Замфир отмалчивается, только сердито буркнет в ответ, потягивает себе кофе, пускает густые клубы дыма, смотрит в сторону, куда-то в окно. Паше становится скучно. Опять закуривают трубки, слуги приносят новый кофе, а Замфир как в рот воды набрал. Паша уже беспокоится.
— Чего молчишь, чорбаджи Замфир?
— Так... Ты спрашивай, паша, я отвечу,— говорит Замфир, словно бы услужливо, смиренно, но в то же время холодно.
— Разве я не спрашивал? А ты все молчишь. Замфир пожимает плечами, выпускает густой клуб
дыма и снова смотрит куда-то в окно.
— Какой прок, уважаемый паша, говорить? — тянет после долгой паузы чорбаджи Замфир.— Кому жаловаться? — Потом снимает феску и утирает лоб.
Приносят по третьей чашке кофе, собеседники закуривают по третьей трубке, и только тогда чорбаджи Замфир малость смягчается и рассказывает, какое горе бедняка привело его к паше. Пожалуется на несправедливость: на разнузданность аскеров или пристрастное решение суда, на унижение достоинства или притеснение веры и заявляет, что принес ключи от своего дома, оставляет ему в наследство всю челядь и усадьбу, и пусть паша либо принимает ключи, либо поможет данной ему властью. Паша оправдывается, обещает все сделать, а слово у паши твердое, это чорбаджи Замфир знает.
— Чтоб доставить тебе удовольствие, чорбаджи Замфир, и это сделаю! — говорит паша. И все.
Паша ведь тоже знает, что делает; ему известно, что Замфир сила и в Стамбуле. Он сменил или, как там говорят, «низложил» трех пашей. Для этого ему даже не потребовалось самому туда ехать. «Стоит отбить по телеграфу в Стамбул — и паша уже бывший»! — говорили горожане, бахвалясь силой и могуществом чорбаджи Замфира.
А могущество его шло от несметного богатства. Кто сочтет его хутора?! Впрочем, зачем читателю мотаться по полям и урочищам, достаточно поглядеть на его усадьбу, на дворец, а он выше и лучше, чем у самого паши! Стоит в тесной кривой улочке, неподалеку от церкви. Уже большие ворота, сплошь унизанные рядами гвоздей, с огромным кольцом, говорят о богатстве хозяина. Четырехэтажный, просторный дом издали бросается в глаза путнику, среди прочих строений он выделяется своими верандами, множеством высоких труб и окон со ставнями. В дом поднимаешься по лестнице с широкими ступеньками. Двор просторный. Перед домом небольшой палисадник, так называемый «девичий цветник» — со всевозможными цветами: розами, гвоздиками, лилиями, и кто знает еще чем! Только красавице Зоне известно, какие цветы растут в ее палисаднике, она сама за ними ухаживает. Во всякое время года что-нибудь да цветет, и всегда перед домом Замфира приятный аромат.
Во дворе растут два старых граната, черноплодная широколистная шелковица, несколько айвовых деревьев и две маслины, которые пользуются особой любовью старого чорбаджи Замфира. В мае, когда маслины цветут, он любит сидеть на разостланном коврике; покуривает, дает распоряжения, бездумно попивает кофе и только время от времени встает, поднимает нос, как борзая, берущая след, притягивает руками ветви маслины и вдыхает аромат ее желтых цветов. Запах маслины пьянит его и завораживает. Далекие воспоминания будит в нем этот восточный гаремный запах желтой цветущей маслины. И чорбаджи Замфиру вспоминается звон бубна, восточные наряды, миндалевидные большие глаза, чадры и песня, которую когда-то в сербской слободе пели тихо-тихо, чтоб не услышали турки, о молодом гяуре и о некой Зейне! Старого Замфира охватывает сладостная грусть и, сидя под цветущими маслинами которые и в то время так же благоухали, он тихо сокрушается о своей ушедшей молодости. Несколько дней, пока цветут маслины, чорбаджи Замфир неохотно покидает дом и редко выходит в город. Сидит, курит, пьет кофе, ликер, дает распоряжения, советы, бранит, но и когда сердится или кого отчитывает, расположение духа все равно у него хорошее.
Это был старый сердцеед, неоднократно фигурировавший в песнях рядом с именами многих женщин, ныне уже добронравных и примерных старых матрон. Молодежь нынче не поет этих песен, а если и поет, не знает, о ком они сложены.
И сейчас, даже в преклонном возрасте, хаджи Замфир не прочь кольнуть какую-нибудь свою прежнюю пассию.
— О-о-о, Мада! — восклицает он, повстречавшись со своей старой знакомой.— Где твоя краса?!
— Э, хаджи,— отвечает Мада,— прошло наше времечко!..
