Это проходит само собой, никто но вдувает мне больше воздуха в рот, и, быть может, это тоже признак того, что я начинаю взрослеть. Итак, суровому лицейскому режиму не удалось закалить мое тело, и мой подвиг в отеле «Лютеция», завершивший школьную эпопею, оказался под стать памятному падению с кровати, которым я ознаменовал свой приход в интернат...
Я вновь в своих прежних владениях, по которым так стосковался, и обхожу их тесное пространство с радостью путешественника, наконец вернувшегося после долгой разлуки домой. Здесь произошли некоторые перемены. Ребенок, живший в глубине двора и имевший наглость родиться в одно время со мной, исчез; ничей силуэт не вырисовывается больше на фоне черноты, где в один из августовских вечеров я был под покровительством девы Марии в муках произведен на свет. Семейство Мадлен переехало из Парижа в провинцию. В доме произошло также прискорбное событие— впрочем, прискорбным я именую его лишь в силу приличий, ибо речь идет о кончине моего главного врага, госпожи де Парис; ее покарал великий Мститель, которого я уже не решаюсь смешивать с Высшим существом.
За соседней дверью, которую я в свое время испещрял оскорбительными надписями, клокотали, должно быть, бальзаковские страсти, ибо молва утверждает, будто единственной наследницей покойной стала, согласно завещанию, ужасная Аннет. Но она будет лишена удовольствия «надрать мне уши». Мы собираемся покинуть Валь-де-Грас, который, на мой взгляд, не всегда заслуживал этого имени, и переехать в квартал, по которому я бродил в день своего побега из интерната, — в большую квартиру на углу площади Данфер-Рошро. Перемена жительства связана скорее с повышением по службе моего отца, который стал главным администратором в своей фирме, чем с моими памфлетами и карикатурами в адрес покойной домовладелицы.
Переезд произойдет перед началом нового учебного года, и все наши мысли запиты нопым жилищем. От выяснения собственных взаимоотношений, супружескую чету отвлекают бесконечные сметы, выбор обоев, ковров, мебели, всего внутреннего убранства. Эпоха бережливости, кажется, миновала, и заказы на новую обстановку носят довольно смелый характер.
Сожалею ли я, что все то, к чему я привык, скоро исчезнет? Я не стану этого утверждать. Лихорадочная суматоха, охватившая нашу семью, Способствует, на мой взгляд, укреплению домашнего очага, поскольку родители с увлечением занимаются устройством своего будущего. Мое возвращение домой и наши планы на осень предвещают приближение чего-то нового, неизведанного.
Детские сцены! Подходит ли это заимствованное у Шумана название для обозначения периода, который наступит после летних каникул? Все зависит от того, как на это взглянуть... Я, конечно, еще проникнут умонастроением детства, но, с другой стороны, передо мною вскоре встанут проблемы, которые не имеют ничего общего с этой так называемой райской порой и будут способствовать катастрофически быстрому моему повзрослению. Речь пойдет при этом именно о сценах — в этой книге уже выработался свой особый словарь, — о сценах, которые мне никогда уже не удастся изгнать из своего сознания. Более того, я убежден, что их влияние на мою будущую жизнь окажется более глубоким, чем все перипетии раннего детства. Могут сказать, что я заблуждаюсь, ибо ран-
нее детство все же всегда важнее, и что я сам виноват, если, исписав столько страниц, сумел уловить лишь поверхностную сторону собственных воспоминаний в ущерб скрытому в них глубинному смыслу. О том, что у воспоминаний существует своя изнанка, своя закулисная сторона, что воспоминания похожи на айсберги, потому что над поверхностью у них выступает лишь малая часть всей их массы, — обо всем этом я, разумеется, знаю, но я в этой книге осуществил только то, что хотел. Внешняя сторона жизненных случаев или сцен — на сей раз сцен в общепринятом смысле слова, — не заслуживает того, чтобы мы ею пренебрегали, ибо в коночном счете именно эта внешняя сторона больше всего связана с нашей жизнью, именно от нее приходится нам страдать. Что же касается моих собственных верований того времени, то они обретали силу истины в той мере, в какой оказывали воздействие на мое поведение.
