Однако уроки и чаепития продолжаются, и сопротивление Ле Морвана слабеет. Я знаю по собственному опыту: если мама забрала себе что-то в голову, она уже ни за что не отступится и будет добиваться своего с муравьиным упорством. В один прекрасный день, после одной.из подобных бесед, Ле Морван, уже выйдя на лестницу, внезапно вытащил из портфеля толстую тетрадку, в последний раз налился румянцем, ни слова не говоря протянул ее маме и ударился в бегство, перескакивая сразу через несколько стуценек.
Мама в восторге унесла и заперла добытое сокровище на верхней полке стоящего в спальне шкафа, над простынями, там, где хранились некогда старые елочные украшения и прочие безделушки вроде никому не нужной шкатулки, которую не знали куда девать. Я был очень разочарован, что не смогу прочесть таинственную тетрадку. И еще больше удивлен: мама приложила столько усилий, чтобы вырвать у Ле Морвана эти излияния сердца, а теперь совсем не спешит эти страницы читать. Она забросила тетрадку в шкаф и, казалось, совершенно о ней забыла!
Я еще не знал, что такой образ действий лишний раз подтверждает афоризм одного писателя, рассуждавшего о человеческих слабостях, которого мой наставник очень уважал и часто цитировал: мама больше любила самый процесс охоты, чем се добычу. Бодняга Ло Морвап познал это на собственной шкуре.
Мне редко доводилось встречать человека более несчастного, чем Ле Морван, каким я его наблюдал на последующих уроках, когда, чтобы избежать каких бы то ни было разговоров, он заваливал меня труднейшими логическими анализами и арифметическими задачами, а сам ковырял в ушах с таким остервенением, что я начинал опасаться, как бы он не оглох. Он ожидал приговора, который со дня на день откладывался. Больше того, мама проявляла к Ло Морвану почти полное безразличие: он уже но был для ноо тайной. Чай она подавала теперь на скорую руку и сводила застольную беседу к замечаниям по поводу моих успехов и моего здоровья. Наконец настал день, когда она вместе с подносом принесла толстую тетрадь, положила ее спокойно на стол и принялась как ни в чем не бывало заваривать чай, делая это основательно и неторопливо. Когда перед каждым из нас была поставлена дымящаяся чашка, когда задан был ритуальный вопрос: «Хорошо ли мы поработали сегодня?»— и на него был получен столь же ритуальный ответ, она положила руку на тетрадь и объявила, с особым значением налегая на каждое слово:
— Вы знаете, это и в самом деле весьма и весьма интересно.
Ле Морван налился румянцем цвета крепко заваренного чая. Этот читательский отзыв можно было счесть за похвалу, но мне казалось, что маму что-то смущает, что она ищет приличествующие случаю слова и не может их
отыскать, что она говорит через силу. Должно быть, она не обнаружила в писаниях Ле Морвана того, что искала.
— Больше всего мне, пожалуй, понравился «Платок».
— «Платок»... Ах, вот как!—произнес автор, и по его тону можно было предположить, что он рассчитывал не на такую реакцию.
— Но вы же знаете, я ведь только невежественная женщина. Я вам честно говорю о своем непосредственном впечатлении,— сказала мама, которая почему-то любила по каждому поводу уничижительно отзываться о своих умственных способностях.
Ле Морвап уверил ее, что искренне суждение сердца куда важнее, чем оценки профессионального критика, и она приняла комплимент с довольной улыбкой, но я при этом почувствовал, что, если говорить об искренних суждениях сердца, то этим ни с какой стороны и не пахло. Взгляды обратились теперь к тетради, которая покоилась на столе, словно некий свидетель смущавший всех своей немотой. Наконец Ле Морван, пытаясь сохранить самообладание, осмелился спрятать со в портфель и поспешил напомнить, что уже поздний час.
Больше речь об этом не заходила, уроки шли своей чередой, и отношения между семьями по-прежнему оставались самые добрые. Все же за бриджем Ле Морван время от времени бросал на маму украдкой задумчивый грустный взгляд, и партнерам нередко приходилось его окликать, потому что он забывал бросить нужную карту. Я тоже часто думал об этом и очень сожалел, что «Платок» так и остался для меня тайной за семью печатями. К концу учебного года я решил спросить у мамы, о чем идет речь в рассказе моего учителя, Огта очень удивилась, потом задумалась, будто припоминая.
— «Платок»? Лх, да!.. Знаешь, такие вещи трудно объяснить, да тебе это и неинтересно.
Я продолжал настаивать, но ничего не добился. Потом она улыбнулась какой-то своей мысли, но о чем она подумала, я тоже не смог узнать.
— Бедняжка Ле Морван! — только и сказала она. Сказала так, будто увечного пожалела.
Наконец-то я кое-что читаю и даже в свой черед немного пишу...
Вспоминая своеобразную обстановку, в которой проходили эти уроки, я хотел бы заодно отметить еще одно обстоятельство, которое может послужить посмертным утешением моему домашнему наставнику. Дело в том, что я тоже начал писать. Не заговорил ли во мне дух соперничества? Трудно сказать, во всяком случае, раздосадованный недоступностью учительской тетради, я завел свою, и, усевшись в углу столовой за маленький столик, сделанный в свое время дедушкой, я подолгу писал, и эта работа доставляла мне огромное удовольствие. У меня ничего не осталось в памяти от моих первых литературных опытов, знаю лишь, что я написал, если верить легенде, настоящую пьесу для театра, в которой участвовало до полусотни действующих лиц. Мои творческие потуги, однако, вскоро иссякли, меня увлекли другие интересы, и прежде всего чтение настоящих книг.
Можно без особого ущерба пропустить все то, что я собираюсь сейчас рассказать. Мои детские читательские впечатления вряд ли чем отличаются от впечатлений других детей, и все-таки мне хочется ими поделиться, ибо есть в них для меня нечто важное. Однако нелегко выбрать из всего, что сохранила память, наиболее значительное для меня.
Расскажу о кпиго, о которой я ужо упоминал и которая совпадала с моими мечтаниями так поразительно точно, что мне кажется, будто я знал ее еще до того, как прочел: о «Робинзоне Крузо». Он произвел на меня неизгладимое впечатление, и я не удивился, когда узнал, что Руссо предписывает его прочесть своему Эмилю и хочет, чтобы этот роман был долгое время единственной книгой его библиотеки. Со мной почти так и случилось.
Этим твоим словам: «Я ненавижу книги...»— я никогда не мог поверить и боюсь, что единственная книга, для которой делалось исключение, не произвела на меня того благотворного педагогического воздействия, на которое ты рассчитывал. Это верно, что в твою эпоху приключение, пусть необычайное, однако правдоподобное, могло служить примером и образцом активного участия в жизни, а в мою эпоху может быть отнесено лишь к области утопий;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104