Чей там цветик на качелях, гайтан мой!
Зона еще не отплясывала и на качелях не качалась, а только смотрела. Возьмется за руки с подружкой, чаще всего с Генче Кривокапской, и весело бегут в ту сторону, где собирается коло. Встанут вдвоем в сторонке либо взберутся на ступеньки или камень, чтоб лучше видеть и казаться повыше. Держатся за руки и грызут кукурузные хлопья, которыми набиты карманы фартуков. Стоят, улыбаются, смотрят, как танцуют парни и девушки. Смотрят и все подмечают, ничто не ускользнет от их взглядов, а взрослые, считая их еще зелеными, не обращают на них внимания и жестоко ошибаются. «Хороший петух с малолетства учится кукарекать». Так и они: все видят, все знают — кто на кого поглядел, кто кого толкнул, кто кого тиснул, кто с кем охотнее танцует, и все такое прочее.
Тут Зона узнала, что Манча — первый парень, и увидела, как все девушки рвутся встать рядом с ним. И в самом деле, Манча уже тогда был общепризнанным кавалером и лучшим танцором. Зона еще в ту пору видела, что большинство девушек не сводит с него глаз и вздыхает по нем и, в свою очередь, стала на него поглядывать и украдкой вздыхать. Видимо, в силу общего закона, по которому все женщины, как овцы или гуски, следуют за первой, куда бы та ни кинулась, ни побежала, хотя сами не знают куда и зачем. В силу этого закона, вероятно, все девушки пялили на Манчу глаза и были в него влюблены, а вслед за ними подчинилась этому самому закону и юная Зона!..
Не отдавая себе отчета и не подозревая, что с ней происходит, девочка просто пошла за своими старшими подругами. И она, как другие, больше всего смотрела на Манчу и следила за ним глазами, когда он танцевал по кругу. По мере его приближения Зона все реже доставала из кармана кукурузные хлопья и уже не грызла их, а только сжимала в ладошке, сердце билось в груди все сильней, ее охватывал какой-то непонятный страх, она боялась Мане и все-таки не могла отвести от него глаз. А когда Мане был уже совсем рядом, страх становился еще сильней, и она уже не знала, что делать, как стать: то вдруг перебросит косичку со спины на грудь, то свернет вдруг неизвестно почему язык в трубочку, или, тоже неизвестно почему, сильно сожмет своей вспотевшей ладошкой руку своей подруги Гены, или прижмется к ней и, украдкой ее целуя, шепнет: «Гена, слушай, я не выйду замуж!» (Гена ей тоже отвечает, что и она не выйдет замуж. Словом, обе подружки клянутся, что никогда не выйдут замуж...) Стоит Зона сама не своя и только смотрит на него, а выражение лица у нее такое и губы сложит так, что не разберешь, то ли она смеется, то ли собирается плакать... И пока пляшут, верней, пока Мане пляшет, Зона и Гена стоят, держась за руки, и, только когда Мане уходит домой, отправляются домой и они.
Изменилась Зона, стала совсем другой. По улице идет уже не так беззаботно, словно ей ни до кого нет дела, не скачет с ножки на ножку, а прежде чем войти к себе во двор, налево и направо обернется и посмотрит вдоль улицы.
Домашние заметили, что девочка как-то изменилась. Впрочем, они и не смотрят на нее теперь как на ребенка; о многом сейчас не говорят в ее присутствии, а если надо о чем-то таком потолковать или по-взрослому выразиться, Зону отсылают за чем-нибудь, что вовсе не нужно. Так вот, и они заметили, что Зона рассеянна, задумчива, в голове у нее ничего не держится. Пошлет ее Замфир за чубуком и кисетом, а она приносит очки и книгу должников... То и дело вертится перед зеркалом, перед большим и перед тем, что поменьше, хотя в кармане у нее есть свое, маленькое зеркальце; то и дело заплетает косы и непрестанно меняет ленты: до обеда переменит несколько — зеленую, голубую, желтую, а после обеда начинает снова... То и дело куда-то пропадает. Сидит в одиночестве, так милом сердцу юных существ, которые не понимают, что с ними, но жаждут страданий; вокруг ключом бьет жизнь, доносится гул голосов, а они, скрытые от людских глаз, наслаждаются тем, что никто не знает, где их искать. Смотрят и не знают, куда смотрят; думают и не знают, о чем думают; чувствуют сладостную щемящую грусть, чувствуют, что страдают, но отчего и почему, не знают. Зоне приятно это уединение, оно оберегает ее от взглядов домашних, взглядов, которые с некоторых пор стали очень докучными. И девочка пристает к матери, чтоб ей отвели каморку, дверь которой находится между двумя стенными шкафами и едва отличается от дверцы шкафа. Здесь она частенько и прячется. Тут Зону охватывает непонятная сладкая истома и печаль, тут она предается тихим грезам, тут чувствует себя самой несчастной девушкой на свете, но почему несчастной — не знает. Здесь охотнее всего она проводит время: причесывается, переодевается по нескольку раз в день или, вынув свое карманное зеркальце (вделанное в крышку перламутровой шкатулки, которая одновременно служит ей копилкой), долго смотрится, надув свои алые губки и сморщив маленький носик. Или нарядится в материно венчальное платье из тяжелого персидского шелка, которое Ташана давно уже не носит,
592
поскольку оно вышло из моды, нацепит на себя ее драгоценности и, глядясь в большое зеркало, разгуливает по комнате... Комнатенку свою Зона без конца по своему вкусу убирает и прячется в ней, как только представляется случай скрыться от пытливых глаз домочадцев... Здесь бы она охотно и спала, да мать ни за что не позволяет. А Зона огорчается и начинает говорить о смерти.
— Когда я умру, мама, похорони меня красиво... А на могиле посади левкои, лилии, мальву и оливковое дерево.
Мать плачет и со слезами на глазах гоняется за ней из комнаты в комнату с туфлей в руке, а Зона смеется сквозь слезы и твердит свое:
— Вот умру, мама!..
* * *
Миновало чуть поболее трех лет. И поскольку все меняется, изменилась и Зона. Она пополнела, рот оказался значительно меньше, пропорциональным лицу, которое обрело красивые черты и другое выражение; косички выросли в длинные косы, а долговязый подросток превратился в стройную девушку. Только глаза остались прежними — большими, темными, с глубоким, как бездна, взглядом...
Подростком она не полагалась ни на свою красоту, ни на происхождение, но, превратившись в девушку, постепенно почувствовала свою силу и начала вести себя соответственно. Да если бы и не почувствовала, было кому ей подсказать. Родня у Замфира большая. Полным-полно одних теток. А они приметили не только то, как похорошела Зона, но и то, что она влюблена, и даже дознались в кого.
— Ох, горюшко! — воскликнула тетушка Таска, когда ей рассказали, как обстоят дела с Зоной, которую она все еще считала ребенком и, приходя в гости, неизменно приносила ей миндаль и кукурузные хлопья.— Бе-да-а-а! Что ж такое сделал город с нами и с нашими девушками! Ну и времена пошли! Ахти-и-и! Нет больше девушек!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42