С трудом верилось, что такое возможно, но даже сейчас она знала, что от одной только мысли о нем сердце ее воспламеняется.
Она любила его! Любила так же страстно и неуемно, как он.
Ей снова захотелось плакать, но она усилием воли подавила в себе слезы и горестно уставилась в пустоту прекрасной комнаты. Раньше она часто думала о любви, загадывая, повезет ли ей в жизни узнать, что это такое. Как все девушки, она мечтала о человеке, за которого выйдет замуж, о первой с ним встрече — возможно, на охоте, возможно, на танцах. Она молила, чтобы ее любовь оказалась счастливой и безоблачной, чистой и ясной, как весна, как первые нарциссы, пробивающиеся сквозь высокую траву. Ее охватывал ужас при мысли о тех отвратительно убогих страстях, которые леди Харриет называла любовью, о ссорах и перебранках между сквайром и его второй женой, о кокетстве и манерном заигрывании, к которым прибегала мачеха, заманивая в Грейндж очередного кавалера.
Любовь, всегда говорила себе Гизела, ничего общего с этим не имеет. Любовь зиждется на дружбе и расположении, на доверии друг к другу; это — нежность, самое бурное проявление которой — мягкое пожатие рук и легкий поцелуй. И все же любовь, когда пришла к ней, оказалась совсем иной. Это дикое, всепоглощающее пламя, это буря, которая унесла с собой все мысли и чувства и оставила ее дрожащую, ранимую, полную терзаний и душевных мук. Никогда она не думала, что любовь бывает такой. Что это чувство окажется раздирающим, но она все же будет всей душой стремиться к нему, как и к человеку, которого полюбила.
И вот теперь всему конец. Сегодня она уезжает и больше никогда его не увидит. Ей было даже ничуть не любопытно, почему все-таки императрица послала за ней. Теперь уже все равно, какая была тому причина. Ей оставалось только уехать, покинуть замок и лорда Куэнби, навсегда исчезнуть во мраке, в безвестности.
Когда, наконец, Гизела осталась в комнате одна, она выскользнула и» постели и встала перед зеркалом. Ее лицо было очень бледным, под глазами легли темные круги. И все же, одетая в затейливый пеньюар, принадлежащий императрице, с распущенными по плечам волосами, доходящими чуть не до колен, она выглядела прелестно. С трудом верилось, что она снова может превратиться в несчастную, подавленную простушку, которую вознесли на пьедестал, какого она никогда не заслуживала…
Но Гизела слишком хорошо понимала, что ее красота — это часть той роли, которую она играла. Ее волосы вновь потускнеют, когда за ними перестанут следить; лицо погрубеет без кремов и массажа; кожа на руках покраснеет, а фигуру скроет бесформенная, плохо сшитая одежда, какую она всегда носит. Ничего, ничего не останется, только воспоминание о вчерашнем вечере.
Она коснулась пальцами губ. Они все еще горели от его неистовых поцелуев. Но только от одной мысли о них Гизела невольно разомкнула губы. Дыхание ее участилось, сердце снова заколотилось как вчера, когда он целовал ее и называл своей возлюбленной. У нее вдруг мелькнула дикая мысль пойти вниз и сказать ему правду, признаться: «Я не императрица. Я только женщина, которая вас любит».
Но она тут же поняла, что это невозможно. Во-первых, она не могла предать императрицу. Во-вторых, она знала, что ей не хватит смелости взглянуть ему в лицо и увидеть, как оно внезапно исказится от презрения к ней. Он придет в ярость от такого обмана и отвернется от нее с той же горечью и ненавистью, которые обнаружились в самый первый вечер, когда он обвинял в не совершенных ею преступлениях.
Нет, она никогда этого не сделает. Это невозможно. Но она пока сомневалась, хватит ли у нее сил попрощаться, когда придет время, сможет ли она уехать, если вдруг он станет просить ее остаться.
Фанни и Мария вошли в комнату почти бегом. Внесли сундуки, и они принялись собирать вещи, вынимая чудесные платья из гардероба и укладывая их между толстыми слоями мягкой оберточной бумаги, чтобы не повредилась их хрупкая красота. Гизелу больно кольнуло, когда они взяли в руки платье, которое она должна была надеть сегодня вечером. Из голубого атласа, сплошь расшитое крошечными алмазными цветами, с каскадом гофрированных рюш, закрепленных сзади в жесткий турнюр.
Гизела смотрела, как его укладывают в сундук, и думала, понравилась бы она в нем лорду Куэнби или нет. Задавать себе такие вопросы — все равно что вращать рукоятку ножа в сердце, и Гизела поэтому поспешно оделась и прошла в будуар, где накрыли стол к завтраку. Там она могла побыть в одиночестве.
