Во-вторых, практически во всех честных
произведениях, начиная с пятидесятыхх годов и далее (нечестные
вообще не берутся в расчет, и справедливо, ибо они есть объект
не литературоведческого, а медицинского или судебного анализа),
описывается, в сущности, один и тот же герой в типологически
одной и той же жизненной ситуации, постепенно раскрывающей ему
тем или иным образом глаза на окружающий мир; от вещи к вещи
варьируется процесс осознания того, что социум вокруг не таков,
каким порядочный человек с детства его себе представлял.
Конкретный сюжет роли не играет; поначалу влитый в общество, как
животное в биоценоз, герой, зачастую именно в силу своих
положительных качеств и веры в идеалы начинает непредвзято
разбираться в происходящем, и к концу наступает некое
осознание - но после осознания ни в одной вещи никогда
ничего уже не происходит, происходит только конец, и это
закономерно; осознавшему общество герою в этом обществе места
нет, и писать не о чем. Дальше должна быть или ломка души и
сознательное приспособленчество - но тогда произведение
получится антисоветским; или открытый, так или иначе явленный
свету бунт - но тогда произведение получится еще более
антисоветским; или отчаянная и смехотворная борьба со всем
обществом за провозглашенные этим же обществом и формально в нем
безраздельно царящие идеалы, что выродится либо в благоглупость,
либо опять-таки в антисоветизм.
Эта концепция буквально завораживает своей стройностью и
доказательностью. Меня, во всяком случае, заворожила.
Но в четырехмерном континууме истории не бывает одногранных
процессов.
Грандиозный исторический разлом, не вполне осознанно
превращенный большевиками в грандиозный вивисекторский
эксперимент, истребил массу деятелей культуры, спору нет. Но
столь же бесспорно, что общечеловеческую культуру он
парадоксальнейшим образом обогатил в том смысле, что
чрезвычайно расширил знания человечества об обществе и о людях в
обществе, о социальной инерции и социальной податливости, о
конструктивных возможностях и деструктивных последствиях
массового насилия, и т.д. Одна только возможность на практике
исследовать попытки сращивания рабовладения с индустрией чего
стоит! А синхронное сопоставление эффективности восточной
деспотии и часнособственнического фашизма! Для историков,
социологов и психологов Октябрьская революция - все равно
что для физиков взрыв первой атомной бомбы в Аламогордо.
Несомненно, что если человечество уцелеет, последствия
большевицкого удара ломом по критической массе урана будут
исследоваться в течение еще многих десятилетий - как вне,
так и внутри зоны поражения. И точно так же, как потомки жителей
Хиросимы-45 до сих пор интересны, и еще долго будут интересны,
для биологов, потомки жителей России-17 для мирового
человековедения отнюдь не пустое место и не бросовый
материал.
Но это значит, что любое письменное свидетельство, оставленное
советским социохибакуся, по крайней мере для науки, раньше или
позже окажется бесценным.
С другой стороны, общемировой литературный процесс, даже если
абстрагироваться от советского аппендикса, отнюдь не
представляет собою единого державного течения.
Латиноамериканский регион - там свои игрушки.
Восточноазиатский регион - опять же особая статья. Я уж не
говорю о Черной Африке, где тоже есть буквы, а следовательно,
есть и люди, которые этими буквами что-то пишут. Один и тот же
человек в зависимости от перепадов настроения - если он,
конечно, вообще читает книги - может предпочесть вчера Абэ
Кобо, сегодня Борхеса, завтра Лао Шэ, послезавтра Рекса Стаута,
а на склоне третьего дня потянуться за Рыбаковым Анатолием. И с
момента предпочтения уже не столь важно, что вызывает у
читающего интерес: психология или этнография. Конечно,
среднеевропейский читатель чаще будет читать европейских и
американских писателей, ибо они ему культурно ближе, у них он в
большей степени читает о себе. Но тогда получается,что о мировом
литературном процессе можно говорить лишь статистически. Хорошо,
но ведь по тем же самым причинам японец или китаец значительно
чаще будет читать восточноазиатских авторов; а если вспомнить,
что китайцев на свете несколько больше, чем французов, то
соответственно числу человекостраниц мировым литературным
процессом может оказаться такое...
