Вихрь насилия набирает скорость, ибо детально продуманный сценарий с шампанским и тостами непременно должен быть завершен уничтожением виновных, и события разворачиваются быстрее, чем я успеваю о них рассказать. Разгрома несессера оказывается недостаточно, чтобы ярость улеглась: в какой-то момент хозяин дома еще раз выскальзывает из умоляющих рук госпожи Пелажи, кидается к маме и бьет ее но лицу. Мама кричит. Доктор опять предпринимает попытку приподняться на стуле, где он все это время недвижно сидел, и делает вид, что хочет прийти на помощь, но госпожа Пелажи поворачивается к нему, чтобы теперь в свою очередь удержать и его, а он только того и ждет, чтобы его удержали.
— Если вы шевельнетесь, я разобью вам морду,— кричит отец,— ничего другого вы не заслуживаете!
Я тоже пытаюсь своими хилыми силенками помешать кровопролитию, ибо бедной женщине уже трудно одной справиться с разъяренными людьми, которые вот-вот кинутся друг на друга с кулаками. Стоит ей удержать одного, как тут же приходится хватать за руки другого.
Общее смятение достигает своего апогея, превращаясь в полное безумие, когда мама, до сих пор пребывавшая в прострации, внезапно обретает чудодейственную и необъяснимую энергию, словно выплеснувшуюся из потаенных глубин ее существа; она поднимается и как будто под действием электрического заряда, с громким воплем, в котором с трудом можно разобрать лишь отдельные слова о шампанском, о подлости тостов, о коварстве, предательстве и вероломстве, разъяренной львицей, выпустив когти, бросается на супруга.
— Ненавижу тебя, ненавижу, слышишь, я тебя ненавижу!
Она совершает это с такой невероятной стремительностью, что застает нас врасплох. Но нервного возбуждения оказываете», увы, недостаточно для победы, и отец тыльной стороной руки отбрасывает ее прочь. Потеряв из-за высоких каблуков равновесие, она падает, задевает виском за край стола, удар кости о дерево, она во весь рост растягивается на полу и остается неподвижно и молча лежать с искаженным лицом, на виске расплывается кровь, она умерла! Моя мама умерла, он ее убил. Я, рыдая, кидаюсь к ней, Пелажи меня отстраняет, профессиональный рефлекс— черт побери! — возвращает ему мужество, он принимается хлопотать у распростертого на полу тела. Убийца стоит в стороне, за незримым барьером общего осуждения. Он шумно дышит, я вижу, что у него дрожат руки, все лицо усеяно крупными каплями пота. Начинается суматоха, квартира еще плохо снабжена лекарствами, все бегают по комнатам в поисках полотенец, одеколона, потом эфира, чей леденящий запах вскоре забивает все прочие запахи, и, кажется, мы наконец очнулись после кошмарного сна. Ужасная тишина прерывается наконец маминым вздохом; слава богу, она приходит в себя! Пятно крови отпечаталось на полотенце, которое Пелажи кладет на стол возле фужеров и писем. Доктор с женой переносят пострадавшую в ее спальню. Я иду вместе с ними. Потом мы возвращаемся в гостиную, отец и Пелажи молча глядят друг на друга с презрением. Госпожа Пелажи, кажется, утратила все свое мужество, разочаровалась в своей философии.
— Уйдем отсюда,, я больше не могу, — говорит она устало и в, последний раз тянет мужа за рукав.
Мы все уже больше не можем.
— Вам еще повезло, — говорит Пелажи, обращаясь к отцу, говорит на сей раз с достоинством, хотя и заикается ош волнения. — Надеюсь, вы отдаете себе в этом отчет. Можете разбить мне морду, если уж вам так хочется, но я все равно вам скажу, что вы поступили безобразно и" подло.
— Пойдем отсюда,, — с нетерпение» повторяет госпожа Пелажи.
— Убирайтесь вон, — говорит отец, вволголоеа и почти равнодушно.
Мы уходим из комнаты, оставляя его наедине с его мыслями и, хотелось бы верить, с угрызениями совести.
— Береги свою маму, — говорят мне на лестничной площадке супруги Пелажи.
Я горячо целую отважную посредницу, а врача всего моего детства целую довольно сдержанно, однако анализи-ровать причины этой сдержанности у меня нет ни времени, ни охоты. Оба скрываются в лифте — и надолго исчезают из моей жизни.
Отец в свою очередь ушел из столовой, куда, после того как эфир испарился, снова вернулись запахи шампанского и ментонского липового цвета. Письма по-прежнему лежат на столе и слегка колышутся под дуновением ночного ветра. Я несколько мгновений смотрю на них, даже не делая попытки их прочесть, и потом, словно одержимая любовью К порядку прислуга, начинаю тупо собирать обломки растоптанного посессора.
Да, я буду отныне беречь свою маму, это станет моей главной задачей, моим тяжким и трудным долгом. Этой мыслью, а также пятном крови, расплывающимся на виске, будет заполнена моя первая в жизни бессонница, я засну лишь перед самым рассветом, который здесь особенно ощутим из-за новизны квартиры. Колоколов Валь-де-Грас отсюда не было слышно, но с деревьев, росших на площади, ко мне поднимался птичий щебет; я совершенно не помню ни одного из бесчисленных сновидений моего детства, но я хорошо знаю: в ту ночь я забылся под самое утро лишь для того, чтобы еще раз увидеть кошмар «Трех масок».
Ночь прошла, но с ней мои беды не кончились, и, хотя актов насилия больше не было, первое утро после каникул не принесло мне особенного облегчения. И опять, я долго колебался, прежде чем доверить бумаге — потому что процесс письма бесповоротно и навсегда вносит все протоколы в свой странный реестр, — прежде чем доверить %маге все, что случилось в то утро, колебался и в который раз задавал себе все тот же вопрос, имею ли я на это право; от этого шага меня удерживал запрет, о котором я вам уже говорил, то вынужденное молчание могил, которое не позволяет призракам выступить с предусмотренной законом защитительной речью, удерживало и прошедшее с той поры время, которое меняет людей куда больше, чем «принято думать, и склоняет их к состраданию и милосердию. Однако эта сцена наложила такую
глубокую печать на все мои отношения с родителями, что я не вижу возможности ее обойти, не оставив зияющего пробела, который будет болеть, словно рана, и никогда не зарубцуется полностью.
Итак, поздним утром, когда на мамином виске вокруг ссадины расползается фиолетовое пятно и мы все трое из бегаем друг друга и сидим по своим углам, что облегчав ется планировкой новой квартиры, ко мне в комнату входит отец и с некоторой торжественностью приглашает меня прогуляться, ибо ему нужно со мной поговорить. Это предложение встревожило меня. Я уже был достаточно изворотлив, но не смог ничего придумать, чтобы отказаться; к тому же я боялся вновь пробудить его гнев, который, как оказалось, бывает опасным.
Раньше мне редко доводилось гулять с отцом. В моей памяти застряло одно давнее воспоминание, одно из тех, от которых хочешь избавиться, как от ненужной вещи, но оно все время упрямо всплывает, и я снова вижу бульвар Монпарнас, я бегу впереди отца по шатким мосткам, которыми прикрыта вырытая посреди тротуара канава, и самое веселое заключается в том, что мостки эти — из листовой жести, и они оглушительно грохочут под моими ногами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104