— Да, да, и в третий раз да! Это значит положить на плаху свое сердце ради спасения Голландии и свободы. Вот что это значит! Господи, Господи! Ты сам себя потерял! Тебе вести переговоры с Вальдесом!
— А если бы я сделал это? — спросил бургомистр, гневно жестикулируя рукой.
Тогда Мария строго взглянула ему в глаза и воскликнула громко и решительно:
— Тогда была бы моя очередь сказать тебе: уходи в Дельфт, нам нужны не такие мужья.
Он побледнел и опустил глаза в землю, пока она безбоязненно и с открытым взором стояла перед ним.
Свет падал прямо на ее разгоревшееся лицо, и когда он поднял глаза, ему показалось, что перед ним стоит та же Мария, которая невестой клялась ему разделить с ним нужду и опасность и до конца остаться стойкой в борьбе за свободу, и он почувствовал, что Мария, «дитя» его, доросла до него и переросла его; и в первый раз в гордой женщине, стоявшей против него, он признал товарища в борьбе, великодушную помощницу в нужде и опасности. В душе его вспыхнула страсть и любовь к ней, такие сильные и могучие, каких он еще никогда не испытывал. Это чувство влекло его к ней и вырвалось следующими словами:
— Мария, Мария, жена моя, мой ангел-хранитель! Мы писали к Вальдесу, но еще есть время, еще меня ничто не связывает, и с тобой, с тобой я останусь тверд до конца!
И вот в эти дни страдания она громко вскрикнула от избытка нового, неожиданного, невыразимого счастья и бросилась к нему на грудь:
— С тобой, с тобой одним, вечно, до самой могилы… в борьбе и любви!
XXXIII
Питер чувствовал, что как будто к нему прикоснулась рука феи. Мужество и воодушевление опять окрылили его. Вера в сильную женскую душу, боровшуюся рядом с ним, непрестанно вливала в его грудь эти чувства.
На заседании, под гнетом страшной ответственности, которую он нес, и вследствие увещаний своих товарищей по должности он согласился написать к Вальдесу, прося пропустить делегацию, которая должна была добиться от Штатов и принца Оранского освобождения от его присяги.
Вальдес употреблял все усилия на то, чтобы побудить бургомистра к дальнейшим переговорам, но тот оставался непоколебимым, и из стен города не вышло ни одной просьбы об освобождении. Ван дер Доес, городской секретарь, юнкер фон Вармонд и другие мужественные люди ревностно восставали и на большом собрании против любых сношений с врагами, а теперь смело стали рядом с ван дер Верффом против его товарищей по должности и городского совета, который весь, за исключением семи членов, изо всех сил настаивал на необходимости завязать переговоры.
Адриан выздоровел быстро; но предсказание доктора Бонтиуса исполнилось самым ужасным образом: голод и чума соревновались друг с другом в своей свирепой ярости и уничтожили чуть не половину всех жителей цветущего города. Но как ни непрогляден был мрак, как ни мрачно было небо, все-таки среди жестокой печали выдавались часы, когда в души западал светлый луч солнца, и надежда развернула свое цветное знамя. Радостные, как невеста, разбуженная в день свадьбы пением своих подруг, встали с постели 11 сентября лейденские горожане: издали доносились громкие и раскатистые пушечные выстрелы, и небо окрасилось в пурпур. Деревни к юго-западу от города были объяты пламенем. Всякий дом, всякий погреб, разрушавшийся в огне и погребавший в своих развалинах счастье честных людей, в то же время был символом освобождения для отчаявшихся горожан.
Гёзы наступали!
Там, где гремели выстрелы и пылал горизонт, возвышалась насыпь, в продолжение столетий верно защищавшая лейденскую равнину от напора волн, а теперь преграждавшая путь шедшему на помощь флоту.
— Упади охраняющая стена, поднимись буря, поглоти свою добычу, бушующее море, уничтожь все благосостояние крестьянина, пусть испортятся наши луга и поля, но утопи нашего врага или прогони его от нас!
Так пел Ян Дуза; это звучало в душе Питера; так молилась Мария и вместе с нею тысячи мужчин и женщин.
Но зарево, появившееся на горизонте, погасло, орудия замолкли. Прошел второй день, за ним третий, четвертый — и ни один вестник не появлялся, не видно было ни одного корабля гёзов, и море, казалось, отдыхало; но другая неумолимая власть росла и распространялась с таинственной, подкрадывающейся неодолимой силой: это была смерть со своими помощниками — отчаянием и голодом.
Глубокой ночью тайно сносили умерших в могилы, чтобы при разделе пищи сохранить их скудную порцию для оставшихся в живых. Ангел смерти летал из дома в дом; он дотронулся и до сердечка милой маленькой Лизочки, и в тихую ночь, во время сна поцеловал ее закрытые глазки.
Малодушные и приверженцы испанцев подняли головы и собрались толпами, из которых одна проникла в залу ратуши, требуя хлеба. Но уже больше не было ни одного зернышка, и начальство могло раздавать только крошечные кусочки коровьего и лошадиного мяса и бычьей шкуры, вареной и соленой бычьей шкуры.
В это время, когда голод достиг высшего предела, ван дер Верфф шел по широкой улице. Он не обращал внимания на толпу доведенных до отчаяния мужчин и женщин, которые следовали за ним, выкрикивая угрозы. Но когда он завернул по направлению к дому ван Гоута, то вдруг увидел себя окруженным со всех сторон. Бледная женщина с умирающим ребенком на руках бросилась на колени перед ним, протянула к нему младенца, прося глухим, беззвучным голосом:
— Хватит, пусть будет довольно, посмотри сюда, посмотри на него, это третий! Хватит!
— Хватит с нас! Хлеба, хлеба! Достань нам хлеба! — яростно раздавались со всех сторон грозные крики и с угрозой поднимались вверх оружие и камни; один плотник, которого он знал и который оставался до сих пор верен правому делу, подошел к нему ближе и сказал сдержанно, но твердо:
— Так нельзя больше. Мы терпеливо переносили голод и страдание в борьбе против испанцев и за нашу Библию, но бороться с неизбежной смертью — безумие!
Бледный и потрясенный, смотрел Питер на мать, на дитя, на честного работника и на руки, с криками и угрозами поднимавшиеся вверх. То же самое бедствие, которое пригибало этих людей и еще много других страдающих, ложилось на его душу в тысячу раз более тяжелым бременем. Несказанное чувство сострадания охватило этого честного человека. Ему хотелось бы прижать к своему сердцу всех этих товарищей по несчастью, которым в будущем предстояло наслаждаться вместе с ним более достойным существованием. В глубоком волнении он переводил свой взор с одного на другого, наконец, он прижал руку к сердцу и крикнул в теснившуюся вокруг него толпу:
— Я перед вами. Я клялся оставаться верным, и вы клялись в этом вместе со мной! Я не нарушу своей клятвы, но я могу умереть. Если моя смерть может помочь вам, то вот я стою перед вами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88