Всякая национальная литература является полноправным, хотя и
действительно воздействующим на остальные не в одной и той же
степени, элементом мирового процесса. Требуется лишь одно.
Свой, специфический объект описания.
Конечно, Уэллс может для разнообразия нашмалять "Россию во
мгле", Фейхтвангер - "Москву, 1937",
Эренбург - "Падение Парижа", а Аркадий
Стругацкий - "Пепел Бикини". Но, во-первых,
подобные выбросы достаточно редки и несущественны, а, во-вторых,
при их создании авторы все равно остаются в рамках той
культурной ситуации, той системы ценностей, того спектра эмоций,
которые определяют их как выразителей и отражателей их
основного, кровного, с рождения формировавшего их души мира.
В течение многих мучительных десятилетий советская литература
имела свой объект отражения. Действительно, объект этот был
вначале исключительно катастрофичен, а затем чрезвычайно
извращен. Но: существовал своеобразный мир, и в этом мире
постепенно начал существовать своеобразный человек. Бессмысленно
сейчас углубляться в вопрос, что в этом человеке русского, а что
советского, или насколько и чем этот мир и этот человек хуже
или, пардон, лучше иных региональных миров и людей. Некоторые
ответы сейчас написаны на каждом углу и становятся общими
местами, вернее, местами общего пользования; некоторые -
думаю, их больше - еще только предстоит дать. Но факт
остается фактом - описание данного мира, как научное, так
и художественное, коль скоро мир этот является регионом
человечества, обогащало знания и представления человечества о
себе. Беллетристическое отображение советского поведения в
советских условиях, конечно, весьма необычный факт культуры, но
подчас оно может оказываться интеллектуально и эмоционально
захватывающим для жителей любого культурного региона, поскольку
размышляют об окружающей их системе и испытывают чувства по ее
поводу все-таки не вирусы, а люди.
Да, раскрытие тайны окружающего мира, инвалидное внедрение в
многослойно замаскированный и тщательно охраняемый зазор между
образом действительности, вколачиваемым в советские (главным
образом - русские) головы с детства, и самой
действительностью на протяжении десятков лет составляло основу
духовной жизни всякого порядочного и несломленного человека в
этой стране.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
произведениях, начиная с пятидесятыхх годов и далее (нечестные
вообще не берутся в расчет, и справедливо, ибо они есть объект
не литературоведческого, а медицинского или судебного анализа),
описывается, в сущности, один и тот же герой в типологически
одной и той же жизненной ситуации, постепенно раскрывающей ему
тем или иным образом глаза на окружающий мир; от вещи к вещи
варьируется процесс осознания того, что социум вокруг не таков,
каким порядочный человек с детства его себе представлял.
Конкретный сюжет роли не играет; поначалу влитый в общество, как
животное в биоценоз, герой, зачастую именно в силу своих
положительных качеств и веры в идеалы начинает непредвзято
разбираться в происходящем, и к концу наступает некое
осознание - но после осознания ни в одной вещи никогда
ничего уже не происходит, происходит только конец, и это
закономерно; осознавшему общество герою в этом обществе места
нет, и писать не о чем. Дальше должна быть или ломка души и
сознательное приспособленчество - но тогда произведение
получится антисоветским; или открытый, так или иначе явленный
свету бунт - но тогда произведение получится еще более
антисоветским; или отчаянная и смехотворная борьба со всем
обществом за провозглашенные этим же обществом и формально в нем
безраздельно царящие идеалы, что выродится либо в благоглупость,
либо опять-таки в антисоветизм.
Эта концепция буквально завораживает своей стройностью и
доказательностью. Меня, во всяком случае, заворожила.
Но в четырехмерном континууме истории не бывает одногранных
процессов.
Грандиозный исторический разлом, не вполне осознанно
превращенный большевиками в грандиозный вивисекторский
эксперимент, истребил массу деятелей культуры, спору нет. Но
столь же бесспорно, что общечеловеческую культуру он
парадоксальнейшим образом обогатил в том смысле, что
чрезвычайно расширил знания человечества об обществе и о людях в
обществе, о социальной инерции и социальной податливости, о
конструктивных возможностях и деструктивных последствиях
массового насилия, и т.д. Одна только возможность на практике
исследовать попытки сращивания рабовладения с индустрией чего
стоит! А синхронное сопоставление эффективности восточной
деспотии и часнособственнического фашизма! Для историков,
социологов и психологов Октябрьская революция - все равно
что для физиков взрыв первой атомной бомбы в Аламогордо.
