За вольнодумство. За ослушание. А тут ишо — плюс на минус — за ту же саму пасхальну твою кадрель — с переборами!.. Ну, тут мы, правда, всем станишным нашим обчеством — стеной за кума поднялись. Приговор на гербовой гумаге — все как один — с маху подписали!
— Опять рупь двадцать пять — приговор! Кому?! За чо?!— всплескивая ладошками, восклицал в изумлении Пашка.
— Ух жа и бестолочь ты, погляжу на тебя!— корил нетерпеливого выскочку дедушка.
— Толк-от есь, да не втолкан весь!— огрызался Пашка попавшимся тут ему на язык услышанным однажды от старших малопонятным ему присловьем.
— То-то и оно, што не втолкан весь!..— говорил с хитроватой усмешкой дедушка.— Приговор — за Арефья. Мы на поруки, под свою опеку станишного об-чества пономаря брали!
— Но и чо?!
— Ничо. Укрепил наши подпися под приговором станишный атаман печатью. И отправилась наша гумага с вершным нарочным — прямым маршем — в Омск! В пакетах с двойной адресью. Один пакет — под сургучом — генерал-губернатору. Другой — владыке!
— А тут чо?!
— А ничо.
— Как ничо?
— Так. Ничо. Потому што и тута владыко на бобах перед нашим пономарем очудился!..
— А это пошто?!
— А пото што генерал-губернатор от инфантерии приговор наш принял в резон. Уважил станишно обчест-во. И в угоду нам — восподам старикам — владыку утихомирил. Унял. Но а тот потом, сказывали, маленько по-ерепенился — для куражу перед генералом от инфантерии — да и начисто простил кума!
— То-то, язви ево!..— вполголоса, чтобы не расслышал дед, восклицал тут, почему-то указуя на нас с Тронькой своим черным и острым — как у дьявола — перстом, разом обмякнувший Пашка.
— Ишо бы не то-то!— поддакивал дедушка.— А куды там было деваться владыке, коли пресновский звонарь — всем приходам архирейской епархии на зависть! Цены такому звонарю — на тыщу верст окрест — нету! Как ударит он разом, с размаху во все колокола, земля из-под ног поплывет. Не звон — трубны звуки архангелов!
— Тятя сказывал,— опять ввязывался в разговор Пашка,— будто деда Арефья аж на соборну колокольню пономарить в город Атбасар сманивали. Хороши деньги давали. И златы горы и реки вина, говорит, за это само ему сулили.
— Правду сказывал тятя. Сманивали. И суливали — немало,— подтверждал дедушка.— Да и было за чо сулить. Ведь он не одну только твою кадрель с переборами может спьяна во все колокола сыграть. Это уж — так точно. Это он — назло владыке. Из озорства. С полупьяного полудурья... Зато на духовном звоне поднаторел он у нас — похлеще всякой кадрели! Тут он набил руку. Навострился — до страсти. И все самоуком. Талан!.. Хошь, тебе «Достойну яко воистину» — как регент по нотам — нараспев отзвонит. Хошь, «Спаси, господи, люди твоя» без запинки отбрякат... Нет уж, отец владыко, нашенского пономаря никому сроду не перепономарить!
— А нашего чеботаря никому не перечеботарить!— подбрасывал тут старику и свою скороговорку озаренный озорной усмешкой настырный Пашка.
— На дворе трава, на траве дрова!— радостно восклицал — как палил из фузеи — встрепенувшийся, словно спросонок, Тронька.
— Из-под топота копыт пыль по полю летит!— не отставал от внезапно вспыхнувшего меж нами словесного состязания в скороговорках даже и я.
И тут, окрыленный жаром нахлынувшего вдруг на него азарта, Пашка, как бы забыв о присутствии дедушки, мигом подключил нас с Тронькой вне всякой связи с предыдущим разговором к иной нашей, уже ведомой нам — по его же науке — потешной игре. Тоже словесной. С нелепыми бойкими прибаутками.
Мы — я и Тронька — так были заранее вымуштрованы в этой игре нашим свирепым наставником — Пашкой, что роли свои знали назубок...
ИВАН ШУХОВ
ОТМЕРЦАВШИЕ МАРЕВА
повесть
Познал я глас иных желаний.
Познал я новую печаль;
Для первых нет мне упований,
А старой мне печали жаль.
А. Пушкин
Над степью плыл август—венец сенокосной поры. Старшие братья мои — Иван с Кириллом — дометывали последний наш стог. Обнаженные по пояс, чернокожие от загара, все в поту, в паутах, они расторопно работали деревянными вилами-тройчатками и ловко — одним лихим махом — закидывали в поднебесную высь целые копны медового лугового сена.
