Она пришла не как зима с медленными снегопадами, парализующая желания, а как обескураживающая весна, отсутствие обновления. В тот день блестел от оттепели горный склон; изящная мадам Жардр поехала в субботнем автобусе в город за покупками. Бьенвеню все не выходил из спальни, и старуха Бобетта несколько раз спрашивала из-за двери, не нужно ли ему чего. К полудню Арман принес письмо от Эфраима. Там рассказывалось о крупных маневрах, о занимаемых «противником» позициях, которые надо захватить, о боевых группах из дюжины солдат и сержанта или капрала каждая. Солдат хвастался, что его назначили стрелком и вручили ему ручной пулемет, а это такая ответственность! Перед ним двигались шестеро стрелков, разведывавших местность и выбиравших наилучшую позицию. Боеприпасы несли пятеро подносчиков.
Арман, водрузив на нос очки, читал письмо медленно, с терпением школьного учителя, диктующего лентяям задачу, а Бьенвеню переживал, что не все усвоит. Главное, ему никак не удавалось представить Маленького Жана в военной форме, среди однополчан, продвигающегося перебежками, как тот сам писал, вдоль изгороди или близ моста, среди сугробов. Ему казалось, что их с повзрослевшим мальчиком разделяет бескрайнее ледяное пространство, расширяющееся с каждым новым, бесцельным днем.
После скромной трапезы на пару с Арманом он взял ружье, зарядил его двумя большими патронами и пошел бродить по лесу. День выдался чудесный, звуки разносились далеко. Арман, тайно следовавший за фермером, услышал два выстрела и бросился к нему, лишившемуся чувств, чтобы отнести его в дом. Позже выяснилось, что управляющему хватило предусмотрительности подсунуть хозяину холостые патроны.
Пока в Коль-де-Варез происходили эти события, старший капрал Бенито (он исполнял обязанности сержанта) участвовал в больших весенних маневрах и был вполне счастлив. Надо сказать, 1938 год, год Мюнхенского договора, кончился для него плохо: падением на замерзшем склоне за два месяца до Рождества, переломом ключицы и отменой увольнения в конце года. Это его крайне удручило, и он принял как благодеяние возобновление подготовки, далекие марш-броски на лыжах или на снегоступах, изматывавшие его физически и отуплявшие…
Вернувшись в казарму после недели на пронизывающем ветру, он получил письмо от Сони Балиновой. На своем бурном и беспорядочном французском она упоминала Чехова, Шаляпина, романы Ирэн Немировской, концерты Рахманинова в Нью-Йорке и небывалый ураган, разрушивший веранду ее дома и испортивший восемь манекенов. Постскриптум на той же самой надушенной бумаге сообщал, что ее сын скончался в своем инвалидном кресле в первый день весны, «вечером чудесного теплого дня, какие часто выдаются у нас в Санкт-Петербурге в начале лета. Между прочим, да будет тебе известно, дорогой Нарцисс, я выполнила желание Григория и положила в его гроб несколько дротиков».
Эфраим изорвал письмо на клочки меньше ногтя на мизинце, потом пожалел и собрал клочки, потом опять передумал и разбросал их. И сжег. И стер из памяти лицо друга, послав его по-русски, без объяснения причин.
А ночью ему приснилось, что Бьенвеню уехал из Коль-де-Варез, чтобы навестить его в Барселоннет, но увяз в снегу. Причем это старого Жардра нисколько не расстроило: сжимая в зубах сигару, он проник в ворота одной из ферм и спокойно зашагал по замерзшей колее большого двора. В дверях конюшни его поджидал мсье Альбер, восседавший в малиновом тюрбане на перевернутом ведре.
– Вот и вы, отец преступника!
– Все образуется, – миролюбиво отозвался фермер. – Вы плохо знаете Маленького Жана. Взгляните, какой подарок я вам принес!
И с легкостью, какую можно почувствовать только во сне, Бьенвеню вынул из кормушки вырубленную из льда маску. Он протянул ее сутенеру, а тот, сдвинув свой красный тюрбан, надел ее на лицо.
– У меня сгорели глаза! У меня сгорели глаза!
Снова сон навязывал свою логику, свои внезапные подмены. Теперь ледяная маска была на Григории. Катясь в инвалидном кресле вниз по склону, он жаловался, что видит из-за этой маски только огонь, и требовал дротики лучшего качества…
На этом месте Эфраим проснулся.