Несомненно, что если человечество уцелеет, последствия
большевицкого удара ломом по критической массе урана будут
исследоваться в течение еще многих десятилетий - как вне,
так и внутри зоны поражения. И точно так же, как потомки жителей
Хиросимы-45 до сих пор интересны, и еще долго будут интересны,
для биологов, потомки жителей России-17 для мирового
человековедения отнюдь не пустое место и не бросовый
материал.
Но это значит, что любое письменное свидетельство, оставленное
советским социохибакуся, по крайней мере для науки, раньше или
позже окажется бесценным.
С другой стороны, общемировой литературный процесс, даже если
абстрагироваться от советского аппендикса, отнюдь не
представляет собою единого державного течения.
Латиноамериканский регион - там свои игрушки.
Восточноазиатский регион - опять же особая статья. Я уж не
говорю о Черной Африке, где тоже есть буквы, а следовательно,
есть и люди, которые этими буквами что-то пишут. Один и тот же
человек в зависимости от перепадов настроения - если он,
конечно, вообще читает книги - может предпочесть вчера Абэ
Кобо, сегодня Борхеса, завтра Лао Шэ, послезавтра Рекса Стаута,
а на склоне третьего дня потянуться за Рыбаковым Анатолием. И с
момента предпочтения уже не столь важно, что вызывает у
читающего интерес: психология или этнография. Конечно,
среднеевропейский читатель чаще будет читать европейских и
американских писателей, ибо они ему культурно ближе, у них он в
большей степени читает о себе. Но тогда получается,что о мировом
литературном процессе можно говорить лишь статистически. Хорошо,
но ведь по тем же самым причинам японец или китаец значительно
чаще будет читать восточноазиатских авторов; а если вспомнить,
что китайцев на свете несколько больше, чем французов, то
соответственно числу человекостраниц мировым литературным
процессом может оказаться такое...
Всякая национальная литература является полноправным, хотя и
действительно воздействующим на остальные не в одной и той же
степени, элементом мирового процесса. Требуется лишь одно.
Свой, специфический объект описания.
Конечно, Уэллс может для разнообразия нашмалять "Россию во
мгле", Фейхтвангер - "Москву, 1937",
Эренбург - "Падение Парижа", а Аркадий
Стругацкий - "Пепел Бикини". Но, во-первых,
подобные выбросы достаточно редки и несущественны, а, во-вторых,
при их создании авторы все равно остаются в рамках той
культурной ситуации, той системы ценностей, того спектра эмоций,
которые определяют их как выразителей и отражателей их
основного, кровного, с рождения формировавшего их души мира.
В течение многих мучительных десятилетий советская литература
имела свой объект отражения. Действительно, объект этот был
вначале исключительно катастрофичен, а затем чрезвычайно
извращен. Но: существовал своеобразный мир, и в этом мире
постепенно начал существовать своеобразный человек. Бессмысленно
сейчас углубляться в вопрос, что в этом человеке русского, а что
советского, или насколько и чем этот мир и этот человек хуже
или, пардон, лучше иных региональных миров и людей. Некоторые
ответы сейчас написаны на каждом углу и становятся общими
местами, вернее, местами общего пользования; некоторые -
думаю, их больше - еще только предстоит дать. Но факт
остается фактом - описание данного мира, как научное, так
и художественное, коль скоро мир этот является регионом
человечества, обогащало знания и представления человечества о
себе. Беллетристическое отображение советского поведения в
советских условиях, конечно, весьма необычный факт культуры, но
подчас оно может оказываться интеллектуально и эмоционально
захватывающим для жителей любого культурного региона, поскольку
размышляют об окружающей их системе и испытывают чувства по ее
поводу все-таки не вирусы, а люди.
Да, раскрытие тайны окружающего мира, инвалидное внедрение в
многослойно замаскированный и тщательно охраняемый зазор между
образом действительности, вколачиваемым в советские (главным
образом - русские) головы с детства, и самой
действительностью на протяжении десятков лет составляло основу
духовной жизни всякого порядочного и несломленного человека в
этой стране.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46