Я сам стоял за камерой, потому что оператора тошнило, а потом он обкололся… Я сам стоял за камерой – и снимал, снимал, снимал. Гиперреализм, сука, эстетика, зашибись!..
Он забился головой о стену и страшно захохотал.
– Ты… Ты хочешь сказать, что…
– Что все твои сценарии воплотились до последней точки с запятой! Ты ведь любишь точки с запятой… И все это было по-настоящему.
– Я тебе не верю, ты врешь! Избавь меня от своих дурацких галлюцинаций, посмотри на себя, ты же законченный наркоман! – Я действительно не верила ему, наркоману, исколовшемуся до последней возможности, аде поверив, сразу успокоилась.
– Знаешь, скольких еще замучили после Юленьки? И детей… Дети были из Румынии, они ничего не понимали… Они так плакали, что посрывали голоса, даже хрипеть не могли. Там был один мальчик, Михай… Я спас его, я правда – только одного и спас… В перерыве вколол героин, хер знает сколько, только чтоб он не мучился, отъехал и не вернулся. Когда Боженька, блин, прижмет меня, скажу, что спас его… Не могу, не могу, не могу…
Он пополз на кухню, на ходу теряя простыню, оставив меня сидеть у стены – раздавленную, оглушенную.
Это не правда, это не может быть правдой, бред, плохое кино, так не бывает, его надо лечить, зачем он только ввязался в это, зачем я только ввязалась, зачем я отпустила его, бедный, бедный мальчик, а еще говорят, что это астрал – героиновый драйв, ад кромешный… Я вдруг вспомнила все то, что писала, – все эти кровавые непристойности, де Сад, срисованный с высунутым от усердия языком, – вспомнила и заскрипела зубами.
– Ты врешь!..
На кухне послышался звон посуды – на пол летели чашки, тарелки; потом грохнулось что-то тяжелое, конечно – керамический чайник, ценная вещь, которую Венька притащила из антикварного; огромные экзотические птицы с китайскими раскосыми глазами, растрескавшимися от времени… Что же ты делаешь, гад?!
– Иди сюда! – истерически заорал Нимотси. – Иди сюда, помоги мне…
…Он сидел посреди кухни, прямо на осколках битого стекла, из его рюкзака было вывалено все содержимое: потрепанный блокнот, видеокассеты, какие-то проспекты и карты, сломанная ручка, огрызок карандаша, пригоршня таблеток, мелкие чужие монеты, которых я никогда не видела раньше; шлеей от рюкзака он перетянул себе ногу – так же, как вчера вечером, на лестнице.
– Ч-черт, не могу попасть! Не могу попасть, мать твою!.. – Он беспомощно тыкал шприц в ногу. Я с ужасом смотрела на него.
– Что глаза вылупила? – злобно спросил Нимотси. – Помоги лучше, ничего не получается – видишь?!
– Что нужно делать? – Я вдруг удивилась своему спокойному голосу, который отрезвляюще подействовал даже на Нимотси.
– Я зажму, а ты найди вену. Вколешь.
– Никогда этого не делала.
– Не труднее, чем в задницу. Давай…
Он стянул шлею еще туже – но это было бесполезно, вены не подавали признаков жизни, не хотели всплывать на поверхность: только бледная, покрытая редкими волосками кожа.
Нимотси сжал зубы и закрыл глаза.
– Ну?!
– Я не могу… Не могу найти.
– Давай! – Костяшки его пальцев побелели от напряжения, и, когда тонкий кожаный ремень надломился и треснул, я увидела одну – тоненькую, нежно-голубую, смирно стоящую – как рыба под толщей льда.
Игла легко прошила кожу, и я выпустила в тело Нимотси содержимое шприца.
Он откинулся на пол – тонким позвоночником на стекло, – вытянул руки и затих.
Я несколько минут бесполезно просидела рядом с ним, а потом начала собирать стекла.
– Мы найдем тебе нарколога. Хорошего…
– Мы? Кто это – “мы”? Наша затворница обросла сестрами во Христе?
"Сестрами” – как в воду глядишь, Нимотси, даром что законченный наркоман”.
– Неважно. Все равно надо что-то делать, иначе кто тебя будет колоть без меня?
– А я уже не буду без тебя, – его голос прозвучал странно весело.
– А если мы их больше не найдем, твои вены?
– Война – фигня, главное – маневры… Буду колоть себя в яйца, как на зоне.
– Ты и это знаешь?
– Я теперь все знаю.
Я подняла с пола черепок – с черепка на меня смотрел грустный раскосый глаз птицы.
– Ты разбил мой любимый чайник. Никакого ответа.
– Вдребезги разбил, а я на него загадала.
– Ты очень удивишься, но, кажется, я разбил все на свете и твою лягушачью жизненку тоже. Я приехал за тобой. Нам нужно сваливать отсюда.
– Куда?
– Куда-куда… В жопу труда! Ты разве не поняла, что я сказал тебе? Все это было правдой. Там, где я работал, убивали людей по-настоящему!
