я так же ходить буду. Тебе же советую, если ты и вправду все кремлевские сокровища собрал, подождать, пока комиссары прочухаются, и отдать им. Пусть за это тебе охранный мандат дадут. Да и за друзей похлопочешь.
— Спасибо, Сергей Никодимович, — молвил Мяснов неторопливо, но от его голоса гостей слегка прознобило, — спасибо, старый друг. Только ты смог слова найти, только ты смог за всех них сказать, а не хихикать, как ущипнутая девка. Мне все теперь ясно стало. Повадки у вас старые, породистые, купили они меня. А нутро — прогнило. Ничем вы не лучше тех, для кого красный лоскут России важнее. Хотите схорониться, ждать, пока за вами придут, чтобы дедовский капитал отобрать да самих по миру пустить? Недостойны вы русскими купцами называться.
По рядам гостей прокатился тихий ропот, и Мяснов повысил голос:
— А я еще вас братьями считал. Самому за себя стыдно. Теперь вы не братья мне. Вы слизни, которых ногой растирают. Я так и сделаю. Сейчас с вами совсем другой разговор будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
— Хорошо, — почти безучастно молвила девушка. — Сейчас мы сосчитаем до трех и бросим пистолеты на пол. Потом обо всем поговорим.
— Одно нехорошо, мадемуазель, — неторопливо ответил Назаров. — Вы пистолет бросите, а потом поднимете. А я не смогу. Впрочем, вы мне еще в вагоне приглянулись. Про себя я вас сразу наградил титулом «Мисс поезд до Москвы». Мне от вас одного честного слова хватит — пистолеты не брать.
Назаров болтал, глядя при этом на Марину. А та переводила взоры с одного любовника на другого. Потом она явно остановила выбор на Мите и смотрела лишь на него, будто пытаясь передать взглядом какую-то мысль. Митя тоже глядел на нее. В этих взорах Назаров читал испуг и надежду; так смотрят не на любовницу, а на мать.
— Я готова дать слово. Обещаю не брать в руки пистолет после того, как его кину, — сказала Марина.
— Тоже слово даю. Честное пионерское слово «черного археолога», слово рожденного революцией. Обещаю не трогать пистолет руками, когда его кину, — со всей серьезностью сказал Назаров. Федор при этом то глядел в глаза Сосницкому, то многозначительно переводил взгляд на середину камеры. Одновременно Назаров незаметно коснулся правой ногой Митиного ножа.
— Le coin droit*, — коротко сказала Марина, глядя на Митю. После этого она быстро заговорила: — Раз, два…
— …Три, — подхватил Назаров и уронил пистолет себе под ноги. — Морская фигура, замри!
* Правый угол (фр.).
Марина швырнула пистолет в правый угол. В ту же секунду Митя вскочил на ноги и рванулся за пистолетом.
Назаров точным движением носка правой ноги направил нож в сторону Сосницкого. Тот — слава Богу! — прыгнул, схватил нож и метнул его. Гимназист с криком выронил браунинг — в правом плече торчал клинок. «Не хуже меня кидает, сукин сын», — с уважением подумал Назаров.
Назаров отлично видел, что Марина растерялась. Когда через пару секунд растерянность прошла, девушка выхватила из кармана еще один пистолет — Назаров узнал свой маузер — однако воспользоваться им не успела. Сосницкий постарался. Отобрал у барышни огнестрельную игрушку.
В течение всей схватки Цезарь Петрович так и не вышел из сидячего положения. Он молча смотрел на бойцов, пытаясь понять, что же происходит.
— Ну вот что, барышня-крестьянка, — сказал Назаров, — с пистолетами мы разобрались. Теперь и поговорить можно. Сперва вы мне все про все расскажете, потом и я отвечу, где сейчас спирт. Прикажите-ка Цезарю Петровичу с меня звенелки снять. Только пусть поскорее. Все равно никто лучше меня мальчонке руку не перевяжет, а пока разговор не кончится, я вас всех никуда отсюда не отпущу.
* * *
Купцы неотрывно глядели уже не на Мяснова Ивана Григорьевича, а на сверкающий царский венец над его всклокоченной головой.
И тут один из гостей усмехнулся. Возможно, сделал он это непроизвольно, как иногда на пиру рыгают или выпускают нездоровый ветер. Может, даже он пытался подавить смешком приступ икоты.
