Церковь покоилась на самом возвышенном месте станицы — на Древнередутском холме бывшей сторожевой казачьей крепости, обнесенной земляными валами. Оттого-то так хорошо и видна была она издалека — со всех дорог, сходившихся с четырех сторон света к станице.
Мама часто внушала мне:
— Это не церковь у нас, сынок, а храм! А по храму и колокол, какого нигде, кроме как в нашей станице, век-повеки не услышишь!..
Мне тоже нравилось это слово — храм. Но особую прелесть, неповторимую, чистую красоту обретала церковь в дни летних гроз, когда поднималась она над станицей ослепительно белой, точно излучающей неземной зыбкий свет громадой на фоне аспидно-черных, как вороново крыло, грозовых или градобойных туч! А шатровая ее колокольня с грозно сверкающим в черном небе, озаряемым вспышками цепных молний крестом казалась в такие минуты еще более царственной и недоступно высокой.
И вот однажды, незадолго до Троицы, когда шла в церкви уборка, и мама, в числе прочих станичных женщин, занималась чисткой алтарного иконостаса, лампад и иконных риз,— забрел я в полдень в церковную сторожку, и мне, к великой моей радости, удалось уговорить дедушку Арефия подняться со мной на колокольню.
— Не забоишься?— настороженно спросил дедушка.
— Ну, с тобой-то?! Поди, не так страшно...— неуверенно пробормотал я.
— Гляди. Подыматься-то ведь придется нам с тобой высоконько!..— многозначительно ткнув перстом вверх, предупредил меня напоследок дедушка.
И вот мы пошли.
Первым стал подыматься, старчески опираясь рукой на лестничные перила, дедушка, за ним — ни живой ни мертвый — я.
— Только, боже тебя упаси, не оглядывайся — не смотри вниз. Зри только вверх — в мою спину!— наставляет меня дедушка.
И я, затаив дыхание, прикусив губы, не спускал глаз с согбенной его спины, с коробившейся на ней ситцевой — в горошек — рубахи.
Спервоначалу я было принялся мысленно считать приступки, но вскорости сбился со счету не только ступенек, но даже и лестниц, зигзагообразно петлявших сперва под огромной куполообразной чердачной церковной крышей, потом по темному, угрюмому колодцу устремившихся в бесконечную высь колокольни.
Вняв строгому дедушкиному наставлению, я не пытался даже — куда там!— оглянуться украдкой вниз. А между тем все же какая-то темная сила искушала, подмывала, подталкивала меня сделать это...
На минуту задержавшись на одной из лестничных площадок, дедушка, переведя дыхание, спросил меня:
— Ну, как, верхолаз, вырастешь — в пономари поступишь?
— Вырасту — поступлю!— с искренней убежденностью ответил я.
— Тогда — все. Договорились...— сказал дедушка, продолжая поскрипывать ступенями новой лестницы.
Здесь, в колодце нижней части колокольни, было так темно, что я уже не различал дедушкиной спины. Я шел за ним, точно во сне, механически переставляя ступни босых ног с одной приступки на другую, и одержим был теперь только одним нетерпеливым стремлением — как можно скорее на божий свет из этой кромешно-темной под нами бездны.
Но вот дедушка остановился. Перевел дух. Затем, забренчав связкой ключей, отомкнул в потемках какой-то замок и, поднатужась, отбросил напрочь над головой тяжелую, гулко загремевшую западню.
И тут я едва удержался на ногах, ослепленный потоком нестерпимо-яркого голубого света, хлынувшего на меня сверху.
Уцепившись за протянутую мне руку дедушки, я не без страха перешагнул через бровку квадратного люка и оказался на колокольне!
У меня захватило дух от головокружительной высоты, на какую взлетел я впервые на девятом году своей
жизни. У меня заподкашивались задрожавшие ноги. Присох язык. И по скованной ознобом спине зашныряли суетливые ледяные мурашки.
А дедушка, устало опустившись на выступ какого-то бревна, сказал, утирая потный свой лоб тыльной частью ладони:
— Ну вот и достигли мы с тобой, орел, высоты поднебесной!.. А ты бы тоже пока присел. Вот тута — со мной рядом. Отдохни. Оглядись маленько. Пообвык-нись...— приметив мое оцепенение, ласково добавил дедушка.
Но я остолбенело стоял как вкопанный, не в силах сдвинуться с места. Все меня оглушало, валило с ног, поражало тут — в этом высотном царстве звенящего небесного света, упругого ветра и каких-то полувнятных, вкрадчивых непривычны:: звуков и шорохов, доносившихся до меня невесть откуда.
Был ветреный день. Но там, внизу, на земле был ветер совсем иным, чем здесь — под шатровым верхом зыбкой, точно слегка покачивающейся колокольни. На земле этот летний ветер пах сухим конским пометом, полынной горечью, пылью, тут — прохладной свежестью великого множества раскиданных в окрестной степи озер, медовым ароматом бескрайнего, потонувшего в легкой призрачной дымке полевого простора.
Дедушка Арефий был прав. Я, действительно несколько свыкнувшись с этим новым, открытым мной миром поднебесной высоты и ослепляющего, пленительного, пьянящего света, понемногу пришел в себя и мало-помалу избавился наконец от былой, внезапно пригвоздившей меня к месту скованности в первые минуты своего появления на колокольне.
И вот, осмелев, набравшись духу, я, робко ступая, как бы крадучись, пробрался к центру колокольной площадки.
Это было странно, но только тут я увидел то, ради чего отважился подняться на эту шаткую, как мне казалось, световую башню,— колокола. Невеликие по размерам, вперемежку с еще мал мала меньшими, они неподвижно и безмолвно висели под дугообразными стенными проемами колокольни, и я трижды пересчитал их — одиннадцать колоколов! Однако у меня было такое чувство, что тут чего-то недоставало. Недоставало некоего
иного дива и чуда, затаенно, как мнилось мне, подстерегавших здесь меня.
Но вот, вдруг будто подтолкнутый кем-то, я, запрокинув голову, тотчас увидел над собой это чудо — дымчато-сероватый раструб громадного колокола с увесистым свинцовым его языком, опутанным промасленным пеньковым канатом.
И я обмер, поняв, что это был он — Главный колокол, и у меня щемяще заныло сердце от восторга и страха перед ним.
Я долго стоял с высоко запрокинутой головой в неподвижности под этим огромным, как шатер, зернисто-шероховатым изнутри куполом колокола, настороженно прислушиваясь к едва уловимому дремотному утробному его гулу. И сердце снова сжималось в комок от безотчетной светлой печали, от озарившей душу тревожной радости, от невольного моего приобщения к какому-то, должно быть, значительному в моей жизни таинству, которое свершилось сейчас здесь надо мной!..
Затем, пристально приглядевшись, я отчетливо различил надпись, высеченную изнутри чуть повыше круговой колокольной кромки. Надпись гласила о том, что «Сей колокол сто пуд весу лит в Валдае в лето одна тысяча восемьсот одиннадцатое от Рождества Христова».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48