Однако, прежде чем говорить обо мне, следует снова сказать о моем отце; его продвижепием по социальной лестнице отмечены мое детство и отрочество, этот его успех подается мне как пример для подражания. Пример этот меня, как известно, всегда обескураживал и отвращал, он словно восходит к назидательным историям прошлого века: бедный сирота, начиная с нуля, кует свое собственное счастье и достигает почетного положения и богатства на манер — разумеется, в более скромных размерах — американских стальных или угольных кбролей. Для этого требуются незаурядные умственные способности и определенный склад ума и характера, а также, конечно, везение. Но все это у отца, как вы знаете, было.
Подобный тип личности меня удивляет все больше, по мере того как я все решительнее отказываюсь ему подражать, — удивляет этот вкус к жизни деятельной и активной, к непрестанному труду, который, как он впоследствии мне признается, будет составлять его единственную радость, ибо воскресенье для него — день уныния и скуки, и он с удовольствием вычеркнул бы его из календаря; меня удивляет его страсть к порядку, к размещению всего по полочкам, удивляет каждодневное подведение итогов и письменный стол, напоминающий картотеку в архиве. В этом смысле он уже совсем не тот человек, которого я описал в первых главах. Вспышки гнева, экстравагантные выходки — все ушло, уступив место безжалостной и хитрой осмотрительности. «В делах он крайне строг и су-
ров», — будут отзываться о нем знатоки, ж в их словах ж услышу глубокое уважение к этому качеству, которое является в их глазах главным достоинством человека. Хочу отдать ему справедливость, я услышу о нем и такой отзыв: «Великодушен и щедр с подчиненными». Два облика, столь друг на друга не похожих, и один из них будет долго от меня скрыт, потому что и принял сторону матери, и отец останется для меня во многих отношениях незнакомцем, да и как я мог не принять ее сторону? Сами увидите... Его практицизм будет мне в высшей степени неприятен. Для него имеет значение лишь только то, что может принести непосредственную пользу; на все прочее не стоит тратить драгоценное время. За вею свою жизнь отец не прочтет ни одной книги, и лишь незадолго до смерти про-читает «Отверженных» Гюго и несколько романов Бальзака, которые приведут его в восторг. Его отзыв о Бальзаке, пожалуй, весомее многих работ литературоведов я критиков. «Вот ато, — вскричит он с горячностью, даже чуть ли не с гневом, потрясая бальзаковским томом и словно оспаривая противоположное мнение, — вот это — настоящая правда, настоящая жизнь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Я вновь в своих прежних владениях, по которым так стосковался, и обхожу их тесное пространство с радостью путешественника, наконец вернувшегося после долгой разлуки домой. Здесь произошли некоторые перемены. Ребенок, живший в глубине двора и имевший наглость родиться в одно время со мной, исчез; ничей силуэт не вырисовывается больше на фоне черноты, где в один из августовских вечеров я был под покровительством девы Марии в муках произведен на свет. Семейство Мадлен переехало из Парижа в провинцию. В доме произошло также прискорбное событие— впрочем, прискорбным я именую его лишь в силу приличий, ибо речь идет о кончине моего главного врага, госпожи де Парис; ее покарал великий Мститель, которого я уже не решаюсь смешивать с Высшим существом.
За соседней дверью, которую я в свое время испещрял оскорбительными надписями, клокотали, должно быть, бальзаковские страсти, ибо молва утверждает, будто единственной наследницей покойной стала, согласно завещанию, ужасная Аннет. Но она будет лишена удовольствия «надрать мне уши». Мы собираемся покинуть Валь-де-Грас, который, на мой взгляд, не всегда заслуживал этого имени, и переехать в квартал, по которому я бродил в день своего побега из интерната, — в большую квартиру на углу площади Данфер-Рошро. Перемена жительства связана скорее с повышением по службе моего отца, который стал главным администратором в своей фирме, чем с моими памфлетами и карикатурами в адрес покойной домовладелицы.
Переезд произойдет перед началом нового учебного года, и все наши мысли запиты нопым жилищем. От выяснения собственных взаимоотношений, супружескую чету отвлекают бесконечные сметы, выбор обоев, ковров, мебели, всего внутреннего убранства. Эпоха бережливости, кажется, миновала, и заказы на новую обстановку носят довольно смелый характер.
