Красивые, загорелые, и сияние счастья вокруг них.
В то лето я ездила в командировку на алмазные прииски в Якутию. Страшно волновалась, как справлюсь, разберусь ли в деталях производства, сумею ли найти общий язык с тамошними, представляющимися мне загадочными людьми.
Юра посоветовал: «А ты найди главного технолога или главного инженера. У него будет обязательно фамилия Зусман или Кац. Он все знает и все объяснит толково».
Приехав, я осторожно спросила, нельзя ли повидаться с главным инженером. Оказался – милейший человек, фамилия Зусман. Юра очень радовался, что угадал.
...
Беседовал с Толей.[214] Он, как всегда, деликатен и, как всегда, до странного проницателен. Во всем. Вдруг заговорили о любви. Самое больное для меня сейчас. А, может, хватит с меня любви?! Не потяну. Всех жалко.
Писал предисловие к «Весенним перевертышам» Володи.[215]
Володю Тендрякова Юра любил и прозу его ценил высоко. Считал, что Володя по природе своей проповедник.
...
«…Отсюда его доверие к наукообразным трудам и «брошюрам», что он, по сути, тип русского интеллигента-проповедника. Сельского учителя».
3 октября умерла Евгения Абрамовна Лурье – мать Юры. До этого дня было все, что сопровождало безнадежную болезнь: поиски редких заграничных лекарств, ежедневные поездки в больницу. После похорон мы поехали к нему на дачу. Промерзший, нетопленый, заброшенный дом. Зажгли на кухне все газовые конфорки. Юра молчал. Как молчал весь день. Потом неожиданно сухим, надтреснутым голосом:
Нам остается только имя
Волшебный звук на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
Мать значила в его жизни очень много, почти все. Их разлучили на десять лет, но за все эти мучительные годы душевная и духовная нить, связывающая их, не прерывалась. Юра писал Евгении Абрамовне, Женечке, как звали ее подруги в лагере, длинные письма. Бодрые, полные юмора письма. Ведь, когда ее уводили и дети выбежали на лестничную площадку с ревом, она остановилась и сказала примерно так: «Что бы ни случилось, не теряйте чувства юмора». Юра помнил эти слова, хотя иногда сохранять чувство юмора было невыносимо. И еще он помнил, что письма читает цензура: черные треугольники – ее меты – стояли на каждом письме матери.
Однажды Евгению Абрамовну чуть не загрызли в степи пастушечьи собаки. Еле спаслась. Одно время она работала зоотехником в совхозе. Об этом эпизоде она тоже написала с юмором, и лишь упоминание о пребывании в больнице выдает весь трагизм происшедшего.
После возвращения из лагеря Евгения Абрамовна стала писать рассказы, несколько из них были опубликованы под псевдонимом Таюрина, то есть Танина и Юрина.
...
Дорогой Юра!
Мне было столько же лет, сколько Вам теперь, когда умерла моя мать. Могу сказать, что я до сих пор еще не привык к этой беде.
Это, конечно, плохое утешение, но разве тут до утешений?
В чем-то я стал другим после этого. Наверное, все люди так…
Прошло 13 лет, и я все еще не привык, и часто вижу ее во сне живой и веселой.
Она умерла от тяжелой и неизлечимой болезни и все равно у меня осталось чувство непонятной вины, неразумное и слепое чувство, которое трудно объяснить.
И, как ни странно, с каждым годом это все тяжелее и не проходит.
Жму руку.
Ваш Александр Гладков
6 октября 1975 г.
К литературным опытам матери Юра относился сдержанно.
Он вообще как-то напрягался, когда близкие люди приближались к самому заветному – к «маранию бумаги».
Однажды я спросила его, в чем особенность женской прозы.
Он ответил не задумываясь: «В отсутствии метафизики».
А другой раз сам заговорил о том, чтобы я ему прочитала «из своего», а потом добавил:
– Ты как Всеволод Бобров.
Я обиделась. Тогда я еще не понимала, какая это для него, поклонника «Бобра», была достойная похвала.
Заметив, что я надулась, Юра пояснил:
– Бобер умел почти все в спорте. Хоккей, футбол, начинал играть в теннис и уже скоро обыгрывал разрядников. Вот так… Если бы ты была замужем за композитором, начала бы писать музыку, за художником – картины, но ты замужем за писателем, вот потому и литература…
– В общем, вроде «Попрыгуньи» Чехова или «Душечки»…
– Я сказал: вроде Боброва. А «попрыгунья» и «душечка» – совсем разные женские типы…
Мы вместе ездили на Кунцевское кладбище, чтоб встретиться со скульптором, которому Юра заказал памятник матери и отцу. Было холодно, мы стояли на пустыре и ждали скульптора, он не пришел.
