Он, безусловно, куда более опасен, чем Туманов, но ничего другого мне не остается…
Думать об этом я долго не могла – перед глазами стоял аккуратный затылок и ложбинка на шее. Вряд ли я рассмотрела бы ее пристальнее, даже если бы лежала в постели с Даном. “В постели с Даном”, неплохое название для рекламы наволочек.
Я запомнила его телефон – воровато вытащила тисненную золотом визитку из пальто Серьги и запомнила телефон. Три первые цифры никаких исторических аналогий не вызывали, оставшиеся я запомнила по технологии Сирина. Больше всего я боялась забыть эти цифры, повторяла и повторяла их про себя до умопомрачения.
Дан. ДАНИИЛ СИКОРА. Концерн “Фаэна”, президент.
Какая странная фамилия, не определить корней – она может быть и сакурой, и секирой, нежно коснуться лица розовыми лепестками и снести голову с плеч.
Я записала телефон сразу же, как только приехала домой, хотя прекрасно знала, что никогда не воспользуюсь им… Здравствуйте, Дан, это Ева… Да нет, не та, с которой вы познакомились в прошлом году в Мариенбаде, не та, которая не отвечала на украденные поцелуи, не та, которая виновна в гибели богов, не надо смеяться, мне Просто всегда нравились европейские фильмы, а вам?.. Приятельница Сергея, художника; кладбище, снег, щепка, которой вы чистите ботинки.
Надо с этим завязывать.
Следующим вечером я позвонила Серьге – в конце концов, это вполне естественно: позвонить, поинтересоваться, когда он приедет дописывать портрет и можно ли воспользоваться глиняными тарелками, которые он привез для реквизита, а потом, в самом конце разговора, спросить – продал ли он картины Дану, в этом нет ничего предосудительного.
Просьба приехать дописывать портрет сильно озадачила Серьгу. Во всяком случае, он надолго замолчал.
– Ну что? – Мне не понравилось его молчание. – Может быть, заедешь ко мне завтра?
– Ты знаешь, я его продал.
– Что продал?
– Да твой портрет.
– Как продал? Он же не дописан. – Портрет действительно был не дописан, только лицо и руки жили на нем самостоятельной жизнью, линия плеча провалена, а глиняные тарелки и маленькая кофейная мельница были только обозначены.
– Сам знаю.
– И кому?
– Дану.
Я опешила, я чуть не выронила трубку.
– Кому?
– Вчерашнему деятелю на джипе, который так тебе понравился. А что было делать? Эта сволочь меня деньжищами искусила, а ты знаешь мои финансовые проблемы. Я говорил, что задний план не уложен, а задний план всегда подчеркивает то, что не уместилось в глазах… Но он и слушать ничего не хотел… Купил, и все.
– И все?
– Ну не все, – промычал Серьга. – Еще спросил твой адрес. Пришлось покаяться и сказать, что ты не моя сожительница.
– Серьга!
– А что? Мое самолюбие может и пострадать за две штуки баксов.
– Какие две штуки?
– Да выложил он две штуки за твой портрет. Ты бы за две штуки еще не то сделала, знаю я вас, баб, чего только в женских туалетах не понаписано…
– Так он тебя купил? – рассмеялась я.
– Нет, – радостно откликнулся Серьга, – это тебя он купил. За две тысячи долларов. Я сопротивлялся, я же не сутенер какой-нибудь… Хотел ему вместо тебя шедевр свой подарить – “Явление духа Тамерлана узбекам, роющим арык” , он ни в какую. Но ты не переживай, я еще один нарисую, не простой, а золотой, краше прежнего…
– Зачем ему мой портрет для офиса? – спросила я непослушными губами.
– Да нет, он для офиса другие взял – “Душу быка” и “Воркующего рыцаря” . Ну, ты же их знаешь…
Я знала. Это были совершенно восхитительные картины, в них не было ничего общего с тем Серьгой, который квасил водку и сидел за самым плохим столиком в “Апартадо”. Видимо, он совсем недавно открыл в себе и для себя эту живописную манеру остро переживающих, влюбленных в эфемерные фактуры мазков – она не успела приесться ему самому и стать штампом. Обе картины были изощренной ловушкой, стоило только потерять осторожность и углубиться в них: одни живописные образы сталкивались с другими только для того, чтобы родить новые; как на палимпсестах, проступали все новые и новые детали, не замеченные ранее; на картины можно было смотреть бесконечно – как на огонь или спящего младенца, которого любишь… С ними не страшно было бы стареть в одиноком неприкаянном доме. Дан выбрал именно те вещи, которые нравились мне, это ничего не значило. Просто он мог думать так же, как и я. Просто он мог думать так же, как и я, и во всем остальном…
Я перестала думать обо всем – и только теперь поняла, какое же это счастье перестать думать, просто лежать, вытянувшись в чужой квартире, на чужой кровати: никаких воспоминаний, никакой вины, никакого прошлого, никакого будущего… А потом я сбежала от Дана в сон, и он оставил меня наедине с собой, он был деликатным человеком.