— Прошло, Мада! Улетели молодость и красота, точно ласточки осенью...
— Э-э-э, ласточки весною возвращаются, а молодость и красота — никогда...
За домом большой двор, за ним тенистый сад, выходящий к церковной ограде; в саду — калитка, через которую Замфировы ходят в церковь на утреню и короткие молитвы. Во дворе несколько амбаров для кукурузы, печь для хлеба, конюшни, большой сарай; в сарае две обычных повозки и фаэтон, правда, старинного образца,— ни дать ни взять египетская колесница с библейских картинок, которая вместе с фараоном потонула в тот роковой день в Красном море, но если я добавлю, что во всем городе только еще у паши был такой фаэтон и ни у кого больше, вы представите себе подлинную картину богатства, несметного богатства чорбаджи Замфира.
Тут же, во дворе, помещение для слуг и кухня. Кухня, как и полагается, чуть в стороне от купеческих палат, чтобы не доносился запах готовящихся блюд. В кухне охотнее всего проводят время как слуги, так и домочадцы. Кухня — любимое и, так сказать, самое теплое место в просторных хоромах чорбаджи Замфира. Порой на чашечку кофе туда заглядывает и сам хозяин. В этом случае все обычно выходят, остаются только двое из тех, кто помоложе, мужчина и женщина, стоят столбами в ожидании приказа еще что-нибудь подать. Но большую часть дня в кухне толчется и судачит бабье. Сидят на крестьянских, грубо сколоченных треногих табуретках, на каких обычно работают башмачники, попивают целый день кофе, грызут жареные тыквенные семечки или кукурузные хлопья, да еще ради удобства скинут лишнюю одежду, останутся в одних рубахах и шальварах и слушают, что нового по соседству, в околотке и в городе, переберут косточки всем, никого не забудут. Соберется на свободе своя и соседская челядь, и пойдет веселье: хохочут, визжат, кричат: «Чтоб тебе пусто было!» А порой, разыгравшись, давай швырять друг в друга шлепанцами, но стоит войти мужчине, сразу же замолкают и принимают серьезный вид, словно ничего и не было, мол, я не я и хата не моя! Из этой кухни вышли замуж пять девушек — приемных дочерей. Полюбили дворовых парней чорбаджи Замфира, повенчались, стали хозяйками, женами мастеров, но продолжают чувствовать себя здесь как в родном доме. И когда прислуживают и угождают хаджи Замфиру, не считают себя челядью, как это бывает там, на холодном, бездушном Западе, а свояками, хозяйской родней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Чего молчишь, чорбаджи Замфир?
— Так... Ты спрашивай, паша, я отвечу,— говорит Замфир, словно бы услужливо, смиренно, но в то же время холодно.
— Разве я не спрашивал? А ты все молчишь. Замфир пожимает плечами, выпускает густой клуб
дыма и снова смотрит куда-то в окно.
— Какой прок, уважаемый паша, говорить? — тянет после долгой паузы чорбаджи Замфир.— Кому жаловаться? — Потом снимает феску и утирает лоб.
Приносят по третьей чашке кофе, собеседники закуривают по третьей трубке, и только тогда чорбаджи Замфир малость смягчается и рассказывает, какое горе бедняка привело его к паше. Пожалуется на несправедливость: на разнузданность аскеров или пристрастное решение суда, на унижение достоинства или притеснение веры и заявляет, что принес ключи от своего дома, оставляет ему в наследство всю челядь и усадьбу, и пусть паша либо принимает ключи, либо поможет данной ему властью. Паша оправдывается, обещает все сделать, а слово у паши твердое, это чорбаджи Замфир знает.
— Чтоб доставить тебе удовольствие, чорбаджи Замфир, и это сделаю! — говорит паша. И все.
Паша ведь тоже знает, что делает; ему известно, что Замфир сила и в Стамбуле. Он сменил или, как там говорят, «низложил» трех пашей. Для этого ему даже не потребовалось самому туда ехать. «Стоит отбить по телеграфу в Стамбул — и паша уже бывший»! — говорили горожане, бахвалясь силой и могуществом чорбаджи Замфира.
А могущество его шло от несметного богатства. Кто сочтет его хутора?! Впрочем, зачем читателю мотаться по полям и урочищам, достаточно поглядеть на его усадьбу, на дворец, а он выше и лучше, чем у самого паши! Стоит в тесной кривой улочке, неподалеку от церкви. Уже большие ворота, сплошь унизанные рядами гвоздей, с огромным кольцом, говорят о богатстве хозяина. Четырехэтажный, просторный дом издали бросается в глаза путнику, среди прочих строений он выделяется своими верандами, множеством высоких труб и окон со ставнями. В дом поднимаешься по лестнице с широкими ступеньками. Двор просторный. Перед домом небольшой палисадник, так называемый «девичий цветник» — со всевозможными цветами: розами, гвоздиками, лилиями, и кто знает еще чем! Только красавице Зоне известно, какие цветы растут в ее палисаднике, она сама за ними ухаживает. Во всякое время года что-нибудь да цветет, и всегда перед домом Замфира приятный аромат.
