— Алексеев строго взглянул на Аблеза.
Тот умолк, но смотрел на Омара с таким выражением, будто хотел сказать: да чего уж там... Чего выкручиваться? Всем все ясно.
— Товарищи...— голос Омара прозвучал тяжело и тихо,— только сейчас мы вернулись с кладбища...
— Вы бы начали с событий, которые произошли чуть раньше, в горах! — не вытерпел Аблез.
— Аблез Кенжеевич, что с вами? Не нужно подсказывать, Омар Балапанович сам знает, с чего начать.— Голос первого секретаря на этот раз прозвучал мягче, без обычного металла.
«Он на моей стороне!» — подумал Аблез и счел нужным пояснить:
— Я бы хотел услышать, как получилось, что вы не увидели мальчика и выстрелили.
Он заметил, что синие губы Омара задрожали, лицо потемнело, словно на него упала густая тень.
Омар обратился к нему:
— Вы что... Вы хотите сказать, что мальчика убил я?
Аблезу уже нечего было бояться:
— Конечно. Ведь вы, надеюсь, не будете утверждать, что Ниеталиев убил собственного сына? Да и кто вам поверит? Это же абсурд.
Омар не ответил и сел на свое место. Признался! Аблез кашлянул, прокручивая в памяти свою краткую, но внушительную речь. Если бы Аблез был человеком думающим, его еще можно было бы сбить с позиции, но, лишенный дара предвидения, он теперь твердо стоял на своем, он не сомневался, что нашел необходимые аргументы, точные слова: разве отец будет стрелять в собственного сына?! Он был уверен в себе, увёрен в том, что сила на его стороне, поэтому решительно перешел в наступление:
— Альберт Исаевич! Как мы ни уважали нашего товарища Омара, замазывать истинное положение вещей, скрывать правду мы не имеем права. К сожалению, Берденов убил мальчика, и народ уже знает об этом. Нечаянно, не спорю, но убил! Никто не поверит, что отец убил собственного сына. У факта длинный курук, спастись от него трудно; сколько бы мы ни защищали товарища Берденова, оправдать нам его не удастся. Придется, товарищи, нам ответить перед партией и народом. Ведь нас поставили на ответственные посты не для того, товарищи, чтобы мы развлекались и ради удовольствия палили из ружей, а для того, чтобы руководили и заботились о людях. Вот что я думаю по поводу случившегося, товарищи...
От громких слов Аблеза, от пафоса, заключенного в них, растерялся даже Алексеев. Потом он пожалеет об этом, но сейчас, в решающую минуту, он не смог сказать свое веское слово; бюро затянулось, его члены, не получив твердого направления, стали спорить — здесь была вина и самого Алексеева. Сидели до полночи, разошлись, так и не придя к какому-то определенному решению. До выяснения дела было решено предоставить Омару отпуск.
Тетрадь вторая
Смутно вспоминаются три последних дня — полусон, полуявь. Ведь, кажется, не спит, но мыслит и поступает как во сне, помимо воли; если идет* то вроде бы дремлет на ходу; если лежит, то будто идет; измученный, ложится в постель, но она начинает под ним ходить ходуном, ноги сами собой дергаются, тело пронизывает дрожь; перепуганный, просыпается, открывает глаза и все равно не приходит в себя; обволакивающий туман не рассеивается, он точно плывет, лежа на спине, в этом тумане, высоко-высоко... кажется, вот-вот наступит желанный покой, но тут опять начинают дергаться ноги, опять дрожит все тело, и, как брошенный кем-то черный камень, он падает с облаков вниз и только тогда, весь покрытый холодным потом, приходит в себя.
Откроет ли глаза, закроет ли — какой-то вихрь то приблизится, то удалится, будто дразнит его... Когда приблизится, похож на пламя; отдаляясь, становится кровью. Человеческой кровью. В середине как бы густеет, а по краям разжижается, бледнеет до желтизны, пузырится...
Ночь превратилась в день, день в ночь. Но показалось, что третья ночь прошла легче; избитым было только тело, а дух бодрствовал; видел беспокойные, какие-то расплывчатые сны, и только один из них остался в памяти; приснилось, что сбежал из мест заключения. В кромешной тьме, вокруг белый снег, он скользит, съезжает по блестящей синеватой корке льда, бежит задыхаясь, хотя никто и не догоняет его, он думает, что сейчас его схватят; погоня, мнится, уже настигает его; вот-вот поймают, думает он; на нем ватная телогрейка, на спине прицеплена шахтерская лампочка; куда бы ни бежал, лампа выдает его, словно кричит: я здесь! Спасения нет; проснулся — оказывается, лежит в постели и бьется как рыба на льду. Взглянул в окно — яркое солнце, прикинул: часов десять. С поникшей взлохмаченной головой посидел на постели. Посидел, посидел и засмеялся, спать до десяти часов — позор! Если так дальше будет продолжаться, то он превратится в бездельника. Да!.. Но человеку, находящемуся в отпуске, не зазорно проспать и до обеда. Пусть спит, пусть отдыхает...
