Через плечо у нее были переброшены две набитые сумы, в левой руке — большая авоська с термосом, кульками сластей и коробкой с ботинками, в правой руке — большой бумажный пакет. Не женщина, а грузовик какой-то!
Кондукторша подгоняла входивших:
— Быстрее, быстрее!.. — Затем нажала кнопку, дав сигнал водителю.— Все, все, ждите следующего!
Заволновавшись, женщина не могла забраться на подножку. Хэ Цзябиню пришлось ее подсадить. Черт, да этот «грузовичок» и сам весит дай боже!
Толстуха наконец забралась и скинула сумки с плеча, прямо на Хэ Цзябиня! Бутылка с соком упала, но, к счастью, не разбилась. Женщина оглянулась — у нее было потное, красное лицо северянки. Зашевелила губищами как слабоумная. Может, немая? Автобус, зло рявкнув, тронулся.
Вдруг стоявший рядом с толстухой парень, сильно гнусавя, выкрикнул:
— Что, стоять не можешь спокойно? Чего пихаешься, твою мать?!
— Сам мой термос пнул!
Нет, все-таки не немая. У женщины был дунбэйский выговор.
— Ты что, сказать не могла? Развилялась тут своим задом!
— А подвинуться ты не можешь?
— Мне и здесь хорошо. Ух ты, дрянь какая! Откуда только такие берутся?
— Оттуда же, откуда и ты!
— Ах ты, мать твою... Не буянь мне здесь! А то скажу такое, что сон потеряешь!
Послышался чей-то смех, как бы в знак одобрения.
— Хулиган!!
— Это кто хулиган? А сама-то не хулиганка — людей задом долбаешь? Совсем стыд потеряла!
Хэ Цзябинь ощущал, как в нем закипает гнев. Наконец он не выдержал:
— Эй, парень! Говори-ка повежливей. Не оскорбляй приезжих.
К Хэ Цзябиню приблизилась потасканная физиономия с патлами длинных волос:
— А ты стой себе, где стоишь. Тебя это не касается. Чего лезешь?
— Как не совестно! Даром что мужчина. Так с женщиной обращаться!
Парень стал засучивать рукава.
— Слышь, тебе чего надо, а? — Он показал большим пальцем на дверь.— Пойдем выйдем, а? Разомнемся!
— Не много ли чести?
Другие пассажиры тоже наконец начали выражать возмущение:
Дунбэй — северо-восток Китая, раньше назывался Маньчжурией.
— Это ж надо, какая наглость!
— Столицу позорит!
— Ты где работаешь?
Парень, приняв боксерскую стойку, оскалил свои тюленьи зубы:
— Что? И вам неймется?
Но, в сущности, он был похож на выдохшийся опиумный шарик. Даже такой мозгляк, как Хэ Цзябинь, мог легко свернуть ему шею. Кто-то кинулся усмирять их:
— Ладно, ладно, уймитесь вы оба!
Парня утянули в глубь салона, он благоразумно послушался, но теперь снова распалилась толстуха:
— Вы только поглядите! И это пекинец! Ну и люди у вас в Пекине!..— При каждой фразе всплеск руками.
Пассажиры, уже утратившие интерес к конфликту, лишь раздраженно щелкали языками. Хэ Цзябинь подумал: не напрасно ли он вмешивался? Люди нынче такие вспыльчивые, будто у каждого внутри скопился пар. Может, и неплохо, что они иногда спускают этот пар?
Вновь хорошо знакомая картина. В комнате — запах рвоты. На полу — таз, горшок, ботинок, другой ботинок отброшен, кастрюля... На грязном столе — пакетики и флакончики от лекарств, чашки, склянки, стаканчики. Такова и жизнь Вань Цюнь: вся вразброс. Фан Вэньсюань заметил, что цветная оконная занавеска перешита из платья, в котором Вань Цюнь ходила когда-то в молодости. Рисунок на ткани поблек, как былая красота Вань Цюнь. Вот она сидит перед Фаном, худая, измученная. Ее жизнь по-прежнему не ладится. Ей бы полюбить кого-нибудь, о ком-то заботиться. Но она по-прежнему одна. Неужели его ждет? В душе Фана вспыхнул маленький огонек. Ну, если так... Ох, если бы... Нет, так не должно быть. Забыть, навсегда забыть. Или это глупо?
На кровати, лицом к окну, равнодушно глядя в синее небо, лежит ее сын. А глаза у него — от матери. Слишком красивые, даже странно, что такие глаза у мальчика. Дети не умеют притворяться больными, наверное, болезнь и впрямь лишила его сил, не то бы он не лежал на кровати,
как старый монах — без всякого интереса к окружающему, даже не слушая, о чем они разговаривают. Когда он еще был крошечным, Фан не раз брал его на руки. Он до сих пор помнит то ощущение, когда взял малыша впервые: что-то мягкое, теплое, будто держишь котенка или щенка. Но Вань Цюнь он ни разу не обнял, не поцеловал.