А отец стоял во весь рост на юртообразном стогу, с лету подхватывая цепкими грабельцами проворную сыновью подачу, по-хозяйски, домовито охорашивая при этом, закругляя, верша тучный, похожий на слитый из темно-зеленой меди колокол, красавец-стог.
Я ж, расквитавшись с веселой своей работой — подвозкой волокушами на трехлетнем нашем жеребчике сенных копен к стогам, любовался теперь от нечего делать богатырской хваткой и завидной ловкостью вертких, как дьяволы, моих братьев и по-молодому прыткой подвижностью мастерски вершившего стог отца. Перевалило за полдень. Пекло.
Было дымчатым, полумглистым — от жаркого ветра — небо, и по черным, как вороново крыло, троеным парам, по торным скотопрогонным дорогам метались из стороны в сторону с яростной сатанинской спесью упругие траурные жгуты смерчей. И быть может, от этого задымленного знойным сумраком неба и от этих, похожих на черное пламя беснующихся там и сям смерчей,— от всего этого и веяло в этот день той необъяснимой, под-
спудной тревогой, какой наполнен был этот сумный августовский полдень.
— Глядите, глядите-ко, вер-ршный!— вдруг паки-чески вскрикнул Иван, поспешно бросая вонзенные в копну тройчатки.
Да. По скотопрогонному тракту, пролегавшему в полуверсте от наших сенокосных паев, мчался на полном карьере всадник в походной казачьей форме. А у острия устремленной ввысь его черностволой пики пылало жаркое пламя мятежно бушевавшего на ветру флага.
Не отрывая глаз от гонца, и отец и оба брата моих остолбенело молчали. И все — в том числе и я — уже хорошо знали, что означал этот трепетный жаркий флаг на острие грозной казачьей пики. А означать он мог — как это водилось и издревле — только одну роковую беду. Всеобщую мобилизацию в линейных станицах. Войну!
Всего около трех месяцев тому назад — в начале мая 1914 года — проводила наша семья в полк на действительную службу среднего из братьев — Дмитрия. И проводы эти, как говорил отец, заехали нашему дому в копеечку. Только за одного строевого коня отвалено было полета рублей ассигнациями. Деньги по тем временам немалые. Стоимость двух добротных рабочих лошадей.
Что и говорить, хлопотливыми, накладными были для станичных старожилов проводы своих сынов в полк. Иные из малоимущих жителей залазили при этом в такие долги, что порой не вылезали из них за всю пятилетнюю полковую службу сына.
Но одно дело проводить в полк казака в мирное время, другое — отправлять кровного сына на далекие поля кровавых побоищ с поднявшим меч на Россию иноземным врагом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
— Опять рупь двадцать пять — приговор! Кому?! За чо?!— всплескивая ладошками, восклицал в изумлении Пашка.
— Ух жа и бестолочь ты, погляжу на тебя!— корил нетерпеливого выскочку дедушка.
— Толк-от есь, да не втолкан весь!— огрызался Пашка попавшимся тут ему на язык услышанным однажды от старших малопонятным ему присловьем.
— То-то и оно, што не втолкан весь!..— говорил с хитроватой усмешкой дедушка.— Приговор — за Арефья. Мы на поруки, под свою опеку станишного об-чества пономаря брали!
— Но и чо?!
— Ничо. Укрепил наши подпися под приговором станишный атаман печатью. И отправилась наша гумага с вершным нарочным — прямым маршем — в Омск! В пакетах с двойной адресью. Один пакет — под сургучом — генерал-губернатору. Другой — владыке!
— А тут чо?!
— А ничо.
— Как ничо?
— Так. Ничо. Потому што и тута владыко на бобах перед нашим пономарем очудился!..
— А это пошто?!
— А пото што генерал-губернатор от инфантерии приговор наш принял в резон. Уважил станишно обчест-во. И в угоду нам — восподам старикам — владыку утихомирил. Унял. Но а тот потом, сказывали, маленько по-ерепенился — для куражу перед генералом от инфантерии — да и начисто простил кума!
— То-то, язви ево!..— вполголоса, чтобы не расслышал дед, восклицал тут, почему-то указуя на нас с Тронькой своим черным и острым — как у дьявола — перстом, разом обмякнувший Пашка.
— Ишо бы не то-то!— поддакивал дедушка.— А куды там было деваться владыке, коли пресновский звонарь — всем приходам архирейской епархии на зависть! Цены такому звонарю — на тыщу верст окрест — нету! Как ударит он разом, с размаху во все колокола, земля из-под ног поплывет. Не звон — трубны звуки архангелов!
— Тятя сказывал,— опять ввязывался в разговор Пашка,— будто деда Арефья аж на соборну колокольню пономарить в город Атбасар сманивали. Хороши деньги давали. И златы горы и реки вина, говорит, за это само ему сулили.