Мы не могли знать, что совсем рядом будет и Юрина могила. Теперь пустырь исчез. Нет пустыря, все «заселено». Рядом с Юрой лежат его друзья: Арбузов, Тендряков, Верейский, Эфрос, Гердт… «Кого больше, живых или мертвых?» – спрашивал античный философ… Впрочем, один раз Юра «пошутил» (мы проезжали мимо Кунцевского кладбища):
– Ты меня здесь похорони. Тебе будет удобно, на полдороге между домом и дачей. По пути заедешь. Еще неизвестно, как сложится твоя «другая жизнь», может, и времени для кладбища недостанет, а тут удобство…
«Другая жизнь»… Это самая загадочная, со множеством тайн книга. Начиная с посвящения. Повесть посвящена «Алле». Аллой звали его жену (прощальный подарок?), но и другую женщину, ту, с которой он встретился вскоре после смерти Нины Нелиной, тоже звали Аллой. Она тоже жила в «доме на набережной», но в другом, не в сером напротив Кремля, а в выгнутом – напротив Киевского вокзала.
У нее умер муж, и они с Юрой пытались вместе смягчить горе. А потом она умерла. Юра часто вспоминал о ней.
Еще одна тайна «Другой жизни» – полусон-полубред Ольги Васильевны. Тот, где они с Сергеем выходят к деревянному забору, и на лавочке возле забора сидят психически больные люди.
Однажды Юра рассказал мне, что, собирая грибы, заблудился. Меня это, помню, удивило. Заблудиться в краях, где находится дача, довольно трудно. И леса не такие уж обширные, и поселков много, и два шоссе рядом: Киевское и Калужское. Но он заблудился. Нервничал, его охватила странная тоска. Ходил кругами, пока наконец не вышел к глухому деревянному забору. Пошел вдоль него и увидел в просвете темной дороги-аллеи, идущей от ворот забора, Калужское шоссе.
Я тоже уткнулась в эти ворота, полюбопытствовала однажды, что это за дорога уходит вправо от шоссе. Дорога была вымощена выбитой временем брусчаткой, мелкой, старого образца, а по сторонам стояли огромные сильные деревья, их кроны почти не пропускали света, и я шла в зелено-сером мраке. Потом я выяснила, что за забором когда-то находилась дача Ежова и маленькая «личная» следственная тюрьма. А напротив, через шоссе, зловещее место расстрелов – рядом с совхозом «Коммунарка».
Прошло почти двадцать лет после смерти Юры, и удивительная женщина Татьяна Ивановна Шмидт принесла мне справку о захоронении отца Юры – Валентина Андреевича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
В то лето я ездила в командировку на алмазные прииски в Якутию. Страшно волновалась, как справлюсь, разберусь ли в деталях производства, сумею ли найти общий язык с тамошними, представляющимися мне загадочными людьми.
Юра посоветовал: «А ты найди главного технолога или главного инженера. У него будет обязательно фамилия Зусман или Кац. Он все знает и все объяснит толково».
Приехав, я осторожно спросила, нельзя ли повидаться с главным инженером. Оказался – милейший человек, фамилия Зусман. Юра очень радовался, что угадал.
...
Беседовал с Толей.[214] Он, как всегда, деликатен и, как всегда, до странного проницателен. Во всем. Вдруг заговорили о любви. Самое больное для меня сейчас. А, может, хватит с меня любви?! Не потяну. Всех жалко.
Писал предисловие к «Весенним перевертышам» Володи.[215]
Володю Тендрякова Юра любил и прозу его ценил высоко. Считал, что Володя по природе своей проповедник.
...
«…Отсюда его доверие к наукообразным трудам и «брошюрам», что он, по сути, тип русского интеллигента-проповедника. Сельского учителя».
3 октября умерла Евгения Абрамовна Лурье – мать Юры. До этого дня было все, что сопровождало безнадежную болезнь: поиски редких заграничных лекарств, ежедневные поездки в больницу. После похорон мы поехали к нему на дачу. Промерзший, нетопленый, заброшенный дом. Зажгли на кухне все газовые конфорки. Юра молчал. Как молчал весь день. Потом неожиданно сухим, надтреснутым голосом:
Нам остается только имя
Волшебный звук на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
Мать значила в его жизни очень много, почти все. Их разлучили на десять лет, но за все эти мучительные годы душевная и духовная нить, связывающая их, не прерывалась. Юра писал Евгении Абрамовне, Женечке, как звали ее подруги в лагере, длинные письма. Бодрые, полные юмора письма. Ведь, когда ее уводили и дети выбежали на лестничную площадку с ревом, она остановилась и сказала примерно так: «Что бы ни случилось, не теряйте чувства юмора». Юра помнил эти слова, хотя иногда сохранять чувство юмора было невыносимо. И еще он помнил, что письма читает цензура: черные треугольники – ее меты – стояли на каждом письме матери.