Гражданская жизнь
Он вернулся к гражданской жизни 2 июня 1939 года, на неделю раньше, чем обещал Бьенвеню. Без сожаления, но и без сильного воодушевления он сдал свое снаряжение, сложил вещи в синий мешок, связал в стопку книги, пожал несколько рук и ушел. В отличие от других демобилизованных, которые уже с самого утра начинали хлестать пиво, он ограничился угощением сослуживцев в кафе «Юнивер», а потом сел на площади перед мэрией в автобус.
В сущности, торопиться ему было некуда. В Коль-де-Варез его ждали только через неделю. Это давало ему время возложить цветы на могилу Телонии, что он давно поклялся сделать. Кроме того, ему хотелось повидать Соню Балинову и узнать обстоятельства смерти Григория.
Автобус высадил его неподалеку от улицы, где он впервые увидел Телонию. Тогда с вязов облетала желтая листва, а сейчас они образовывали тоннель свежести, которым пользовались влюбленные. Эфраим вышел на бульвар, по которому раньше часто гулял. Был самый жаркий час дня, его мучила жажда, но после двух лет одиночества в военной форме он не осмеливался усесться на террасе кафе, среди нереальной, нелепой толпы. Женщины в светлых платьях, молодые люди в льняных костюмах, с набриалиненными прическами и ухоженными усиками выглядели марионетками в одеждах от русской костюмерши, приготовленными для спектакля Гитри, о котором кричали газеты. Даже любительницы розового мороженого, ценители пива с лимонадом, курильщики сигарет, продавцы лотерейных билетов, игроки, спорщики, только что составившиеся парочки, державшиеся за руки через столики кафе, и парочки, сохранившиеся со вчера, те что обменивались суровыми взглядами, – все казались участниками спектакля, поставленного для отвода глаз, в котором не было места бывшему старшему капралу Бенито с синим мешком на плече, бритой головой и скорбью по Телонии. Лучше было не задерживаться на бульваре, а сразу отправиться к русской костюмерше.
Он прошел самыми тихими улочками, купил девять роз у знакомой цветочницы и позвонил в дверь Сони. Ему не открыли. Он положил мешок на порог, сверху пристроил букет, вышел на пустую улицу и легко перелез через стену в сад.
С первого же взгляда стало ясно, что дом опустел. На галерее не было кресла, исчезли манекены на роликах, ставни и двери были закрыты. Все свидетельствовало о запустении и забвении, только ивы по-прежнему сгибались под молодой листвой, а вокруг опор веранды бурно разрослись вьюны.
Он знал, что дверь кухни, выходившая на задний двор, не выдержит удара плечом. И верно, она оказалась незапертой и открылась с привычным скрипом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Арман, водрузив на нос очки, читал письмо медленно, с терпением школьного учителя, диктующего лентяям задачу, а Бьенвеню переживал, что не все усвоит. Главное, ему никак не удавалось представить Маленького Жана в военной форме, среди однополчан, продвигающегося перебежками, как тот сам писал, вдоль изгороди или близ моста, среди сугробов. Ему казалось, что их с повзрослевшим мальчиком разделяет бескрайнее ледяное пространство, расширяющееся с каждым новым, бесцельным днем.
После скромной трапезы на пару с Арманом он взял ружье, зарядил его двумя большими патронами и пошел бродить по лесу. День выдался чудесный, звуки разносились далеко. Арман, тайно следовавший за фермером, услышал два выстрела и бросился к нему, лишившемуся чувств, чтобы отнести его в дом. Позже выяснилось, что управляющему хватило предусмотрительности подсунуть хозяину холостые патроны.
Пока в Коль-де-Варез происходили эти события, старший капрал Бенито (он исполнял обязанности сержанта) участвовал в больших весенних маневрах и был вполне счастлив. Надо сказать, 1938 год, год Мюнхенского договора, кончился для него плохо: падением на замерзшем склоне за два месяца до Рождества, переломом ключицы и отменой увольнения в конце года. Это его крайне удручило, и он принял как благодеяние возобновление подготовки, далекие марш-броски на лыжах или на снегоступах, изматывавшие его физически и отуплявшие…
Вернувшись в казарму после недели на пронизывающем ветру, он получил письмо от Сони Балиновой. На своем бурном и беспорядочном французском она упоминала Чехова, Шаляпина, романы Ирэн Немировской, концерты Рахманинова в Нью-Йорке и небывалый ураган, разрушивший веранду ее дома и испортивший восемь манекенов. Постскриптум на той же самой надушенной бумаге сообщал, что ее сын скончался в своем инвалидном кресле в первый день весны, «вечером чудесного теплого дня, какие часто выдаются у нас в Санкт-Петербурге в начале лета. Между прочим, да будет тебе известно, дорогой Нарцисс, я выполнила желание Григория и положила в его гроб несколько дротиков».
