ее нисколько не раздражали пьяницы, и она благодушно наблюдала за их мучительными усилиями сохранить равновесие; вскоре, захваченная танцем, она уже отбивала ногою такт. Я не узнавал своей бабушки, а уж потом и вовсе был удивлен. Склонен думать, что в этот день на лугу играли заколдованные свирели и волынки, потому что, могу поклясться, мы ничего не пили, если не считать жалкого стаканчика сидра. И вот, когда мимо проплывает цепочка танцующих, которая заканчивается
чьей-то исполненной мольбы рукой, вдова госпожа Амбо-ле встает, мгновение колеблется, говорит, обращаясь к двум другим вдовам:
— А не попробовать ли, старушки, и нам?
И, не дожидаясь ответа, мизинцем ухватывается за цепочку и увлекает за собой самых почтенных курортниц Карнака!
Вы не поверите своим глазам, да и я тоже. Передо мною была та самая троица вдов, которые сидели всегда в шляпках у прибрежных скал и, неутомимо работая спицами, обсуждали несчастную свою судьбу. Теперь они бодро подпрыгивали, с увлечением вскидывали ладони к плечам своих легкомысленных платьев, раскачивались и кружились вместе с толпой, и делали это, черт побери, весьма складно! Моя бабушка словно сбросила годы, ноги ео обретают былую силу и ловкость. Седая прядь, выбившись из шиньона, подпрыгивает на лбу в ритме танца. Бабушкины глаза сверкают от удовольствия, я бы даже сказал — от счастья, словно здесь, в праздничной суматохе, среди этого древнего, как бы отрезанного от нашего века народа, под небом, где от порывов своенравного ветра еще больше кружится голова, бабушка вдруг получила возможность забыть все горести жизни и снова стать ненадолго той девушкой, которой она когда-то непостижимым образом была... Она вскоре вернулась, села, немного Запыхавшись, на свое место, и обе вдовы, чьи танцевальные па — говорю это с некоторой долей семейной гордости — были более неуклюжими, вернулись следом за ней; с удовлетворением глядя на струящиеся извивы гавота, бабушка заявила:
— Мы еще молодым не уступим.
Дамы горячо ее поддержали, и на этом все кончилось. Бабушка вытерла потный лоб и щеки платочком. И та давняя девушка словно растворилась в его складках. Я не забыл этого проблеска на мгновение всрпувшейея юности, сверкнувшего тогда в Карнаке под бешеную музыку воскресных волынок, по забыл потому, что бабушке не довелось уже больше переживать такие минуты, ей даже пришлось тяжко расплачиваться за них; ее любимого сына вскоре разбил паралич. Карнак и для нее оказался лишь короткой передышкой на долгом пути.
А пока эта передышка еще не закончилась, я хочу разобраться в причинах моего столь ревностного отношения к воспоминаниям о Карнаке, понять, почему с такой неж-
ностью говорю я о скромном курортном местечке, которое не отличается никакой особенной красотой, если сравнить его с другими уголками Бретани, где мне впоследствии довелось побывать. Некоторые из этих причин вполне очевидны и даже банальны, так же как влияние той неведомой легендарной страны, что окружает реальный Карнак, страны вертикальных, выстроившихся в ряд камней; мы с бабушкой посетили эту страну, и Андре был для нас переводчиком, потому что нас обступила ватага оборванных мальчишек, которые выклянчивают у туристов но нескольку монеток после того, как будет рассказана всем давно известная легенда: святого Корнелия и его быков преследуют римские воины, и он обращает врагов в камни, оставляя стоять на века эти гранитные легионы, — легенда, в которую даже ребенок верит с трудом, но совсем другое дело, когда вокруг среди ланд возвышаются огромные камни и повсюду звучит непонятная речь, про которую Мишле говорил, что она кажется языком мертвецов. Я же был особенно восприимчив ко всему сверхъестественному и чудесному, я был к этому подготовлен самими обстоятельствами первоначального своего воспитания. Как ни далека была эта Бретань от нашего образа жизни, как ни чужда она станет впоследствии тому образу мыслей, который я унаследую, — она прекрасно сочеталась с суеверными основами моего характера, и я зачарованно смотрел на менгиры, когда мы брели по аллеям, разрезанным тенями этих камней, и мне очень хотелось принять за чистую монету все рассказы об их чудесном происхождении... Это посещение оказалось единственным; хотя бабушка и любила историю, но все таинственное решительно отвергала. Мне по удалось уговорить оо отправиться туда ещо раз, что придало тем местам еще большее обаянио. Я думал о них, глядя на окрестный пейзаж, я думал о них, глядя на деревенскую церковь, и дерзко устанавливал преемственную связь между церковью и аллеями легендарных камней. Ведь что ни говори, а храм посвящен святому, сотворившему эти менгиры, и это родство запечатлено было наглядно и зримо: в нише над папертью помещалась статуя Корнелия, а па боковой стене — изображение его быков. Я ходил вокруг церкви, и мне казалось, что я иду за бычьей упряжкой; в вопросах религии мои познания сводились к нулю. Не удивительно, что церковь ассоциировалась у меня с менгирами и окружавшими их легендами, но, странное дело, в мое