Во дворе растут два старых граната, черноплодная широколистная шелковица, несколько айвовых деревьев и две маслины, которые пользуются особой любовью старого чорбаджи Замфира. В мае, когда маслины цветут, он любит сидеть на разостланном коврике; покуривает, дает распоряжения, бездумно попивает кофе и только время от времени встает, поднимает нос, как борзая, берущая след, притягивает руками ветви маслины и вдыхает аромат ее желтых цветов. Запах маслины пьянит его и завораживает. Далекие воспоминания будит в нем этот восточный гаремный запах желтой цветущей маслины. И чорбаджи Замфиру вспоминается звон бубна, восточные наряды, миндалевидные большие глаза, чадры и песня, которую когда-то в сербской слободе пели тихо-тихо, чтоб не услышали турки, о молодом гяуре и о некой Зейне! Старого Замфира охватывает сладостная грусть и, сидя под цветущими маслинами которые и в то время так же благоухали, он тихо сокрушается о своей ушедшей молодости. Несколько дней, пока цветут маслины, чорбаджи Замфир неохотно покидает дом и редко выходит в город. Сидит, курит, пьет кофе, ликер, дает распоряжения, советы, бранит, но и когда сердится или кого отчитывает, расположение духа все равно у него хорошее.
Это был старый сердцеед, неоднократно фигурировавший в песнях рядом с именами многих женщин, ныне уже добронравных и примерных старых матрон. Молодежь нынче не поет этих песен, а если и поет, не знает, о ком они сложены.
И сейчас, даже в преклонном возрасте, хаджи Замфир не прочь кольнуть какую-нибудь свою прежнюю пассию.
— О-о-о, Мада! — восклицает он, повстречавшись со своей старой знакомой.— Где твоя краса?!
— Э, хаджи,— отвечает Мада,— прошло наше времечко!..
— Прошло, Мада! Улетели молодость и красота, точно ласточки осенью...
— Э-э-э, ласточки весною возвращаются, а молодость и красота — никогда...
За домом большой двор, за ним тенистый сад, выходящий к церковной ограде; в саду — калитка, через которую Замфировы ходят в церковь на утреню и короткие молитвы. Во дворе несколько амбаров для кукурузы, печь для хлеба, конюшни, большой сарай; в сарае две обычных повозки и фаэтон, правда, старинного образца,— ни дать ни взять египетская колесница с библейских картинок, которая вместе с фараоном потонула в тот роковой день в Красном море, но если я добавлю, что во всем городе только еще у паши был такой фаэтон и ни у кого больше, вы представите себе подлинную картину богатства, несметного богатства чорбаджи Замфира.
Тут же, во дворе, помещение для слуг и кухня. Кухня, как и полагается, чуть в стороне от купеческих палат, чтобы не доносился запах готовящихся блюд. В кухне охотнее всего проводят время как слуги, так и домочадцы. Кухня — любимое и, так сказать, самое теплое место в просторных хоромах чорбаджи Замфира. Порой на чашечку кофе туда заглядывает и сам хозяин. В этом случае все обычно выходят, остаются только двое из тех, кто помоложе, мужчина и женщина, стоят столбами в ожидании приказа еще что-нибудь подать. Но большую часть дня в кухне толчется и судачит бабье. Сидят на крестьянских, грубо сколоченных треногих табуретках, на каких обычно работают башмачники, попивают целый день кофе, грызут жареные тыквенные семечки или кукурузные хлопья, да еще ради удобства скинут лишнюю одежду, останутся в одних рубахах и шальварах и слушают, что нового по соседству, в околотке и в городе, переберут косточки всем, никого не забудут. Соберется на свободе своя и соседская челядь, и пойдет веселье: хохочут, визжат, кричат: «Чтоб тебе пусто было!» А порой, разыгравшись, давай швырять друг в друга шлепанцами, но стоит войти мужчине, сразу же замолкают и принимают серьезный вид, словно ничего и не было, мол, я не я и хата не моя! Из этой кухни вышли замуж пять девушек — приемных дочерей. Полюбили дворовых парней чорбаджи Замфира, повенчались, стали хозяйками, женами мастеров, но продолжают чувствовать себя здесь как в родном доме. И когда прислуживают и угождают хаджи Замфиру, не считают себя челядью, как это бывает там, на холодном, бездушном Западе, а свояками, хозяйской родней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42