До нее четко доносились голоса прохожих, все они говорили о ней. Громко, гады. Всё про нее знали, все секреты. И говорили, говорили… Но ничего — скоро заткнутся, исчезнут. По крайней мере, на несколько минут.
Мирья села на ближайшую к входу скамейку. Быстро сняла с плеча сумку, достала бутылку из-под кока-колы, наполовину наполненную водой. Второй рукой достала шприц и набрала немного воды. Бутылку швырнула в пакет.
Как же она торопилась, так хотела побыстрее словить кайф — даже не заметила, что в пакете откуда-то взялась пена.
Она улыбнулась и поставила иглу, замерла на мгновение.
Она столько раз это проделывала раньше. Засучила рукав, нашла вену и нажала на поршень.
Боль была немедленной.
Она вскочила, голос куда-то пропал, она попыталась обратно набрать в шприц то, что уже всадила себе.
Вена раздулась, от ладони до локтевого сгиба стала сантиметровой толщины.
Боль пропала только тогда, когда кожа вдруг почернела. Когда стиральный порошок разорвал вену в клочья.

Вторник, четвертое июня
Йохум Ланг не мог заснуть. Последняя ночь была еще хуже предыдущих.
Из-за запаха. Последний поворот ключа — и он тотчас же узнал его. Все камеры всегда так пахли, неважно, в какой ты тюрьме, запах везде один и тот же. В любой каталажке стены, койка, шкаф, стол и даже свежевыбеленный потолок — все пахло одинаково.
Он сел на край кровати. Зажег сигарету. Воздух и тот такой же. Тюремный. Глупость, конечно, причем такая, что никому и не скажешь, но точняк — любая камера в любой тюряге и на любой зоне пахнет одинаково, как ни одна комната нигде в мире.
Он напомнил о себе — он и всю прошлую ночь этим занимался. Подошел к металлической пластинке на стене. Там была красная кнопка, он нажал на нее и долго держал.
Вертухай ответил не сразу:
— Чего тебе, Ланг?
У него на центральной вахте зажглась красная лампочка, так что ничего не попишешь — пришлось отреагировать на сигнал. Йохум подался вперед и прижал губы к микрофону:
— Я хочу смыть с себя эту вонь.
— Забудь. Ты все еще такой же заключенный, как и остальные.
Ланг ненавидел их. Он отсидел свой срок, но эти твари будут издеваться до последнего.
Он посидел на кровати, огляделся вокруг. Надо подождать минут десять. А потом снова напомнить о себе. Обычно они сдавались. Три-четыре раза, и они отступали от правил, делали шажок в сторону, впрочем, достаточно большой, чтоб он мог протиснуться туда, где посвободнее, и глотнуть воздуху. Они понимали, что он не настолько глуп, чтоб устраивать бузу в последнюю ночь, но понимали также, что с завтрашнего дня запросто могут — совершенно случайно, конечно, — столкнуться нос к носу там, в городе. Так что благоразумнее дать ему небольшое послабление.
Он встал. Пара шагов до окна. Пара шагов обратно, до обшитой железом двери. Он положил в целлофановый пакет две книги, четыре пачки сигарет, мыло, зубную щетку, радио, ворох писем и нераскрытую упаковку табака — он бросил курить два года и четыре месяца назад. Поставил пакет на стол. Двигался как можно медленнее, чтобы протянуть время.
Он снова напомнил о себе. Раздраженно приник губами к микрофону — металлическая пластинка, в которую он вмонтирован, запотела от его дыхания. Эта сволочь опять медлила с ответом.
— Отдай мою одежду.
— В семь часов.
— Я сейчас все отделение поставлю на уши!
— Делай что хочешь.
Йохум стал колотить по двери. Кто-то на другом конце коридора ответил. Потом еще один. Потом — он услышал — еще. На этот раз вертухай отреагировал попроворней:
— Ты всех разбудил!
— Я ж предупреждал.
Вахтенный вздохнул:
— М-да. Значит, так. Мы идем с тобой к мешкам. Ты там примеришь одежду. И сразу назад. И до семи часов ни звука.
Коридор был пуст.
Никто не бузил. За каждой дверью дышал человек, которому еще сидеть и сидеть, так что на этот рассвет им всем наплевать. Но не ему. Он шел по отделению. Шестнадцать камер — по восемь с каждой стороны. Кухня, бильярдный стол, телевизор. Он шел след в след за вертухаем, уставившись тому в спину. Здоровый, черт. Такой, пожалуй, вырубит одним ударом. Через десять минут после освобождения. Он наверняка это и раньше делал.
Они шли мимо закрытых дверей, за которыми располагались другие отделения, по одному из бесконечных подземных коридоров, по которым он проходил бессчетное количество раз. Они шли к центральной вахте. Главный выход был совсем рядом, по ту сторону стены, на которой мерцали мониторы. Вот оно — то, ради чего он ругался и барабанил в дверь. Пройти вдоль джутовых мешков, пахнущих подвальной сыростью, найти среди сотен других свой мешок, открыть и надеть одежду, которая в нем лежала. Мала. Она всегда была ему мала — а в эту ходку он вообще прибавил аж семь кило: качался как ненормальный. Он огляделся вокруг. Ни одного зеркала. Коробки с бирками, на которых написаны имена, бродяги бездомные — все, что у них было, лежало в этих картонных коробках здесь, в исправительном учреждении Аспсос.
Флакон с одеколоном «Карл Лагерфельд» перекочевал из мешка в его карман. Охранник ничего не заметил, а может быть, просто не стал связываться. Йохум Ланг не нюхал парфюма с тех самых пор, как у него в первый же день изъяли все, что запрещено инструкцией. В том числе и одеколон, поскольку в нем содержится алкоголь. Теперь он разделся догола, отвернул крышку флакона, наклонил голову и стал лить пахучую жидкость себе на макушку. Он встряхивал и встряхивал пузырек, пока не опустошил его совсем. Струйки одеколона стекали с головы на плечи и ниже, вдоль тела, до самых ступней, прямо на пол. Он смыл, содрал с себя тюремную оболочку. Осталась только вонь. Это вонял одеколон.
Без десяти семь. Вертухай-то оказался пунктуальным.
Дверь распахнулась настежь, Йохум схватил свой целлофановый пакет, харкнул на пол камеры и вышел вон.
Теперь ему оставалось только пройти по коридору, переодеться в тесную одежду, которую он уже примерял сегодня, расписаться за треханые три сотни и билет на поезд, послать всех вертухаев к чертям собачьим, пока решетка медленно отъезжает в сторону, выйти на улицу мимо последнего вахтенного, показав ему безымянный палец, дойти до ближайшей стены, дернуть вниз ширинку и помочиться на штукатурку.
Было ветрено.
Глубоко в недрах полицейского управления рассвет пел дуэтом с Сив Мальмквист. И так было всегда. Эверт Гренс работал полицейским уже тридцать три года, и тридцать из них ему полагался личный кабинет. У него был магнитофон, которому примерно столько же лет, — с монодинамиком, однодорожечный. Он получил его на свое тридцатилетие и с тех пор с ним не расставался; куда бы его ни переводили, он перетаскивал его из кабинета в кабинет. Магнитофон играл только Сив Мальмквист. У Гренса целое собрание ее кассет, но везде одно и то же — весь ее репертуар, просто иногда записанный в разном порядке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79