Моя мама, как вы понимаете, хоть и имела глаза, но видеть не желала, особенно если ее сына обвиняли в таком мерзком поступке и называли подлым и порочным мальчишкой. Даже отец, когда его поставили в известность, занял позицию несколько двойственную, точно человек, которому подали неплохую идею. Он, конечно, стал по привычке очень громко кричать, но за всеми его «черт побери!» я угадывал некую заднюю мысль, которая пыталась пробиться наружу, а ему стоило превеликого труда ее отогнать. При таких обстоятельствах я мог бы, пожалуй, еще выпутаться из беды, но бес не дремал. Я обратил внимание только на эту отцовскую заднюю мысль и весьма необдуманно пожелал отличиться, выкинуть какой-нибудь особенно сногсшибательный трюк и тем самым как бы расписаться в своих подвигах, и самое забавное — решил сделать это путем анонимного письма.
В тот же вечер я составил послание, адресованное «Мамаше де Паржс и Аннет с крысиным лицом», куда вложил весь запас ругательств, слышанных от отца, не забыв, разумеется, его советов прогуляться туда-то и туда-то, прежде чем сесть на сковородку в аду. Это было последнее предупреждение Таинственного мстителя, как я подписался.
Прибавьте сюда орфографические ошибки и выполненную цветными карандашами карикатуру, которой я был весьма доволен, — она изображала госпожу де Парис с кормою и бюстом внушительных размеров, с головы которой когтистая лапа срывала парик (это слово я написал рядом и еще обвел его кружком); тут же стояла голая Аннет, и чертенята кололи ее вилами в зад. Свое произведение я запечатал в конверт и сунул утром владелице дома под дверь.
С глаз родителей упала последняя пелена. Госпожа де Парис сочла послание прекрасной иллюстрацией к еще одной поговорке: «Яблоко от яблони недалеко падает». Она отказала отцу в квартире, отправив соответствующее официальное уведомление па гербовой бумаге, что само по себе являлось оскорблением для таких людей, как мы! Чаша терпения переполнилась. Больше уже никто не смеялся.
Мне надавали оплеух, и впервые в жизни я должен был снести унижение, гораздо более страшное, чем оплеухи. Меня заставили на коленях просить прощения. Я стал наконец недостойным ребенком, чудовищем. Обе бабушки плакали так же горько, как и крестный.
С нового учебного года тебя поместят в пансион
Быть чудовищем мне в общем-то нравилось, сбывалась моя давняя мечта превратиться в ужасного героя наподобие Бедокура. Однако этот взрыв суровости, так внезапно и резко пришедшей на смену полосе снисходительности, мое унижение, стояние перед отцом на коленях, когда никто не вспомнил уже о моих обмороках и даже мама не встала на мою защиту, — все эти свидетельства решительного отказа от помилования ошеломили меня. Как и предсказывала тетя Луиза, когда вопрошала карты о разводе, я, сам того не ведая, выпустил на волю опасные таинственные силы. И они будут продолжать преследовать меня.
Я не мог предвидеть, что хотя быть чудовищем по-своему и лестно, но чудовищ при этом никто но любит и все норовят держаться от них подальше. Опять пошли разговоры о том, что надо меня отослать если и не в исправительную колонию, в какой был Эмиль, то, уж во всяком случае, куда-нибудь в провинцию, в пансион. Разумеется, это наказание в том виде, в каком я вам его сейчас представляю, выглядело в моих глазах неоправданно суровым, никак не соразмерялось с моими проделками, каким бы длинным ни был их перечень. Но если говорить честно, дело было, конечно, не только н моих проделках, они лишь дополнили собой целый комплекс причин, иные из которых к моим злобным выходкам никакого отношения не имели. Эти выходки лишь ускорили разработку давно вынашиваемого плана, по поводу которого существовали серьезные сомнения и который, быть может, так никогда бы и не осуществился, если бы не подоспели мои безобразия, дав ему необходимые моральные основания.
В самом деле, вопрос обсуждался у нас, по-видимому, давно, и отголоски этих дебатов доходили до меня в виде безобидных предупреждений, которые можно было воспринять почти как шутку: «Если ты и дальше будешь-се-бя так вести...» — и я слушал лишь вполуха, ибо все это
говорилось тем же тоном, каким пугают детей букой или говорят, что у меня отвалится палец, если я не перестану его сосать. Когда отец проявлял в этом вопросе настойчивость, мама с улыбкой восклицала:
— Бедный малыш! Такой слабенький! Он там не выдержит!