А утром меня разбудил настойчивый звонок в дверь. Я не успела даже испугаться, хотя и никого не ждала сегодня. Серьга был увлечен братом Борьшей, его цыганистой женой и самогонной тоской ло дебрям Марни-Эл.
Володька умер, и больше никогда не заедет за мной на своем красном “Форде”, а Олег Васильевич имеет тенденцию только следить за мной исподтишка, фээсбэшный иуда, но сейчас мне на это было наплевать.
Когда я открыла дверь, то первым, что увидела, был огромный букет упругих кроваво-красных роз. Я стояла, вцепившись в дверной косяк, а сквозь бархатные змеиные головки полураспустившихся бутонов проступало совсем другое лицо – не то, что я так страстно хотела увидеть. Молодой парень в бсйсболке козырьком назад и почему-то овечьем тулупе. Он прижимал розы к себе и радостно смотрел на меня взглядом человека, которому отстегнули приличные чаевые.
– Доброе утро! Вы Ева?
– Предположим.
– Это вам. – Он протянул мне цветы, как протягивают младенца матери для первого кормления.
– Спасибо. – Я не нашлась что ответить, в букете не было опознавательных знаков в виде небрежно сложенной записки или изящного конверта с вензелем, он казался восхитительно анонимным. – А от кого?
– Вам лучше знать, от кого. Поступил заказ, и все. Поздравляю на всякий случай, если у вас торжество. От имени цветочной фирмы “Чарли”. – Парень позволил себе наглую отсебятину, за которую я, расчувствовавшись, тут же отстегнула десятку – жест, совершенно непонятный мне самой.
Приняв букет, я еще раз поблагодарила парня и закрыла за ним дверь. И несколько минут стояла на пороге, уронив лицо в цветы. Никто не спросил, нравится ли мне этот сорт и этот цвет, нравятся ли мне вообще розы…
Я вдруг вспомнила лепестки в квартире Веньки и ее мальчиков – те лепестки были мертвы, были давно уже мертвы. Я вспомнила розы, которые Алена бросила на заднее сиденье джипа, – для меня. Тогда я сказала, что вообще не люблю цветы.
И вот теперь этот букет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Думать об этом я долго не могла – перед глазами стоял аккуратный затылок и ложбинка на шее. Вряд ли я рассмотрела бы ее пристальнее, даже если бы лежала в постели с Даном. “В постели с Даном”, неплохое название для рекламы наволочек.
Я запомнила его телефон – воровато вытащила тисненную золотом визитку из пальто Серьги и запомнила телефон. Три первые цифры никаких исторических аналогий не вызывали, оставшиеся я запомнила по технологии Сирина. Больше всего я боялась забыть эти цифры, повторяла и повторяла их про себя до умопомрачения.
Дан. ДАНИИЛ СИКОРА. Концерн “Фаэна”, президент.
Какая странная фамилия, не определить корней – она может быть и сакурой, и секирой, нежно коснуться лица розовыми лепестками и снести голову с плеч.
Я записала телефон сразу же, как только приехала домой, хотя прекрасно знала, что никогда не воспользуюсь им… Здравствуйте, Дан, это Ева… Да нет, не та, с которой вы познакомились в прошлом году в Мариенбаде, не та, которая не отвечала на украденные поцелуи, не та, которая виновна в гибели богов, не надо смеяться, мне Просто всегда нравились европейские фильмы, а вам?.. Приятельница Сергея, художника; кладбище, снег, щепка, которой вы чистите ботинки.
Надо с этим завязывать.
Следующим вечером я позвонила Серьге – в конце концов, это вполне естественно: позвонить, поинтересоваться, когда он приедет дописывать портрет и можно ли воспользоваться глиняными тарелками, которые он привез для реквизита, а потом, в самом конце разговора, спросить – продал ли он картины Дану, в этом нет ничего предосудительного.
Просьба приехать дописывать портрет сильно озадачила Серьгу. Во всяком случае, он надолго замолчал.
– Ну что? – Мне не понравилось его молчание. – Может быть, заедешь ко мне завтра?
– Ты знаешь, я его продал.
– Что продал?
– Да твой портрет.
– Как продал? Он же не дописан. – Портрет действительно был не дописан, только лицо и руки жили на нем самостоятельной жизнью, линия плеча провалена, а глиняные тарелки и маленькая кофейная мельница были только обозначены.
– Сам знаю.
– И кому?
– Дану.
Я опешила, я чуть не выронила трубку.
– Кому?