сознание прежде всего прочно вошел мифический бык. Он проходит через всю толщу ранних моих воспоминаний, то, как в Гризи, приносимый в жертву, то причастный к всяческим чудесам. Больше того, он займет свое место среди тех узловых эстафет памяти, которые обеспечивают непрерывность прошлого, сжимая целую эпоху в один-единственный символ, внешне или па самом деле никак не связанный с событиями, которые он восстанавливает и выражает. Прошло так много времени, и мне уже казалось, что я почти забыл ребяческие представления той далекой поры и слово «Карнак» сделалось просто датой, отмечающей давно угасшие чувства, слишком далекие и давние, чтобы можно было надеяться когда-нибудь их оживить, как вдруг эти страницы неожиданно обернулись фарфоровой белизной быка, вырезанного на влажном граните церкви, и белизна разливалась и ширилась, она вобрала в себя всё — н бретонца Андре, и улыбку моей покойной бабушки, и волынщиков, и светоносное море, и бессмертные камни Карнака, и утраченное с ним счастье.
Утраченное вдвойне! — следовало бы написать, ибо мне предстояло вскоре усвоить банальную истину, говорящую о том, что нам ничего не дано сохранить. Андре, как я уже упоминал, был немного старше меня, и на следующий год он достиг той границы, когда интересы меняются, когда не тянет больше копаться в песке на пляже, разорят!, птичьи гнезда, собирать съедобных моллюсков. Его жадность к еде, его замечательная склонность к высотному способу дефекации бесследно исчезли. Изменился его физический облик, изменилось и поведение. У него оттопырились уши, он по любому поводу нелепо ухмылялся, приправляя эту ухмылку то словечками, что по-бретонски означает «моя задница», то звучным рыганьем, то лихими плевками, дабы утвердиться в своей возмужалости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
чьей-то исполненной мольбы рукой, вдова госпожа Амбо-ле встает, мгновение колеблется, говорит, обращаясь к двум другим вдовам:
— А не попробовать ли, старушки, и нам?
И, не дожидаясь ответа, мизинцем ухватывается за цепочку и увлекает за собой самых почтенных курортниц Карнака!
Вы не поверите своим глазам, да и я тоже. Передо мною была та самая троица вдов, которые сидели всегда в шляпках у прибрежных скал и, неутомимо работая спицами, обсуждали несчастную свою судьбу. Теперь они бодро подпрыгивали, с увлечением вскидывали ладони к плечам своих легкомысленных платьев, раскачивались и кружились вместе с толпой, и делали это, черт побери, весьма складно! Моя бабушка словно сбросила годы, ноги ео обретают былую силу и ловкость. Седая прядь, выбившись из шиньона, подпрыгивает на лбу в ритме танца. Бабушкины глаза сверкают от удовольствия, я бы даже сказал — от счастья, словно здесь, в праздничной суматохе, среди этого древнего, как бы отрезанного от нашего века народа, под небом, где от порывов своенравного ветра еще больше кружится голова, бабушка вдруг получила возможность забыть все горести жизни и снова стать ненадолго той девушкой, которой она когда-то непостижимым образом была... Она вскоре вернулась, села, немного Запыхавшись, на свое место, и обе вдовы, чьи танцевальные па — говорю это с некоторой долей семейной гордости — были более неуклюжими, вернулись следом за ней; с удовлетворением глядя на струящиеся извивы гавота, бабушка заявила:
— Мы еще молодым не уступим.
Дамы горячо ее поддержали, и на этом все кончилось. Бабушка вытерла потный лоб и щеки платочком. И та давняя девушка словно растворилась в его складках. Я не забыл этого проблеска на мгновение всрпувшейея юности, сверкнувшего тогда в Карнаке под бешеную музыку воскресных волынок, по забыл потому, что бабушке не довелось уже больше переживать такие минуты, ей даже пришлось тяжко расплачиваться за них; ее любимого сына вскоре разбил паралич. Карнак и для нее оказался лишь короткой передышкой на долгом пути.
