Что до Бьенвеню, то как бы он ни ворчал, я не удивился бы, если бы его быстро покорила скромность Элианы, ее проворство и безмолвное присутствие. Догадывается ли он, что эти свойства скрывают решительность и пыл, что дочь Влада никогда не подчинится чужому диктату? Когда она торопится по коридору со стопкой белья, шорох ее подола, касающегося лодыжек, почти не слышен, и надо иметь более тренированный слух, чем у старого Жардра, чтобы определить, у какой двери она остановилась. Но всегда, когда ему требуется пальто и головной убор, чтобы посетить соседа, служанка тут как тут, у дверей, с пальто на руке и с протянутым очищенным от пыли котелком. В ее глазах легко прочесть: «Не заблуждайтесь на мой счет, мсье Бьенвеню. Я исполняю роль вешалки по собственному желанию. Если бы вы этого потребовали, то ничего бы не добились».
«Когда меняется отношение, меняется все», – гласит поговорка, подтверждение которой предлагается тут же. В считанные дни, уж во всяком случае – за две-три недели, дом полностью переменился. Сначала Маленький Жан еще горюет, что рядом нет старой Лиз, к ласкам которой он привык. Каждое утро он ждет, что она появится у его кровати, каждый раз, возвращаясь из школы, надеется увидеть ее у печи. Бывает, он озирается за едой – вдруг она возникнет в пустых проемах дверей. Он никому не может признаться, что чувствует в эти часы неуверенности.
Тогда, думаю, или немного позже у него рождается мысль, с которой трудно смириться, если у человека все в порядке с головой, не то, что у меня. Он воображает, что каждая прожитая минута есть всего лишь предвестие другой, еще более замечательной, которая явится позже во всем блеске. Ободренный этой уверенностью, он относится ко всякому испытанию (первым было неведение, как звали его мать, самым свежим – кончина Лиз), как к залогу будущего царствия, знаку на своем челе, поставленному нежной спокойной рукой, показавшейся из пепла. Как-то весенним вечером, уже после нескольких призывных звуков рога, к ребенку подкрался в дубовой чаще лисенок. Жан слышит легкий шорох его лапок по гальке, восхищается его гибкостью и кажущейся безмятежностью. Он не в силах шелохнуться, пусть даже от этого зависела бы его жизнь. Внезапно зверек чует врага, вытягивает в его сторону мордочку, на мгновение застывает, чтобы оценить опасность, издает пронзительный писк, напоминающий вдовье стенание, и продолжает путь с прежней неторопливостью, как если бы чужак оказался кустиком, обвитым плющом. И наш найденыш, наше чудо гор понимает, что натолкнулся не просто на четвероногое с рыжей шкурой и дурным запахом, что у него состоялось свидание с царем лисиц, доставившим ему весточку от Лиз. Ему остается броситься в кусты, залившись слезами.
Ночной разговор
– Ты не спишь, Жан Эфраим?
– Что-то не спится.
– Что с тобой? Ты плачешь?
– Это оттого, что сегодня днем я повстречал лису.
– Ну и что? Разве это в первый раз?
– Нет. Но она меня знала.
– Неужели?
– Она подошла ко мне, обнюхала меня. Я видел, как она открыла пасть, словно чтобы со мной поговорить. Она хотела, чтобы я пошел с ней, в ее нору.
– У тебя слишком бурное воображение, Жан Эфраим. Уж я-то знаю этих лисиц. Я встречал их десятками. Вовсе они не такие хитрецы, как утверждают. Волки, например, гораздо хитрее. Ничего, вот устроим облаву, и твоей лисице несдобровать. Повесим ее шкуру под террасой – пусть знает, как заставлять тебя плакать. А теперь спать!
Святой Варез
В этом году день Святого Вареза приходится, если не ошибаюсь, на воскресенье. Вся деревня украшена в честь своего основателя, жившего в X веке. После мессы дети отправляются в горы, чтобы в подражание святому мученику «кормить изголодавшихся пташек». Маленький Жан не хуже прочих бросает кусочки сала воронам. На обратном пути он, как и его спутники, наполняет мешок дикими орхидеями и горечавками, чтобы рассыпать их перед церковью, приговаривая:
Святой Варез, пожалуй нам
Корм овечкам, голод волкам!
Весь ритуал символически повторяет последнее чудо, сотворенное святым. Существует несколько его вариантов. Я поведаю самый известный, тот, что обворожил юного Эфраима.
В возрасте ста десяти лет монаху Варезу (по другим источникам, Вразику) пригрезилось, будто ангел повелевает ему вернуть на праведный путь нескольких разбойников, разоряющих край. Очнувшись, он, не теряя времени на расчесывание бороды, запрягает мула, подведенного ему учениками, и тонет в тумане. Цок-цок, цок-цок. Путешествие длится десять дней. Проголодавшись, он зачерпывает пригоршню снега, тем и довольствуется. Если уши его мула деревенеют от мороза, он согревает его своим святым дыханием до тридцати семи градусов Цельсия. Утверждают даже, что по вечерам, прежде чем улечься спать под открытым небом, используя мула в качестве подушки, он разводит костер из вечного льда – фокус, вызывающий восхищение и оторопь у сегодняшних иллюзионистов.
Наконец, на двенадцатый день пути Варез (или Вразик) добирается до перевала. Мул охвачен неясными сомнениями и трясется с головы до копыт. Но монах знай себе стискивает его каблуками, суля двойной рацион овса. С посулами он поторопился: бандиты, прятавшиеся среди скал, выхватывают сабли и несутся ему наперерез на своих низкорослых неоседланных лошадках.
История утверждает, что на лице отшельника не было ни тени страха и что душа его продолжала пребывать в мире, «подобно дождевой капельке, не чувствующей в трещине скалы порывов ветра». Предположим. Но наш путешественник не высечен из камня. Когда его мулу перерезали горло, по его щеке скатилась слеза. Слабость, проявленная монахом, доставляет удовольствие атаману разбойников, свирепому Белароту, не улыбавшемуся, как гласит легенда, с самой колыбели (плакать он тоже не умел).
– Ты слывешь человеком, безразличным к благам этого мира, чего же ты пожалел осла?
– Это доказывает, – отвечал отшельник, – что я еще недалеко ушел по пути совершенства.
– Гляди-ка, у тебя неплохо подвешен язык, ты меня смешишь. За это полагается возмещение.
(Магнитофон тогда еще не изобрели, так что устная традиция может искажать речи, произнесенные в действительности.)
– Возмещение за мою старушку Арманду? – удивляется Варез (или Вразик).
– Проси, чего хочешь. И поскорее, здесь слишком холодно.
Монах не стал медлить с вычислениями: он сразу заявил, что на сей раз согласен на сто пятьдесят тысяч золотых, чтобы настроить в окрестностях монашеских пустыней.
Услышав такую сумму, Беларот чуть не задохнулся от ярости.
– При жизни твою клячу никто не взял бы и задаром, а ты требуешь целого состояния за ее тушу!
– Ты сам мне сказал назначить цену. В сравнении с твоими прегрешениями она чрезвычайно низка.
– Ты хоть представляешь, какая это уйма денег?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48