– Вчерашнему деятелю на джипе, который так тебе понравился. А что было делать? Эта сволочь меня деньжищами искусила, а ты знаешь мои финансовые проблемы. Я говорил, что задний план не уложен, а задний план всегда подчеркивает то, что не уместилось в глазах… Но он и слушать ничего не хотел… Купил, и все.
– И все?
– Ну не все, – промычал Серьга. – Еще спросил твой адрес. Пришлось покаяться и сказать, что ты не моя сожительница.
– Серьга!
– А что? Мое самолюбие может и пострадать за две штуки баксов.
– Какие две штуки?
– Да выложил он две штуки за твой портрет. Ты бы за две штуки еще не то сделала, знаю я вас, баб, чего только в женских туалетах не понаписано…
– Так он тебя купил? – рассмеялась я.
– Нет, – радостно откликнулся Серьга, – это тебя он купил. За две тысячи долларов. Я сопротивлялся, я же не сутенер какой-нибудь… Хотел ему вместо тебя шедевр свой подарить – “Явление духа Тамерлана узбекам, роющим арык” , он ни в какую. Но ты не переживай, я еще один нарисую, не простой, а золотой, краше прежнего…
– Зачем ему мой портрет для офиса? – спросила я непослушными губами.
– Да нет, он для офиса другие взял – “Душу быка” и “Воркующего рыцаря” . Ну, ты же их знаешь…
Я знала. Это были совершенно восхитительные картины, в них не было ничего общего с тем Серьгой, который квасил водку и сидел за самым плохим столиком в “Апартадо”. Видимо, он совсем недавно открыл в себе и для себя эту живописную манеру остро переживающих, влюбленных в эфемерные фактуры мазков – она не успела приесться ему самому и стать штампом. Обе картины были изощренной ловушкой, стоило только потерять осторожность и углубиться в них: одни живописные образы сталкивались с другими только для того, чтобы родить новые; как на палимпсестах, проступали все новые и новые детали, не замеченные ранее; на картины можно было смотреть бесконечно – как на огонь или спящего младенца, которого любишь… С ними не страшно было бы стареть в одиноком неприкаянном доме. Дан выбрал именно те вещи, которые нравились мне, это ничего не значило. Просто он мог думать так же, как и я. Просто он мог думать так же, как и я, и во всем остальном…
Я перестала думать обо всем – и только теперь поняла, какое же это счастье перестать думать, просто лежать, вытянувшись в чужой квартире, на чужой кровати: никаких воспоминаний, никакой вины, никакого прошлого, никакого будущего… А потом я сбежала от Дана в сон, и он оставил меня наедине с собой, он был деликатным человеком.
А утром меня разбудил настойчивый звонок в дверь. Я не успела даже испугаться, хотя и никого не ждала сегодня. Серьга был увлечен братом Борьшей, его цыганистой женой и самогонной тоской ло дебрям Марни-Эл.
Володька умер, и больше никогда не заедет за мной на своем красном “Форде”, а Олег Васильевич имеет тенденцию только следить за мной исподтишка, фээсбэшный иуда, но сейчас мне на это было наплевать.
Когда я открыла дверь, то первым, что увидела, был огромный букет упругих кроваво-красных роз. Я стояла, вцепившись в дверной косяк, а сквозь бархатные змеиные головки полураспустившихся бутонов проступало совсем другое лицо – не то, что я так страстно хотела увидеть. Молодой парень в бсйсболке козырьком назад и почему-то овечьем тулупе. Он прижимал розы к себе и радостно смотрел на меня взглядом человека, которому отстегнули приличные чаевые.
– Доброе утро! Вы Ева?
– Предположим.
– Это вам. – Он протянул мне цветы, как протягивают младенца матери для первого кормления.
– Спасибо. – Я не нашлась что ответить, в букете не было опознавательных знаков в виде небрежно сложенной записки или изящного конверта с вензелем, он казался восхитительно анонимным. – А от кого?
– Вам лучше знать, от кого. Поступил заказ, и все. Поздравляю на всякий случай, если у вас торжество. От имени цветочной фирмы “Чарли”. – Парень позволил себе наглую отсебятину, за которую я, расчувствовавшись, тут же отстегнула десятку – жест, совершенно непонятный мне самой.
Приняв букет, я еще раз поблагодарила парня и закрыла за ним дверь. И несколько минут стояла на пороге, уронив лицо в цветы. Никто не спросил, нравится ли мне этот сорт и этот цвет, нравятся ли мне вообще розы…
Я вдруг вспомнила лепестки в квартире Веньки и ее мальчиков – те лепестки были мертвы, были давно уже мертвы. Я вспомнила розы, которые Алена бросила на заднее сиденье джипа, – для меня. Тогда я сказала, что вообще не люблю цветы.
И вот теперь этот букет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131