А пока эта передышка еще не закончилась, я хочу разобраться в причинах моего столь ревностного отношения к воспоминаниям о Карнаке, понять, почему с такой неж-
ностью говорю я о скромном курортном местечке, которое не отличается никакой особенной красотой, если сравнить его с другими уголками Бретани, где мне впоследствии довелось побывать. Некоторые из этих причин вполне очевидны и даже банальны, так же как влияние той неведомой легендарной страны, что окружает реальный Карнак, страны вертикальных, выстроившихся в ряд камней; мы с бабушкой посетили эту страну, и Андре был для нас переводчиком, потому что нас обступила ватага оборванных мальчишек, которые выклянчивают у туристов но нескольку монеток после того, как будет рассказана всем давно известная легенда: святого Корнелия и его быков преследуют римские воины, и он обращает врагов в камни, оставляя стоять на века эти гранитные легионы, — легенда, в которую даже ребенок верит с трудом, но совсем другое дело, когда вокруг среди ланд возвышаются огромные камни и повсюду звучит непонятная речь, про которую Мишле говорил, что она кажется языком мертвецов. Я же был особенно восприимчив ко всему сверхъестественному и чудесному, я был к этому подготовлен самими обстоятельствами первоначального своего воспитания. Как ни далека была эта Бретань от нашего образа жизни, как ни чужда она станет впоследствии тому образу мыслей, который я унаследую, — она прекрасно сочеталась с суеверными основами моего характера, и я зачарованно смотрел на менгиры, когда мы брели по аллеям, разрезанным тенями этих камней, и мне очень хотелось принять за чистую монету все рассказы об их чудесном происхождении... Это посещение оказалось единственным; хотя бабушка и любила историю, но все таинственное решительно отвергала. Мне по удалось уговорить оо отправиться туда ещо раз, что придало тем местам еще большее обаянио. Я думал о них, глядя на окрестный пейзаж, я думал о них, глядя на деревенскую церковь, и дерзко устанавливал преемственную связь между церковью и аллеями легендарных камней. Ведь что ни говори, а храм посвящен святому, сотворившему эти менгиры, и это родство запечатлено было наглядно и зримо: в нише над папертью помещалась статуя Корнелия, а па боковой стене — изображение его быков. Я ходил вокруг церкви, и мне казалось, что я иду за бычьей упряжкой; в вопросах религии мои познания сводились к нулю. Не удивительно, что церковь ассоциировалась у меня с менгирами и окружавшими их легендами, но, странное дело, в мое
сознание прежде всего прочно вошел мифический бык. Он проходит через всю толщу ранних моих воспоминаний, то, как в Гризи, приносимый в жертву, то причастный к всяческим чудесам. Больше того, он займет свое место среди тех узловых эстафет памяти, которые обеспечивают непрерывность прошлого, сжимая целую эпоху в один-единственный символ, внешне или па самом деле никак не связанный с событиями, которые он восстанавливает и выражает. Прошло так много времени, и мне уже казалось, что я почти забыл ребяческие представления той далекой поры и слово «Карнак» сделалось просто датой, отмечающей давно угасшие чувства, слишком далекие и давние, чтобы можно было надеяться когда-нибудь их оживить, как вдруг эти страницы неожиданно обернулись фарфоровой белизной быка, вырезанного на влажном граните церкви, и белизна разливалась и ширилась, она вобрала в себя всё — н бретонца Андре, и улыбку моей покойной бабушки, и волынщиков, и светоносное море, и бессмертные камни Карнака, и утраченное с ним счастье.
Утраченное вдвойне! — следовало бы написать, ибо мне предстояло вскоре усвоить банальную истину, говорящую о том, что нам ничего не дано сохранить. Андре, как я уже упоминал, был немного старше меня, и на следующий год он достиг той границы, когда интересы меняются, когда не тянет больше копаться в песке на пляже, разорят!, птичьи гнезда, собирать съедобных моллюсков. Его жадность к еде, его замечательная склонность к высотному способу дефекации бесследно исчезли. Изменился его физический облик, изменилось и поведение. У него оттопырились уши, он по любому поводу нелепо ухмылялся, приправляя эту ухмылку то словечками, что по-бретонски означает «моя задница», то звучным рыганьем, то лихими плевками, дабы утвердиться в своей возмужалости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104