Графиня уже встает, сообщила ей Мария. Чувствует она себя далеко не лучшим образом и ворчит, что приходится ехать в такую рань. Гизела выпила стакан молока и в беспокойстве вернулась обратно в спальню.
— Когда подадут карету, Мария? — спросила она.
— В девять тридцать, фройляйн, — ответила камеристка. — Мы бы и раньше уехали, если бы мне сразу сообщили о том, что прибыл посыльный.
— Кто-нибудь уже сообщил его милости?
Гизела попыталась говорить спокойно, но не смогла скрыть волнения.
— Его милость уехал на прогулку верхом, — сказала Мария. — Я велела дворецкому известить его о нашем отъезде, как только он вернется.
Гизела глубоко вздохнула. А что если лорд Куэнби не успеет вернуться до их отъезда? Будет ли приличным уехать, не попрощавшись? И сможет ли она поступить так? Но, с другой стороны, возникал еще один вопрос — сможет ли она произнести слова прощания?
Она едва обратила внимание, во что ее одевали. Но когда все было готово, рассмотрела, что на ней платье из розовато-лилового бархата и накидка такого же цвета, но более темного оттенка. Юбка была оторочена широкой полосой собольего меха, а в руках она держала соболью муфточку. Страусовые перья мягко щекотали щеку, в ушах и в кружеве вокруг шеи блестели бриллианты и аметисты. Мария использовала для ее лица обычную косметику, но так и не сумела замаскировать страдальческие морщинки, появившиеся у глаз.
Гизеле вдруг пришла в голову мысль, что, возможно, сейчас она более всего похожа на императрицу. Она стала старше, ушла часть ее юности — безвозвратно утеряна минувшим вечером, когда она очнулась от заблуждений и невинных грез юной девы и столкнулась с полнейшей реальностью страсти и безудержной любви.
Вещи упаковали. Когда все было готово, раздался стук в дверь и лакей вручил Марии бриллиантовые звезды, которые были в прическе Гизелы прошлым вечером.
— Камердинер его милости решил, что они вам понадобятся, мисс, — услышала Гизела.
— Господи! Чуть не оставили! — в ужасе воскликнула Мария.
Гизела отвернулась, когда камеристка внесла украшения в комнату. Она была не в силах смотреть на них, вспоминать прикосновение его рук, удивительно нежное и в то же время решительное и властное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Она любила его! Любила так же страстно и неуемно, как он.
Ей снова захотелось плакать, но она усилием воли подавила в себе слезы и горестно уставилась в пустоту прекрасной комнаты. Раньше она часто думала о любви, загадывая, повезет ли ей в жизни узнать, что это такое. Как все девушки, она мечтала о человеке, за которого выйдет замуж, о первой с ним встрече — возможно, на охоте, возможно, на танцах. Она молила, чтобы ее любовь оказалась счастливой и безоблачной, чистой и ясной, как весна, как первые нарциссы, пробивающиеся сквозь высокую траву. Ее охватывал ужас при мысли о тех отвратительно убогих страстях, которые леди Харриет называла любовью, о ссорах и перебранках между сквайром и его второй женой, о кокетстве и манерном заигрывании, к которым прибегала мачеха, заманивая в Грейндж очередного кавалера.
Любовь, всегда говорила себе Гизела, ничего общего с этим не имеет. Любовь зиждется на дружбе и расположении, на доверии друг к другу; это — нежность, самое бурное проявление которой — мягкое пожатие рук и легкий поцелуй. И все же любовь, когда пришла к ней, оказалась совсем иной. Это дикое, всепоглощающее пламя, это буря, которая унесла с собой все мысли и чувства и оставила ее дрожащую, ранимую, полную терзаний и душевных мук. Никогда она не думала, что любовь бывает такой. Что это чувство окажется раздирающим, но она все же будет всей душой стремиться к нему, как и к человеку, которого полюбила.
И вот теперь всему конец. Сегодня она уезжает и больше никогда его не увидит. Ей было даже ничуть не любопытно, почему все-таки императрица послала за ней. Теперь уже все равно, какая была тому причина. Ей оставалось только уехать, покинуть замок и лорда Куэнби, навсегда исчезнуть во мраке, в безвестности.