Словно он только и гонялся за этим ускользающим словом «отпуск». Он вспомнил, что в отпуске. Забыл издать приказ, нужно сходить в горсовет, подумал он.
Холодный душ взбодрил его, заблудившиеся мысли, точно в поисках своего аула переходя с тропы на тропу, обрели наконец желанную конкретность. Позавчерашнее происшествие стало яркими пятнами восстанавливаться в памяти: как Мамыржан схватил его на кладбище за воротник и закричал «Убийца!», его жалкий вид, выкатившиеся из орбит безумные глаза; как он, выпустив воротник и закрыв лицо ладонями, начал в голос плакать, а потом стал падать на землю — все встало в памяти по своим местам. Бедняга, так потерять себя! Но еще бы не потеряться, если лишился сына...
По своей привычке чертыхаясь, гоняясь за ускользающей мыслью, он уже не мог ни анализировать, ни рассуждать. Разве обязательно человеку, схоронившему сына, хватать другого человека за воротник?.. Да, именно это я хотел сказать там, на кладбище... От растерянности, конечно. Говорят же, что переполошившаяся утка ныряет хвостом вниз. Понять состояние этого бедняги нетрудно, но все же хватать меня за воротник при все честном народе... Это уже слишком...
Он вспомнил заседание бюро вечером того же дня. Удивительно, что у Аблеза появилась грива и как он поразительно нагло вел себя! Жалкий человечек, только и ждал подходящего момента... Но так и должно быть. Ведь когда кулан падает в колодец, жабы начинают плясать на его голове. Только так. Тогда чему удивляться?
Наверно, заслышав, как Омар умывался и одевался, из спальни вышли Сауле и Зауреш; в течение последних трех дней они старались не попадаться ему на глаза, ходили по квартире тихо, даже разговаривать боялись; у обеих испуганные выражения лиц, смотрят на Омара настороженно.
— А, Заурешкин папа встал! — через силу выдавила из себя Сауле, голос ее был еле слышен.
Зауре, обычно при встречах бросающаяся на шею отцу, сейчас стояла посредине просторной передней, не решаясь даже подойти к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137
Тот умолк, но смотрел на Омара с таким выражением, будто хотел сказать: да чего уж там... Чего выкручиваться? Всем все ясно.
— Товарищи...— голос Омара прозвучал тяжело и тихо,— только сейчас мы вернулись с кладбища...
— Вы бы начали с событий, которые произошли чуть раньше, в горах! — не вытерпел Аблез.
— Аблез Кенжеевич, что с вами? Не нужно подсказывать, Омар Балапанович сам знает, с чего начать.— Голос первого секретаря на этот раз прозвучал мягче, без обычного металла.
«Он на моей стороне!» — подумал Аблез и счел нужным пояснить:
— Я бы хотел услышать, как получилось, что вы не увидели мальчика и выстрелили.
Он заметил, что синие губы Омара задрожали, лицо потемнело, словно на него упала густая тень.
Омар обратился к нему:
— Вы что... Вы хотите сказать, что мальчика убил я?
Аблезу уже нечего было бояться:
— Конечно. Ведь вы, надеюсь, не будете утверждать, что Ниеталиев убил собственного сына? Да и кто вам поверит? Это же абсурд.
Омар не ответил и сел на свое место. Признался! Аблез кашлянул, прокручивая в памяти свою краткую, но внушительную речь. Если бы Аблез был человеком думающим, его еще можно было бы сбить с позиции, но, лишенный дара предвидения, он теперь твердо стоял на своем, он не сомневался, что нашел необходимые аргументы, точные слова: разве отец будет стрелять в собственного сына?! Он был уверен в себе, увёрен в том, что сила на его стороне, поэтому решительно перешел в наступление:
— Альберт Исаевич! Как мы ни уважали нашего товарища Омара, замазывать истинное положение вещей, скрывать правду мы не имеем права. К сожалению, Берденов убил мальчика, и народ уже знает об этом. Нечаянно, не спорю, но убил! Никто не поверит, что отец убил собственного сына. У факта длинный курук, спастись от него трудно; сколько бы мы ни защищали товарища Берденова, оправдать нам его не удастся. Придется, товарищи, нам ответить перед партией и народом. Ведь нас поставили на ответственные посты не для того, товарищи, чтобы мы развлекались и ради удовольствия палили из ружей, а для того, чтобы руководили и заботились о людях. Вот что я думаю по поводу случившегося, товарищи...