Сожалею ли я, что все то, к чему я привык, скоро исчезнет? Я не стану этого утверждать. Лихорадочная суматоха, охватившая нашу семью, Способствует, на мой взгляд, укреплению домашнего очага, поскольку родители с увлечением занимаются устройством своего будущего. Мое возвращение домой и наши планы на осень предвещают приближение чего-то нового, неизведанного.
Детские сцены! Подходит ли это заимствованное у Шумана название для обозначения периода, который наступит после летних каникул? Все зависит от того, как на это взглянуть... Я, конечно, еще проникнут умонастроением детства, но, с другой стороны, передо мною вскоре встанут проблемы, которые не имеют ничего общего с этой так называемой райской порой и будут способствовать катастрофически быстрому моему повзрослению. Речь пойдет при этом именно о сценах — в этой книге уже выработался свой особый словарь, — о сценах, которые мне никогда уже не удастся изгнать из своего сознания. Более того, я убежден, что их влияние на мою будущую жизнь окажется более глубоким, чем все перипетии раннего детства. Могут сказать, что я заблуждаюсь, ибо ран-
нее детство все же всегда важнее, и что я сам виноват, если, исписав столько страниц, сумел уловить лишь поверхностную сторону собственных воспоминаний в ущерб скрытому в них глубинному смыслу. О том, что у воспоминаний существует своя изнанка, своя закулисная сторона, что воспоминания похожи на айсберги, потому что над поверхностью у них выступает лишь малая часть всей их массы, — обо всем этом я, разумеется, знаю, но я в этой книге осуществил только то, что хотел. Внешняя сторона жизненных случаев или сцен — на сей раз сцен в общепринятом смысле слова, — не заслуживает того, чтобы мы ею пренебрегали, ибо в коночном счете именно эта внешняя сторона больше всего связана с нашей жизнью, именно от нее приходится нам страдать. Что же касается моих собственных верований того времени, то они обретали силу истины в той мере, в какой оказывали воздействие на мое поведение.
Однако, прежде чем говорить обо мне, следует снова сказать о моем отце; его продвижепием по социальной лестнице отмечены мое детство и отрочество, этот его успех подается мне как пример для подражания. Пример этот меня, как известно, всегда обескураживал и отвращал, он словно восходит к назидательным историям прошлого века: бедный сирота, начиная с нуля, кует свое собственное счастье и достигает почетного положения и богатства на манер — разумеется, в более скромных размерах — американских стальных или угольных кбролей. Для этого требуются незаурядные умственные способности и определенный склад ума и характера, а также, конечно, везение. Но все это у отца, как вы знаете, было.
Подобный тип личности меня удивляет все больше, по мере того как я все решительнее отказываюсь ему подражать, — удивляет этот вкус к жизни деятельной и активной, к непрестанному труду, который, как он впоследствии мне признается, будет составлять его единственную радость, ибо воскресенье для него — день уныния и скуки, и он с удовольствием вычеркнул бы его из календаря; меня удивляет его страсть к порядку, к размещению всего по полочкам, удивляет каждодневное подведение итогов и письменный стол, напоминающий картотеку в архиве. В этом смысле он уже совсем не тот человек, которого я описал в первых главах. Вспышки гнева, экстравагантные выходки — все ушло, уступив место безжалостной и хитрой осмотрительности. «В делах он крайне строг и су-
ров», — будут отзываться о нем знатоки, ж в их словах ж услышу глубокое уважение к этому качеству, которое является в их глазах главным достоинством человека. Хочу отдать ему справедливость, я услышу о нем и такой отзыв: «Великодушен и щедр с подчиненными». Два облика, столь друг на друга не похожих, и один из них будет долго от меня скрыт, потому что и принял сторону матери, и отец останется для меня во многих отношениях незнакомцем, да и как я мог не принять ее сторону? Сами увидите... Его практицизм будет мне в высшей степени неприятен. Для него имеет значение лишь только то, что может принести непосредственную пользу; на все прочее не стоит тратить драгоценное время. За вею свою жизнь отец не прочтет ни одной книги, и лишь незадолго до смерти про-читает «Отверженных» Гюго и несколько романов Бальзака, которые приведут его в восторг. Его отзыв о Бальзаке, пожалуй, весомее многих работ литературоведов я критиков. «Вот ато, — вскричит он с горячностью, даже чуть ли не с гневом, потрясая бальзаковским томом и словно оспаривая противоположное мнение, — вот это — настоящая правда, настоящая жизнь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104