– Не хочу слушать твой бред! – Я закрыла уши, но это не помогло: его тихий голос все равно просачивался в меня.
– Тихое такое местечко, пригород Афин, шикарный вид, частные владения – хрен сунешься, охрана по периметру, бассейн с подогревом… Рожи только наши, восточноевропейские, ты же знаешь, как это делается: “Набираем девушек для работы официантками в лучших барах Европы”, все лучше, чем сидеть без зарплаты и за копейки члены сосать желающим… Лучше, конечно, через Польшу, у них это дело хорошо поставлено. Набирает такое липовое агентство грудастых жопастых малоимущих бабенок и гонит все поголовье через границу по сомнительным ксивам. Сейчас такой бардак… Две югославки были классные, просто ништяк, но наша Юленька все равно лучше… Меня когда Володька Туманов с этими людьми сводил – говорил, просто обыкновенная порнуха… Здорово был упакован.
Вечный студент Володька Туманов был однокурсником Нимотси, потешным альфонсом при зажиточных девушках из хороших московских семей. Он без конца брал академки, тусовался в каких-то клубах и модных московских журналах, сам завел журнал, погоревший через три месяца по причине вялого невкусного эротизма. А теперь, оказывается, стал одним из действующих лиц в жизни Нимотси.
– Никакое не действующее лицо, кондом рваный, шестерка, гад! – бесцветным голосом сказал Нимотси. – Я сам, сам виноват… Не нужно было подписываться” не нужно было тебя втягивать… Но я не знал… Я не знал, я думал – подванивающая работенка, так, разовый вариант, чтобы хоть чуть-чуть приподняться, тоже кино, хоть и отвратное… Я скучал по кино. Господи, как я скучал по кино… Я не знал, что так получится. А когда узнал – поздно было, охрана по периметру.
Я молча собирала осколки и черепки; чтобы вынуть их из-под Нимотси, я осторожно перевернула его – он ткнулся лицом в пол.
– Мы отсняли только три фильма, по часу. Четвертый не закончили. Но трупов было море, и героину – тоже. Там все было для съемочной группы… И волчары, которые актерскую скотину забивали, и кока, и морфий, там иначе нельзя было выжить, либо в дурку, либо в петлю. Мужиков не убивали, только детей и девушек, про мужиков еще должны были снять – специальную серию, педрильскую… Один парень, просто мясник, так резал – зашибись, даже на камеру брызги попадали… Из Львова, кажется, – плевал он на героин, на вонючей ханке сидел, а потом и на это плюнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Он забился головой о стену и страшно захохотал.
– Ты… Ты хочешь сказать, что…
– Что все твои сценарии воплотились до последней точки с запятой! Ты ведь любишь точки с запятой… И все это было по-настоящему.
– Я тебе не верю, ты врешь! Избавь меня от своих дурацких галлюцинаций, посмотри на себя, ты же законченный наркоман! – Я действительно не верила ему, наркоману, исколовшемуся до последней возможности, аде поверив, сразу успокоилась.
– Знаешь, скольких еще замучили после Юленьки? И детей… Дети были из Румынии, они ничего не понимали… Они так плакали, что посрывали голоса, даже хрипеть не могли. Там был один мальчик, Михай… Я спас его, я правда – только одного и спас… В перерыве вколол героин, хер знает сколько, только чтоб он не мучился, отъехал и не вернулся. Когда Боженька, блин, прижмет меня, скажу, что спас его… Не могу, не могу, не могу…
Он пополз на кухню, на ходу теряя простыню, оставив меня сидеть у стены – раздавленную, оглушенную.
Это не правда, это не может быть правдой, бред, плохое кино, так не бывает, его надо лечить, зачем он только ввязался в это, зачем я только ввязалась, зачем я отпустила его, бедный, бедный мальчик, а еще говорят, что это астрал – героиновый драйв, ад кромешный… Я вдруг вспомнила все то, что писала, – все эти кровавые непристойности, де Сад, срисованный с высунутым от усердия языком, – вспомнила и заскрипела зубами.
– Ты врешь!..
На кухне послышался звон посуды – на пол летели чашки, тарелки; потом грохнулось что-то тяжелое, конечно – керамический чайник, ценная вещь, которую Венька притащила из антикварного; огромные экзотические птицы с китайскими раскосыми глазами, растрескавшимися от времени… Что же ты делаешь, гад?!
– Иди сюда! – истерически заорал Нимотси. – Иди сюда, помоги мне…
…Он сидел посреди кухни, прямо на осколках битого стекла, из его рюкзака было вывалено все содержимое: потрепанный блокнот, видеокассеты, какие-то проспекты и карты, сломанная ручка, огрызок карандаша, пригоршня таблеток, мелкие чужие монеты, которых я никогда не видела раньше; шлеей от рюкзака он перетянул себе ногу – так же, как вчера вечером, на лестнице.