Сейчас она сидела на стуле у кровати. Стул покачивался, поскрипывал. Ее руки лежали безжизненно на коленях. С набрякшими голубыми жилками, они были, пожалуй, еще тоньше, чем тогда, в школе кадровых работников. По лицу Вань Цюнь, беспредельно усталому, равнодушному, Фан Вэньсюань не мог угадать, какие мысли и чувства вызвал его приход. Да и в самом деле, зачем он пришел сюда? Ах да, болен сын. Ей трудно. Или это лишь предлог? Что минуту назад затеплилось в его душе? Какое чувство? Надежда на любовь или страх перед ней?
— Почему не позвонила мне, когда забирала его? У меня ведь есть машина...
Нет, Вань Цюнь уже давно не испытывает того волнения и трепета, которые охватывали ее прежде, в той мрачной сырой каморке. Вместо них — жалость и безразличие. Фан Вэньсюань уже не казался ей сильным, наоборот, получалось, что он слабей ее. Если б даже она позвонила, разве хватило бы у него смелости взять машину, чтоб забрать из больницы ее ребенка? Неужели он не испугался бы, что шофер разболтает об этом повсюду?.. Ну почему в ее сердце поселилась ненависть? Ведь если нет любви, так и ненависти не должно быть. Да, нелегко обмануть себя. Чувства труднее всего на свете поддаются разумному объяснению. Когда не видишь пропасти и падаешь в нее — это злой рок; когда видишь ее и все-таки идешь к ней — горчайшее из несчастий. Вань Цюнь знала, что, говоря с Фан Вэньсюанем, она не должна давать волю своим чувствам, но она не властна над собой. И за ее безразличными словами проступала все та же жгучая ненависть:
— Зачем? Есть такси.
— Но ведь ребенка еще надо было нести.— Ох, как редко произносил он такие участливые слова.
— Шофер попался хороший. Помог.
Нельзя судить о людях по их внешности. Вань Цюнь
вспомнила маленького шофера такси. Когда она вышла из дверей больницы, неся в одной руке сумку, набитую всякой всячиной, в другой руке термос, а мальчика на спине, шофер, чистя ножичком ногти, беззаботно напевал популярную песенку:
Получил твое любовное письмо И в волнении краснею густо. Я не знаю, как ответить мне На такое искреннее чувство.
Ласковые, нежные слова Легким облачком плывут мне в уши. Грежу днем и ночью о тебе — Ты разволновала мою душу '.
Но едва он заметил Вань Цюнь, как тут же выскочил к ней, взял мальчика, отнес в машину, а затем помог поднести и вещи. «Ох, я и не знал, хозяйка, что вы одна. Надо было кликнуть меня!» Изъяснялся шофер на чистейшем пекинском диалекте. Казалось, во рту у него не язык, а какой-то шарик перекатывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Кондукторша подгоняла входивших:
— Быстрее, быстрее!.. — Затем нажала кнопку, дав сигнал водителю.— Все, все, ждите следующего!
Заволновавшись, женщина не могла забраться на подножку. Хэ Цзябиню пришлось ее подсадить. Черт, да этот «грузовичок» и сам весит дай боже!
Толстуха наконец забралась и скинула сумки с плеча, прямо на Хэ Цзябиня! Бутылка с соком упала, но, к счастью, не разбилась. Женщина оглянулась — у нее было потное, красное лицо северянки. Зашевелила губищами как слабоумная. Может, немая? Автобус, зло рявкнув, тронулся.
Вдруг стоявший рядом с толстухой парень, сильно гнусавя, выкрикнул:
— Что, стоять не можешь спокойно? Чего пихаешься, твою мать?!
— Сам мой термос пнул!
Нет, все-таки не немая. У женщины был дунбэйский выговор.
— Ты что, сказать не могла? Развилялась тут своим задом!
— А подвинуться ты не можешь?
— Мне и здесь хорошо. Ух ты, дрянь какая! Откуда только такие берутся?
— Оттуда же, откуда и ты!
— Ах ты, мать твою... Не буянь мне здесь! А то скажу такое, что сон потеряешь!
Послышался чей-то смех, как бы в знак одобрения.
— Хулиган!!
— Это кто хулиган? А сама-то не хулиганка — людей задом долбаешь? Совсем стыд потеряла!
Хэ Цзябинь ощущал, как в нем закипает гнев. Наконец он не выдержал:
— Эй, парень! Говори-ка повежливей. Не оскорбляй приезжих.
К Хэ Цзябиню приблизилась потасканная физиономия с патлами длинных волос:
— А ты стой себе, где стоишь. Тебя это не касается. Чего лезешь?
— Как не совестно! Даром что мужчина. Так с женщиной обращаться!
Парень стал засучивать рукава.
— Слышь, тебе чего надо, а? — Он показал большим пальцем на дверь.— Пойдем выйдем, а? Разомнемся!
— Не много ли чести?
Другие пассажиры тоже наконец начали выражать возмущение:
Дунбэй — северо-восток Китая, раньше назывался Маньчжурией.
— Это ж надо, какая наглость!
— Столицу позорит!
— Ты где работаешь?
Парень, приняв боксерскую стойку, оскалил свои тюленьи зубы:
— Что? И вам неймется?