И спешила добавить, что она будет очень скучать, и набрасывалась на меня с поцелуями. Поэтому я чувствовал себя в полной безопасности и совершенно не думал о том — да и как мог я об этом думать? — что у людей часто возникает необоримое искушение воспитывать своих детей в тех же условиях, в каких когда-то воспитывались они сами. Вспомните рассказы моего отца: деревенская школа, десять километров каждое утро, чтобы добраться до школы, потом в семь лет — в семь, ты слышишь? — сиротский приют при монастыре, подъем в пять утра, дисциплина, каторжный труд, выучить назубок названия всех департаментов, да и сейчас еще, подними меня среди ночи и спроси — ну давай, спрашивай меня! — и аттестат о среднем образовании, добытый такой ценой, что рядом с ним экзамен на бакалавра покажется детской забавой. И вот результат: перед вами закаленный мужчина, -а из лицея выходят мокрые курицы вроде тебя. Эту песню я слышал от отца чуть ли не ежедневно, свое трудное детство он помнил в мельчайших подробностях, и его удручало, должно быть, что я нисколько на него не похож, тогда, как должен бы был походить на него во всем; и пансион предоставлял прекрасную возможность исправить этот промах. Искушение не покидало отца ни на миг, но, увы, я постоянно болел. И вот нескончаемая болезнь, эта моя верная защита, наконец-то в этом году отступила — и не только отступила, но и обернулась против меня.
Ибо жизнь пансионского воспитанника оказывалась самым лучшим лекарством для моих бронхов и легких: воздух, знаменитый деревенский воздух, когда им дышишь в юности, дает человеку здоровье на всю жизнь, этот свое-го рода постоянный курс лечения куда полезнее всяких курортов с минеральными подами, на курорты я еще усцею наездиться, и тут, вспомнив про воздух, которого ему в магазине, конечно, всегда не хватало, отец впадал в лирический экстаз. Затянутый в черный пиджак, в тугом крахмальном воротничке, который как ошейник сдавливал ему шею, но который он никогда не расстегивал, настолько вошла в его плоть и кровь профессиональная
привычка носить униформу, он начинал с умилением вспоминать о лягушках, которых он вылавливал некогда из болота, когда жил в глуши в своем родном Морване. Если случается нам вместе с супругами Пелажи отправиться на воскресную прогулку в Шавильский лес, отца охватывает ликованье, ой раздувает ноздри, стараясь втянуть в себя как можно больше воздуха, и при этом широко раскидывает руки, точно преподаватель гимнастики:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
В тот же вечер я составил послание, адресованное «Мамаше де Паржс и Аннет с крысиным лицом», куда вложил весь запас ругательств, слышанных от отца, не забыв, разумеется, его советов прогуляться туда-то и туда-то, прежде чем сесть на сковородку в аду. Это было последнее предупреждение Таинственного мстителя, как я подписался.
Прибавьте сюда орфографические ошибки и выполненную цветными карандашами карикатуру, которой я был весьма доволен, — она изображала госпожу де Парис с кормою и бюстом внушительных размеров, с головы которой когтистая лапа срывала парик (это слово я написал рядом и еще обвел его кружком); тут же стояла голая Аннет, и чертенята кололи ее вилами в зад. Свое произведение я запечатал в конверт и сунул утром владелице дома под дверь.
С глаз родителей упала последняя пелена. Госпожа де Парис сочла послание прекрасной иллюстрацией к еще одной поговорке: «Яблоко от яблони недалеко падает». Она отказала отцу в квартире, отправив соответствующее официальное уведомление па гербовой бумаге, что само по себе являлось оскорблением для таких людей, как мы! Чаша терпения переполнилась. Больше уже никто не смеялся.
Мне надавали оплеух, и впервые в жизни я должен был снести унижение, гораздо более страшное, чем оплеухи. Меня заставили на коленях просить прощения. Я стал наконец недостойным ребенком, чудовищем. Обе бабушки плакали так же горько, как и крестный.