От громких слов Аблеза, от пафоса, заключенного в них, растерялся даже Алексеев. Потом он пожалеет об этом, но сейчас, в решающую минуту, он не смог сказать свое веское слово; бюро затянулось, его члены, не получив твердого направления, стали спорить — здесь была вина и самого Алексеева. Сидели до полночи, разошлись, так и не придя к какому-то определенному решению. До выяснения дела было решено предоставить Омару отпуск.
Тетрадь вторая
Смутно вспоминаются три последних дня — полусон, полуявь. Ведь, кажется, не спит, но мыслит и поступает как во сне, помимо воли; если идет* то вроде бы дремлет на ходу; если лежит, то будто идет; измученный, ложится в постель, но она начинает под ним ходить ходуном, ноги сами собой дергаются, тело пронизывает дрожь; перепуганный, просыпается, открывает глаза и все равно не приходит в себя; обволакивающий туман не рассеивается, он точно плывет, лежа на спине, в этом тумане, высоко-высоко... кажется, вот-вот наступит желанный покой, но тут опять начинают дергаться ноги, опять дрожит все тело, и, как брошенный кем-то черный камень, он падает с облаков вниз и только тогда, весь покрытый холодным потом, приходит в себя.
Откроет ли глаза, закроет ли — какой-то вихрь то приблизится, то удалится, будто дразнит его... Когда приблизится, похож на пламя; отдаляясь, становится кровью. Человеческой кровью. В середине как бы густеет, а по краям разжижается, бледнеет до желтизны, пузырится...
Ночь превратилась в день, день в ночь. Но показалось, что третья ночь прошла легче; избитым было только тело, а дух бодрствовал; видел беспокойные, какие-то расплывчатые сны, и только один из них остался в памяти; приснилось, что сбежал из мест заключения. В кромешной тьме, вокруг белый снег, он скользит, съезжает по блестящей синеватой корке льда, бежит задыхаясь, хотя никто и не догоняет его, он думает, что сейчас его схватят; погоня, мнится, уже настигает его; вот-вот поймают, думает он; на нем ватная телогрейка, на спине прицеплена шахтерская лампочка; куда бы ни бежал, лампа выдает его, словно кричит: я здесь! Спасения нет; проснулся — оказывается, лежит в постели и бьется как рыба на льду. Взглянул в окно — яркое солнце, прикинул: часов десять. С поникшей взлохмаченной головой посидел на постели. Посидел, посидел и засмеялся, спать до десяти часов — позор! Если так дальше будет продолжаться, то он превратится в бездельника. Да!.. Но человеку, находящемуся в отпуске, не зазорно проспать и до обеда. Пусть спит, пусть отдыхает...
Словно он только и гонялся за этим ускользающим словом «отпуск». Он вспомнил, что в отпуске. Забыл издать приказ, нужно сходить в горсовет, подумал он.
Холодный душ взбодрил его, заблудившиеся мысли, точно в поисках своего аула переходя с тропы на тропу, обрели наконец желанную конкретность. Позавчерашнее происшествие стало яркими пятнами восстанавливаться в памяти: как Мамыржан схватил его на кладбище за воротник и закричал «Убийца!», его жалкий вид, выкатившиеся из орбит безумные глаза; как он, выпустив воротник и закрыв лицо ладонями, начал в голос плакать, а потом стал падать на землю — все встало в памяти по своим местам. Бедняга, так потерять себя! Но еще бы не потеряться, если лишился сына...
По своей привычке чертыхаясь, гоняясь за ускользающей мыслью, он уже не мог ни анализировать, ни рассуждать. Разве обязательно человеку, схоронившему сына, хватать другого человека за воротник?.. Да, именно это я хотел сказать там, на кладбище... От растерянности, конечно. Говорят же, что переполошившаяся утка ныряет хвостом вниз. Понять состояние этого бедняги нетрудно, но все же хватать меня за воротник при все честном народе... Это уже слишком...
Он вспомнил заседание бюро вечером того же дня. Удивительно, что у Аблеза появилась грива и как он поразительно нагло вел себя! Жалкий человечек, только и ждал подходящего момента... Но так и должно быть. Ведь когда кулан падает в колодец, жабы начинают плясать на его голове. Только так. Тогда чему удивляться?
Наверно, заслышав, как Омар умывался и одевался, из спальни вышли Сауле и Зауреш; в течение последних трех дней они старались не попадаться ему на глаза, ходили по квартире тихо, даже разговаривать боялись; у обеих испуганные выражения лиц, смотрят на Омара настороженно.
— А, Заурешкин папа встал! — через силу выдавила из себя Сауле, голос ее был еле слышен.
Зауре, обычно при встречах бросающаяся на шею отцу, сейчас стояла посредине просторной передней, не решаясь даже подойти к нему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137