Но дело было сделано. Священное оцепенение прошло. Гости перевели дух, большинство улыбнулось, а кое-кто хихикнул в кулак. Мяснов, которого, по верным слухам, в 16-м году жена планировала упечь на Канатчикову дачу — великий купецкий царь!
— Иван Григорьевич, когда императором будете, похлопочите, чтобы меня назначили придворным поставщиком овса, — громко, на весь зал, заявил Игнат Дерюгин, поставлявший упомянутый товар извозчичьим трактирам столицы.
— И сухой закон отмените, житья от него нет совсем, — прибавил Семен Погоняев, владелец десятка винных погребов, следовательно, пострадавший от этого закона больше остальных присутствующих.
— На Красной площади прикажите кол навострить, да этого сукиного сына Ленина, чтобы три дня на нем, — раздался чей-то уж совсем пьяный голос из угла. Доброе пожелание Ульянову-Ленину не было доведено до конца, так как говорившему показалось, что один из комиссаров на секунду прекратил храпеть. Соответственно, прервалась и речь.
Мяснов смотрел на гостей. Его толстые, обычно красные руки побелели от напряжения, но он поднатужился и поднял корону еще выше, чтобы никому не могло показаться, будто она касается головы.
— Смеетесь? Всегда над Мясновым смеялись. Жаль, не всех смехунов за столом своим я вижу. Эй, Хомутов, старый пересмешник, где ты? Под Рождество на обыске в матросню кипящим самоваром запустил. Царствие тебе Небесное, Хомутов. Коровницкий, который всегда меня дремучей бородой называл, а сам бегал с Гучковым по разным партиям. Свободы, мол, ему не хватает. Такая свобода пришла, что убег от нее в Чухляндию. Да не добежал, остался под Питером в болоте дремучем. Аршинин, тоже на смешки горазд был. Мяснова старым дурнем называл — квас пьет вместо чая, и вечером в гостиной о политике с ним не поговорить. Не то что мой сынок, таких, бывало, гостей приведет, что лишь вчера с енисейской ссылки сбежали. Теперь эти каторжники в Кремле да на Лубянке засели. Где Аршинин? Сам не знаю. Посмейтесь, посмейтесь. Дай Бог, чтобы каждый потом меня вспомнил, когда придется поплакаться горючими слезами.
Гости замолчали, продолжая разглядывать Мяснова и корону в его руках. Ни отрыжка, ни икота не нарушали тишину.
— Я как твой старый друг, — сказал наконец Сергей Никодимович, самый почтенный гость, — тебе без шуток скажу. Глупость ты затеял, Иван Григорьевич. Мы все, как ты верно молвил, старые русские купцы. Наше дело — царя любить, который уже на троне. А не хлопотать, кого туда посадить. На Красной площади Минин и Пожарский уже стоят. Третий там лишний будет. Я новую власть боюсь. Но переживу. Самоварами кидаться не привык, в Думу не выбирался. За что меня трогать? А дело мое отберут — что же. Отец мой из ярославских офеней, бегал по улицам с лотком товара. И я так же ходить буду. Тебе же советую, если ты и вправду все кремлевские сокровища собрал, подождать, пока комиссары прочухаются, и отдать им. Пусть за это тебе охранный мандат дадут. Да и за друзей похлопочешь.
— Спасибо, Сергей Никодимович, — молвил Мяснов неторопливо, но от его голоса гостей слегка прознобило, — спасибо, старый друг. Только ты смог слова найти, только ты смог за всех них сказать, а не хихикать, как ущипнутая девка. Мне все теперь ясно стало. Повадки у вас старые, породистые, купили они меня. А нутро — прогнило. Ничем вы не лучше тех, для кого красный лоскут России важнее. Хотите схорониться, ждать, пока за вами придут, чтобы дедовский капитал отобрать да самих по миру пустить? Недостойны вы русскими купцами называться.
По рядам гостей прокатился тихий ропот, и Мяснов повысил голос:
— А я еще вас братьями считал. Самому за себя стыдно. Теперь вы не братья мне. Вы слизни, которых ногой растирают. Я так и сделаю. Сейчас с вами совсем другой разговор будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105