Когда, наконец, Гизела осталась в комнате одна, она выскользнула и» постели и встала перед зеркалом. Ее лицо было очень бледным, под глазами легли темные круги. И все же, одетая в затейливый пеньюар, принадлежащий императрице, с распущенными по плечам волосами, доходящими чуть не до колен, она выглядела прелестно. С трудом верилось, что она снова может превратиться в несчастную, подавленную простушку, которую вознесли на пьедестал, какого она никогда не заслуживала…
Но Гизела слишком хорошо понимала, что ее красота — это часть той роли, которую она играла. Ее волосы вновь потускнеют, когда за ними перестанут следить; лицо погрубеет без кремов и массажа; кожа на руках покраснеет, а фигуру скроет бесформенная, плохо сшитая одежда, какую она всегда носит. Ничего, ничего не останется, только воспоминание о вчерашнем вечере.
Она коснулась пальцами губ. Они все еще горели от его неистовых поцелуев. Но только от одной мысли о них Гизела невольно разомкнула губы. Дыхание ее участилось, сердце снова заколотилось как вчера, когда он целовал ее и называл своей возлюбленной. У нее вдруг мелькнула дикая мысль пойти вниз и сказать ему правду, признаться: «Я не императрица. Я только женщина, которая вас любит».
Но она тут же поняла, что это невозможно. Во-первых, она не могла предать императрицу. Во-вторых, она знала, что ей не хватит смелости взглянуть ему в лицо и увидеть, как оно внезапно исказится от презрения к ней. Он придет в ярость от такого обмана и отвернется от нее с той же горечью и ненавистью, которые обнаружились в самый первый вечер, когда он обвинял в не совершенных ею преступлениях.
Нет, она никогда этого не сделает. Это невозможно. Но она пока сомневалась, хватит ли у нее сил попрощаться, когда придет время, сможет ли она уехать, если вдруг он станет просить ее остаться.
Фанни и Мария вошли в комнату почти бегом. Внесли сундуки, и они принялись собирать вещи, вынимая чудесные платья из гардероба и укладывая их между толстыми слоями мягкой оберточной бумаги, чтобы не повредилась их хрупкая красота. Гизелу больно кольнуло, когда они взяли в руки платье, которое она должна была надеть сегодня вечером. Из голубого атласа, сплошь расшитое крошечными алмазными цветами, с каскадом гофрированных рюш, закрепленных сзади в жесткий турнюр.
Гизела смотрела, как его укладывают в сундук, и думала, понравилась бы она в нем лорду Куэнби или нет. Задавать себе такие вопросы — все равно что вращать рукоятку ножа в сердце, и Гизела поэтому поспешно оделась и прошла в будуар, где накрыли стол к завтраку. Там она могла побыть в одиночестве.
Графиня уже встает, сообщила ей Мария. Чувствует она себя далеко не лучшим образом и ворчит, что приходится ехать в такую рань. Гизела выпила стакан молока и в беспокойстве вернулась обратно в спальню.
— Когда подадут карету, Мария? — спросила она.
— В девять тридцать, фройляйн, — ответила камеристка. — Мы бы и раньше уехали, если бы мне сразу сообщили о том, что прибыл посыльный.
— Кто-нибудь уже сообщил его милости?
Гизела попыталась говорить спокойно, но не смогла скрыть волнения.
— Его милость уехал на прогулку верхом, — сказала Мария. — Я велела дворецкому известить его о нашем отъезде, как только он вернется.
Гизела глубоко вздохнула. А что если лорд Куэнби не успеет вернуться до их отъезда? Будет ли приличным уехать, не попрощавшись? И сможет ли она поступить так? Но, с другой стороны, возникал еще один вопрос — сможет ли она произнести слова прощания?
Она едва обратила внимание, во что ее одевали. Но когда все было готово, рассмотрела, что на ней платье из розовато-лилового бархата и накидка такого же цвета, но более темного оттенка. Юбка была оторочена широкой полосой собольего меха, а в руках она держала соболью муфточку. Страусовые перья мягко щекотали щеку, в ушах и в кружеве вокруг шеи блестели бриллианты и аметисты. Мария использовала для ее лица обычную косметику, но так и не сумела замаскировать страдальческие морщинки, появившиеся у глаз.
Гизеле вдруг пришла в голову мысль, что, возможно, сейчас она более всего похожа на императрицу. Она стала старше, ушла часть ее юности — безвозвратно утеряна минувшим вечером, когда она очнулась от заблуждений и невинных грез юной девы и столкнулась с полнейшей реальностью страсти и безудержной любви.
Вещи упаковали. Когда все было готово, раздался стук в дверь и лакей вручил Марии бриллиантовые звезды, которые были в прическе Гизелы прошлым вечером.
— Камердинер его милости решил, что они вам понадобятся, мисс, — услышала Гизела.
— Господи! Чуть не оставили! — в ужасе воскликнула Мария.
Гизела отвернулась, когда камеристка внесла украшения в комнату. Она была не в силах смотреть на них, вспоминать прикосновение его рук, удивительно нежное и в то же время решительное и властное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56