— Правду сказывал тятя. Сманивали. И суливали — немало,— подтверждал дедушка.— Да и было за чо сулить. Ведь он не одну только твою кадрель с переборами может спьяна во все колокола сыграть. Это уж — так точно. Это он — назло владыке. Из озорства. С полупьяного полудурья... Зато на духовном звоне поднаторел он у нас — похлеще всякой кадрели! Тут он набил руку. Навострился — до страсти. И все самоуком. Талан!.. Хошь, тебе «Достойну яко воистину» — как регент по нотам — нараспев отзвонит. Хошь, «Спаси, господи, люди твоя» без запинки отбрякат... Нет уж, отец владыко, нашенского пономаря никому сроду не перепономарить!
— А нашего чеботаря никому не перечеботарить!— подбрасывал тут старику и свою скороговорку озаренный озорной усмешкой настырный Пашка.
— На дворе трава, на траве дрова!— радостно восклицал — как палил из фузеи — встрепенувшийся, словно спросонок, Тронька.
— Из-под топота копыт пыль по полю летит!— не отставал от внезапно вспыхнувшего меж нами словесного состязания в скороговорках даже и я.
И тут, окрыленный жаром нахлынувшего вдруг на него азарта, Пашка, как бы забыв о присутствии дедушки, мигом подключил нас с Тронькой вне всякой связи с предыдущим разговором к иной нашей, уже ведомой нам — по его же науке — потешной игре. Тоже словесной. С нелепыми бойкими прибаутками.
Мы — я и Тронька — так были заранее вымуштрованы в этой игре нашим свирепым наставником — Пашкой, что роли свои знали назубок...
ИВАН ШУХОВ
ОТМЕРЦАВШИЕ МАРЕВА
повесть
Познал я глас иных желаний.
Познал я новую печаль;
Для первых нет мне упований,
А старой мне печали жаль.
А. Пушкин
Над степью плыл август—венец сенокосной поры. Старшие братья мои — Иван с Кириллом — дометывали последний наш стог. Обнаженные по пояс, чернокожие от загара, все в поту, в паутах, они расторопно работали деревянными вилами-тройчатками и ловко — одним лихим махом — закидывали в поднебесную высь целые копны медового лугового сена.
А отец стоял во весь рост на юртообразном стогу, с лету подхватывая цепкими грабельцами проворную сыновью подачу, по-хозяйски, домовито охорашивая при этом, закругляя, верша тучный, похожий на слитый из темно-зеленой меди колокол, красавец-стог.
Я ж, расквитавшись с веселой своей работой — подвозкой волокушами на трехлетнем нашем жеребчике сенных копен к стогам, любовался теперь от нечего делать богатырской хваткой и завидной ловкостью вертких, как дьяволы, моих братьев и по-молодому прыткой подвижностью мастерски вершившего стог отца. Перевалило за полдень. Пекло.
Было дымчатым, полумглистым — от жаркого ветра — небо, и по черным, как вороново крыло, троеным парам, по торным скотопрогонным дорогам метались из стороны в сторону с яростной сатанинской спесью упругие траурные жгуты смерчей. И быть может, от этого задымленного знойным сумраком неба и от этих, похожих на черное пламя беснующихся там и сям смерчей,— от всего этого и веяло в этот день той необъяснимой, под-
спудной тревогой, какой наполнен был этот сумный августовский полдень.
— Глядите, глядите-ко, вер-ршный!— вдруг паки-чески вскрикнул Иван, поспешно бросая вонзенные в копну тройчатки.
Да. По скотопрогонному тракту, пролегавшему в полуверсте от наших сенокосных паев, мчался на полном карьере всадник в походной казачьей форме. А у острия устремленной ввысь его черностволой пики пылало жаркое пламя мятежно бушевавшего на ветру флага.
Не отрывая глаз от гонца, и отец и оба брата моих остолбенело молчали. И все — в том числе и я — уже хорошо знали, что означал этот трепетный жаркий флаг на острие грозной казачьей пики. А означать он мог — как это водилось и издревле — только одну роковую беду. Всеобщую мобилизацию в линейных станицах. Войну!
Всего около трех месяцев тому назад — в начале мая 1914 года — проводила наша семья в полк на действительную службу среднего из братьев — Дмитрия. И проводы эти, как говорил отец, заехали нашему дому в копеечку. Только за одного строевого коня отвалено было полета рублей ассигнациями. Деньги по тем временам немалые. Стоимость двух добротных рабочих лошадей.
Что и говорить, хлопотливыми, накладными были для станичных старожилов проводы своих сынов в полк. Иные из малоимущих жителей залазили при этом в такие долги, что порой не вылезали из них за всю пятилетнюю полковую службу сына.
Но одно дело проводить в полк казака в мирное время, другое — отправлять кровного сына на далекие поля кровавых побоищ с поднявшим меч на Россию иноземным врагом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48