Эфраим изорвал письмо на клочки меньше ногтя на мизинце, потом пожалел и собрал клочки, потом опять передумал и разбросал их. И сжег. И стер из памяти лицо друга, послав его по-русски, без объяснения причин.
А ночью ему приснилось, что Бьенвеню уехал из Коль-де-Варез, чтобы навестить его в Барселоннет, но увяз в снегу. Причем это старого Жардра нисколько не расстроило: сжимая в зубах сигару, он проник в ворота одной из ферм и спокойно зашагал по замерзшей колее большого двора. В дверях конюшни его поджидал мсье Альбер, восседавший в малиновом тюрбане на перевернутом ведре.
– Вот и вы, отец преступника!
– Все образуется, – миролюбиво отозвался фермер. – Вы плохо знаете Маленького Жана. Взгляните, какой подарок я вам принес!
И с легкостью, какую можно почувствовать только во сне, Бьенвеню вынул из кормушки вырубленную из льда маску. Он протянул ее сутенеру, а тот, сдвинув свой красный тюрбан, надел ее на лицо.
– У меня сгорели глаза! У меня сгорели глаза!
Снова сон навязывал свою логику, свои внезапные подмены. Теперь ледяная маска была на Григории. Катясь в инвалидном кресле вниз по склону, он жаловался, что видит из-за этой маски только огонь, и требовал дротики лучшего качества…
На этом месте Эфраим проснулся.
Гражданская жизнь
Он вернулся к гражданской жизни 2 июня 1939 года, на неделю раньше, чем обещал Бьенвеню. Без сожаления, но и без сильного воодушевления он сдал свое снаряжение, сложил вещи в синий мешок, связал в стопку книги, пожал несколько рук и ушел. В отличие от других демобилизованных, которые уже с самого утра начинали хлестать пиво, он ограничился угощением сослуживцев в кафе «Юнивер», а потом сел на площади перед мэрией в автобус.
В сущности, торопиться ему было некуда. В Коль-де-Варез его ждали только через неделю. Это давало ему время возложить цветы на могилу Телонии, что он давно поклялся сделать. Кроме того, ему хотелось повидать Соню Балинову и узнать обстоятельства смерти Григория.
Автобус высадил его неподалеку от улицы, где он впервые увидел Телонию. Тогда с вязов облетала желтая листва, а сейчас они образовывали тоннель свежести, которым пользовались влюбленные. Эфраим вышел на бульвар, по которому раньше часто гулял. Был самый жаркий час дня, его мучила жажда, но после двух лет одиночества в военной форме он не осмеливался усесться на террасе кафе, среди нереальной, нелепой толпы. Женщины в светлых платьях, молодые люди в льняных костюмах, с набриалиненными прическами и ухоженными усиками выглядели марионетками в одеждах от русской костюмерши, приготовленными для спектакля Гитри, о котором кричали газеты. Даже любительницы розового мороженого, ценители пива с лимонадом, курильщики сигарет, продавцы лотерейных билетов, игроки, спорщики, только что составившиеся парочки, державшиеся за руки через столики кафе, и парочки, сохранившиеся со вчера, те что обменивались суровыми взглядами, – все казались участниками спектакля, поставленного для отвода глаз, в котором не было места бывшему старшему капралу Бенито с синим мешком на плече, бритой головой и скорбью по Телонии. Лучше было не задерживаться на бульваре, а сразу отправиться к русской костюмерше.
Он прошел самыми тихими улочками, купил девять роз у знакомой цветочницы и позвонил в дверь Сони. Ему не открыли. Он положил мешок на порог, сверху пристроил букет, вышел на пустую улицу и легко перелез через стену в сад.
С первого же взгляда стало ясно, что дом опустел. На галерее не было кресла, исчезли манекены на роликах, ставни и двери были закрыты. Все свидетельствовало о запустении и забвении, только ивы по-прежнему сгибались под молодой листвой, а вокруг опор веранды бурно разрослись вьюны.
Он знал, что дверь кухни, выходившая на задний двор, не выдержит удара плечом. И верно, она оказалась незапертой и открылась с привычным скрипом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48