– Ч-черт, не могу попасть! Не могу попасть, мать твою!.. – Он беспомощно тыкал шприц в ногу. Я с ужасом смотрела на него.
– Что глаза вылупила? – злобно спросил Нимотси. – Помоги лучше, ничего не получается – видишь?!
– Что нужно делать? – Я вдруг удивилась своему спокойному голосу, который отрезвляюще подействовал даже на Нимотси.
– Я зажму, а ты найди вену. Вколешь.
– Никогда этого не делала.
– Не труднее, чем в задницу. Давай…
Он стянул шлею еще туже – но это было бесполезно, вены не подавали признаков жизни, не хотели всплывать на поверхность: только бледная, покрытая редкими волосками кожа.
Нимотси сжал зубы и закрыл глаза.
– Ну?!
– Я не могу… Не могу найти.
– Давай! – Костяшки его пальцев побелели от напряжения, и, когда тонкий кожаный ремень надломился и треснул, я увидела одну – тоненькую, нежно-голубую, смирно стоящую – как рыба под толщей льда.
Игла легко прошила кожу, и я выпустила в тело Нимотси содержимое шприца.
Он откинулся на пол – тонким позвоночником на стекло, – вытянул руки и затих.
Я несколько минут бесполезно просидела рядом с ним, а потом начала собирать стекла.
– Мы найдем тебе нарколога. Хорошего…
– Мы? Кто это – “мы”? Наша затворница обросла сестрами во Христе?
"Сестрами” – как в воду глядишь, Нимотси, даром что законченный наркоман”.
– Неважно. Все равно надо что-то делать, иначе кто тебя будет колоть без меня?
– А я уже не буду без тебя, – его голос прозвучал странно весело.
– А если мы их больше не найдем, твои вены?
– Война – фигня, главное – маневры… Буду колоть себя в яйца, как на зоне.
– Ты и это знаешь?
– Я теперь все знаю.
Я подняла с пола черепок – с черепка на меня смотрел грустный раскосый глаз птицы.
– Ты разбил мой любимый чайник. Никакого ответа.
– Вдребезги разбил, а я на него загадала.
– Ты очень удивишься, но, кажется, я разбил все на свете и твою лягушачью жизненку тоже. Я приехал за тобой. Нам нужно сваливать отсюда.
– Куда?
– Куда-куда… В жопу труда! Ты разве не поняла, что я сказал тебе? Все это было правдой. Там, где я работал, убивали людей по-настоящему!
– Не хочу слушать твой бред! – Я закрыла уши, но это не помогло: его тихий голос все равно просачивался в меня.
– Тихое такое местечко, пригород Афин, шикарный вид, частные владения – хрен сунешься, охрана по периметру, бассейн с подогревом… Рожи только наши, восточноевропейские, ты же знаешь, как это делается: “Набираем девушек для работы официантками в лучших барах Европы”, все лучше, чем сидеть без зарплаты и за копейки члены сосать желающим… Лучше, конечно, через Польшу, у них это дело хорошо поставлено. Набирает такое липовое агентство грудастых жопастых малоимущих бабенок и гонит все поголовье через границу по сомнительным ксивам. Сейчас такой бардак… Две югославки были классные, просто ништяк, но наша Юленька все равно лучше… Меня когда Володька Туманов с этими людьми сводил – говорил, просто обыкновенная порнуха… Здорово был упакован.
Вечный студент Володька Туманов был однокурсником Нимотси, потешным альфонсом при зажиточных девушках из хороших московских семей. Он без конца брал академки, тусовался в каких-то клубах и модных московских журналах, сам завел журнал, погоревший через три месяца по причине вялого невкусного эротизма. А теперь, оказывается, стал одним из действующих лиц в жизни Нимотси.
– Никакое не действующее лицо, кондом рваный, шестерка, гад! – бесцветным голосом сказал Нимотси. – Я сам, сам виноват… Не нужно было подписываться” не нужно было тебя втягивать… Но я не знал… Я не знал, я думал – подванивающая работенка, так, разовый вариант, чтобы хоть чуть-чуть приподняться, тоже кино, хоть и отвратное… Я скучал по кино. Господи, как я скучал по кино… Я не знал, что так получится. А когда узнал – поздно было, охрана по периметру.
Я молча собирала осколки и черепки; чтобы вынуть их из-под Нимотси, я осторожно перевернула его – он ткнулся лицом в пол.
– Мы отсняли только три фильма, по часу. Четвертый не закончили. Но трупов было море, и героину – тоже. Там все было для съемочной группы… И волчары, которые актерскую скотину забивали, и кока, и морфий, там иначе нельзя было выжить, либо в дурку, либо в петлю. Мужиков не убивали, только детей и девушек, про мужиков еще должны были снять – специальную серию, педрильскую… Один парень, просто мясник, так резал – зашибись, даже на камеру брызги попадали… Из Львова, кажется, – плевал он на героин, на вонючей ханке сидел, а потом и на это плюнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131