Но, в сущности, он был похож на выдохшийся опиумный шарик. Даже такой мозгляк, как Хэ Цзябинь, мог легко свернуть ему шею. Кто-то кинулся усмирять их:
— Ладно, ладно, уймитесь вы оба!
Парня утянули в глубь салона, он благоразумно послушался, но теперь снова распалилась толстуха:
— Вы только поглядите! И это пекинец! Ну и люди у вас в Пекине!..— При каждой фразе всплеск руками.
Пассажиры, уже утратившие интерес к конфликту, лишь раздраженно щелкали языками. Хэ Цзябинь подумал: не напрасно ли он вмешивался? Люди нынче такие вспыльчивые, будто у каждого внутри скопился пар. Может, и неплохо, что они иногда спускают этот пар?
Вновь хорошо знакомая картина. В комнате — запах рвоты. На полу — таз, горшок, ботинок, другой ботинок отброшен, кастрюля... На грязном столе — пакетики и флакончики от лекарств, чашки, склянки, стаканчики. Такова и жизнь Вань Цюнь: вся вразброс. Фан Вэньсюань заметил, что цветная оконная занавеска перешита из платья, в котором Вань Цюнь ходила когда-то в молодости. Рисунок на ткани поблек, как былая красота Вань Цюнь. Вот она сидит перед Фаном, худая, измученная. Ее жизнь по-прежнему не ладится. Ей бы полюбить кого-нибудь, о ком-то заботиться. Но она по-прежнему одна. Неужели его ждет? В душе Фана вспыхнул маленький огонек. Ну, если так... Ох, если бы... Нет, так не должно быть. Забыть, навсегда забыть. Или это глупо?
На кровати, лицом к окну, равнодушно глядя в синее небо, лежит ее сын. А глаза у него — от матери. Слишком красивые, даже странно, что такие глаза у мальчика. Дети не умеют притворяться больными, наверное, болезнь и впрямь лишила его сил, не то бы он не лежал на кровати,
как старый монах — без всякого интереса к окружающему, даже не слушая, о чем они разговаривают. Когда он еще был крошечным, Фан не раз брал его на руки. Он до сих пор помнит то ощущение, когда взял малыша впервые: что-то мягкое, теплое, будто держишь котенка или щенка. Но Вань Цюнь он ни разу не обнял, не поцеловал.
Сейчас она сидела на стуле у кровати. Стул покачивался, поскрипывал. Ее руки лежали безжизненно на коленях. С набрякшими голубыми жилками, они были, пожалуй, еще тоньше, чем тогда, в школе кадровых работников. По лицу Вань Цюнь, беспредельно усталому, равнодушному, Фан Вэньсюань не мог угадать, какие мысли и чувства вызвал его приход. Да и в самом деле, зачем он пришел сюда? Ах да, болен сын. Ей трудно. Или это лишь предлог? Что минуту назад затеплилось в его душе? Какое чувство? Надежда на любовь или страх перед ней?
— Почему не позвонила мне, когда забирала его? У меня ведь есть машина...
Нет, Вань Цюнь уже давно не испытывает того волнения и трепета, которые охватывали ее прежде, в той мрачной сырой каморке. Вместо них — жалость и безразличие. Фан Вэньсюань уже не казался ей сильным, наоборот, получалось, что он слабей ее. Если б даже она позвонила, разве хватило бы у него смелости взять машину, чтоб забрать из больницы ее ребенка? Неужели он не испугался бы, что шофер разболтает об этом повсюду?.. Ну почему в ее сердце поселилась ненависть? Ведь если нет любви, так и ненависти не должно быть. Да, нелегко обмануть себя. Чувства труднее всего на свете поддаются разумному объяснению. Когда не видишь пропасти и падаешь в нее — это злой рок; когда видишь ее и все-таки идешь к ней — горчайшее из несчастий. Вань Цюнь знала, что, говоря с Фан Вэньсюанем, она не должна давать волю своим чувствам, но она не властна над собой. И за ее безразличными словами проступала все та же жгучая ненависть:
— Зачем? Есть такси.
— Но ведь ребенка еще надо было нести.— Ох, как редко произносил он такие участливые слова.
— Шофер попался хороший. Помог.
Нельзя судить о людях по их внешности. Вань Цюнь
вспомнила маленького шофера такси. Когда она вышла из дверей больницы, неся в одной руке сумку, набитую всякой всячиной, в другой руке термос, а мальчика на спине, шофер, чистя ножичком ногти, беззаботно напевал популярную песенку:
Получил твое любовное письмо И в волнении краснею густо. Я не знаю, как ответить мне На такое искреннее чувство.
Ласковые, нежные слова Легким облачком плывут мне в уши. Грежу днем и ночью о тебе — Ты разволновала мою душу '.
Но едва он заметил Вань Цюнь, как тут же выскочил к ней, взял мальчика, отнес в машину, а затем помог поднести и вещи. «Ох, я и не знал, хозяйка, что вы одна. Надо было кликнуть меня!» Изъяснялся шофер на чистейшем пекинском диалекте. Казалось, во рту у него не язык, а какой-то шарик перекатывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99