С нового учебного года тебя поместят в пансион
Быть чудовищем мне в общем-то нравилось, сбывалась моя давняя мечта превратиться в ужасного героя наподобие Бедокура. Однако этот взрыв суровости, так внезапно и резко пришедшей на смену полосе снисходительности, мое унижение, стояние перед отцом на коленях, когда никто не вспомнил уже о моих обмороках и даже мама не встала на мою защиту, — все эти свидетельства решительного отказа от помилования ошеломили меня. Как и предсказывала тетя Луиза, когда вопрошала карты о разводе, я, сам того не ведая, выпустил на волю опасные таинственные силы. И они будут продолжать преследовать меня.
Я не мог предвидеть, что хотя быть чудовищем по-своему и лестно, но чудовищ при этом никто но любит и все норовят держаться от них подальше. Опять пошли разговоры о том, что надо меня отослать если и не в исправительную колонию, в какой был Эмиль, то, уж во всяком случае, куда-нибудь в провинцию, в пансион. Разумеется, это наказание в том виде, в каком я вам его сейчас представляю, выглядело в моих глазах неоправданно суровым, никак не соразмерялось с моими проделками, каким бы длинным ни был их перечень. Но если говорить честно, дело было, конечно, не только н моих проделках, они лишь дополнили собой целый комплекс причин, иные из которых к моим злобным выходкам никакого отношения не имели. Эти выходки лишь ускорили разработку давно вынашиваемого плана, по поводу которого существовали серьезные сомнения и который, быть может, так никогда бы и не осуществился, если бы не подоспели мои безобразия, дав ему необходимые моральные основания.
В самом деле, вопрос обсуждался у нас, по-видимому, давно, и отголоски этих дебатов доходили до меня в виде безобидных предупреждений, которые можно было воспринять почти как шутку: «Если ты и дальше будешь-се-бя так вести...» — и я слушал лишь вполуха, ибо все это
говорилось тем же тоном, каким пугают детей букой или говорят, что у меня отвалится палец, если я не перестану его сосать. Когда отец проявлял в этом вопросе настойчивость, мама с улыбкой восклицала:
— Бедный малыш! Такой слабенький! Он там не выдержит!
И спешила добавить, что она будет очень скучать, и набрасывалась на меня с поцелуями. Поэтому я чувствовал себя в полной безопасности и совершенно не думал о том — да и как мог я об этом думать? — что у людей часто возникает необоримое искушение воспитывать своих детей в тех же условиях, в каких когда-то воспитывались они сами. Вспомните рассказы моего отца: деревенская школа, десять километров каждое утро, чтобы добраться до школы, потом в семь лет — в семь, ты слышишь? — сиротский приют при монастыре, подъем в пять утра, дисциплина, каторжный труд, выучить назубок названия всех департаментов, да и сейчас еще, подними меня среди ночи и спроси — ну давай, спрашивай меня! — и аттестат о среднем образовании, добытый такой ценой, что рядом с ним экзамен на бакалавра покажется детской забавой. И вот результат: перед вами закаленный мужчина, -а из лицея выходят мокрые курицы вроде тебя. Эту песню я слышал от отца чуть ли не ежедневно, свое трудное детство он помнил в мельчайших подробностях, и его удручало, должно быть, что я нисколько на него не похож, тогда, как должен бы был походить на него во всем; и пансион предоставлял прекрасную возможность исправить этот промах. Искушение не покидало отца ни на миг, но, увы, я постоянно болел. И вот нескончаемая болезнь, эта моя верная защита, наконец-то в этом году отступила — и не только отступила, но и обернулась против меня.
Ибо жизнь пансионского воспитанника оказывалась самым лучшим лекарством для моих бронхов и легких: воздух, знаменитый деревенский воздух, когда им дышишь в юности, дает человеку здоровье на всю жизнь, этот свое-го рода постоянный курс лечения куда полезнее всяких курортов с минеральными подами, на курорты я еще усцею наездиться, и тут, вспомнив про воздух, которого ему в магазине, конечно, всегда не хватало, отец впадал в лирический экстаз. Затянутый в черный пиджак, в тугом крахмальном воротничке, который как ошейник сдавливал ему шею, но который он никогда не расстегивал, настолько вошла в его плоть и кровь профессиональная
привычка носить униформу, он начинал с умилением вспоминать о лягушках, которых он вылавливал некогда из болота, когда жил в глуши в своем родном Морване. Если случается нам вместе с супругами Пелажи отправиться на воскресную прогулку в Шавильский лес, отца охватывает ликованье, ой раздувает ноздри, стараясь втянуть в себя как можно больше воздуха, и при этом широко раскидывает руки, точно преподаватель гимнастики:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104