Однажды Евгению Абрамовну чуть не загрызли в степи пастушечьи собаки. Еле спаслась. Одно время она работала зоотехником в совхозе. Об этом эпизоде она тоже написала с юмором, и лишь упоминание о пребывании в больнице выдает весь трагизм происшедшего.
После возвращения из лагеря Евгения Абрамовна стала писать рассказы, несколько из них были опубликованы под псевдонимом Таюрина, то есть Танина и Юрина.
...
Дорогой Юра!
Мне было столько же лет, сколько Вам теперь, когда умерла моя мать. Могу сказать, что я до сих пор еще не привык к этой беде.
Это, конечно, плохое утешение, но разве тут до утешений?
В чем-то я стал другим после этого. Наверное, все люди так…
Прошло 13 лет, и я все еще не привык, и часто вижу ее во сне живой и веселой.
Она умерла от тяжелой и неизлечимой болезни и все равно у меня осталось чувство непонятной вины, неразумное и слепое чувство, которое трудно объяснить.
И, как ни странно, с каждым годом это все тяжелее и не проходит.
Жму руку.
Ваш Александр Гладков
6 октября 1975 г.
К литературным опытам матери Юра относился сдержанно.
Он вообще как-то напрягался, когда близкие люди приближались к самому заветному – к «маранию бумаги».
Однажды я спросила его, в чем особенность женской прозы.
Он ответил не задумываясь: «В отсутствии метафизики».
А другой раз сам заговорил о том, чтобы я ему прочитала «из своего», а потом добавил:
– Ты как Всеволод Бобров.
Я обиделась. Тогда я еще не понимала, какая это для него, поклонника «Бобра», была достойная похвала.
Заметив, что я надулась, Юра пояснил:
– Бобер умел почти все в спорте. Хоккей, футбол, начинал играть в теннис и уже скоро обыгрывал разрядников. Вот так… Если бы ты была замужем за композитором, начала бы писать музыку, за художником – картины, но ты замужем за писателем, вот потому и литература…
– В общем, вроде «Попрыгуньи» Чехова или «Душечки»…
– Я сказал: вроде Боброва. А «попрыгунья» и «душечка» – совсем разные женские типы…
Мы вместе ездили на Кунцевское кладбище, чтоб встретиться со скульптором, которому Юра заказал памятник матери и отцу. Было холодно, мы стояли на пустыре и ждали скульптора, он не пришел.
Мы не могли знать, что совсем рядом будет и Юрина могила. Теперь пустырь исчез. Нет пустыря, все «заселено». Рядом с Юрой лежат его друзья: Арбузов, Тендряков, Верейский, Эфрос, Гердт… «Кого больше, живых или мертвых?» – спрашивал античный философ… Впрочем, один раз Юра «пошутил» (мы проезжали мимо Кунцевского кладбища):
– Ты меня здесь похорони. Тебе будет удобно, на полдороге между домом и дачей. По пути заедешь. Еще неизвестно, как сложится твоя «другая жизнь», может, и времени для кладбища недостанет, а тут удобство…
«Другая жизнь»… Это самая загадочная, со множеством тайн книга. Начиная с посвящения. Повесть посвящена «Алле». Аллой звали его жену (прощальный подарок?), но и другую женщину, ту, с которой он встретился вскоре после смерти Нины Нелиной, тоже звали Аллой. Она тоже жила в «доме на набережной», но в другом, не в сером напротив Кремля, а в выгнутом – напротив Киевского вокзала.
У нее умер муж, и они с Юрой пытались вместе смягчить горе. А потом она умерла. Юра часто вспоминал о ней.
Еще одна тайна «Другой жизни» – полусон-полубред Ольги Васильевны. Тот, где они с Сергеем выходят к деревянному забору, и на лавочке возле забора сидят психически больные люди.
Однажды Юра рассказал мне, что, собирая грибы, заблудился. Меня это, помню, удивило. Заблудиться в краях, где находится дача, довольно трудно. И леса не такие уж обширные, и поселков много, и два шоссе рядом: Киевское и Калужское. Но он заблудился. Нервничал, его охватила странная тоска. Ходил кругами, пока наконец не вышел к глухому деревянному забору. Пошел вдоль него и увидел в просвете темной дороги-аллеи, идущей от ворот забора, Калужское шоссе.
Я тоже уткнулась в эти ворота, полюбопытствовала однажды, что это за дорога уходит вправо от шоссе. Дорога была вымощена выбитой временем брусчаткой, мелкой, старого образца, а по сторонам стояли огромные сильные деревья, их кроны почти не пропускали света, и я шла в зелено-сером мраке. Потом я выяснила, что за забором когда-то находилась дача Ежова и маленькая «личная» следственная тюрьма. А напротив, через шоссе, зловещее место расстрелов – рядом с совхозом «Коммунарка».
Прошло почти двадцать лет после смерти Юры, и удивительная женщина Татьяна Ивановна Шмидт принесла мне справку о захоронении отца Юры – Валентина Андреевича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105