Неожиданная атака противника? Но ведь никто не стремится дать отпор, никто даже не пытается спастись бегством. Все валяются в пыли, как эпилептики на сборищах «Белого братства».
— Это что такое? — заорал я так, что вывалился в окошко — прямо на голову Карасю.
— Анка осваивает новый пулемет, — простонал копошащийся подо мной Петре — С самого утра так. Постреляет — часок тихо, потом опять постреляет — опять тихо…
Анна! Моя зеленоволосая красавица! Ну хоть ты-то, может быть, расскажешь мне наконец, что здесь происходит… что со мной происходит!
— Где она?
— А эвона… за амбарами, где стога. Но, товарищ комдив, я бы не советовал в такое-то время соваться… Как бы беды не случилось…
— В какое время? Какая беда?!
— Да уж известно какая… — прохрипел Петро, поднимаясь и отряхиваясь. — А то сам не знаешь… Нечего было к Дуське клеиться! Чего это ты шальной сегодня какой-то?
Все, больше ничего не говорю. И ничего не спрашиваю. Чем больше вопросов, тем больше непонятного, как .ни парадоксально это звучит.
Примерно с такими мыслями я пересек двор, перешагивая через все еще валявшихся на земле красноармейцев, протиснулся в щель между двумя амбарами… и остановился.
Анна — в кожаной куртке и кожаных брюках, в желтой косынке на голове — возилась у огромного пулемета, больше напоминающего средних размеров зенитку. Метрах в трехстах от нее на холмистом лужку выстроились здоровенные железные бочки — штук десять, прямо как пивные банки в уличных тирах. Вставив новую ленту, Анна промычала что-то под нос, с лязгом дернула какую-то железяку (пулемет утробно заурчал, как приготовившийся к прыжку хищник).
— Анна! — позвал я.
Кожаная спина вздрогнула. Девушка медленно обернулась. Ой, и она изменилась! Свежее девичье лицо превратилось в суровую физиономию, не лишенную, впрочем, своеобразной привлекательности. Резко очерченные скулы, обветренные, впалые щеки, мощный подбородок… В общем, если бы не по-женски чувственный рот, означенный полными ярко-красными губами, если бы не тонкие, изогнутые брови и блестящие карие глаза, Анну с первого взгляда легко было бы спутать с мужчиной. Но лишь с первого взгляда! Как только приметишь рвущуюся за пределы кожанки грудь и мощные, как залп из «катюши», бедра, всякие сомнения в половой принадлежности сами собой отпадают.
— Очухался, касатик? — хриплым басом осведомилась Анна.
Я тут только увидел, что волосы ее, выбивавшиеся из-под косынки, были не изумрудно-зеленые, а самые обыкновенные, как у нормального человека — темно-русые. Адово пекло! Анна моя! Кто тебя так изуродовал?! Где твоя истинно кикиморская красота? Куда подевалось очарование раскосых очей? Бедная…
— Бедная ты моя кикимора… — выдохнул я.
— Что-о-о?..
— Кикимора, — повторил я. — А что тут такого? Неужели ты будешь отрицать свою этническую принадлежность?
Анна сжала кулаки. Кажется, «этническая принадлежность» обидела ее больше чем «кикимора». Хотя с какой стати ей на «кикимору»-то обижаться?
— Значит, я для тебя кикиморой стала? — угрожающе вопросила она. — А какие слова говорил! Какие клятвы давал, кобель проклятый! Отвечай, что вчера с Дуськой-самогонщицей учудил! Опять блудил, пьяница? Пьяница ты и кобель, а не комдив, вот так!
— Да что вы все с ума посходили?! — взорвался я. — Никогда я пьяницей не был! И никакой Дуськи не знаю! Что происходит? Где наша дивизия? Где лешие, домовые, русалки, водяные, оборотни? Где?
Анна, занесшая уже надо мной немаленький свой кулак, натруженный постоянным общением с пулеметами, остановилась. И внимательно посмотрела мне в глаза.
— Василий Иваныч, ты что городишь? — спросила она. — Неудачно похмелился, что ли? Несешь какой-то бред…
— Как ты меня назвала?
— Василий Иваныч! Имени собственного уже не помнишь! Допился, вояка!
— Я Адольф! Бес оперативный сотрудник! Адольф! Адольф!
— Нет, ты — Василий Иваныч! Иваныч! Иваныч! Фамилие твое тебе напомнить? Или тоже забыл?
— Нет у меня фамилии! Нам, бесам, не полагается фамилий!
Анна вдруг отступила от меня… попятилась. Наверное, она что-то такое увидела в моих глаза, что здорово напугало ее. Спустя секунду она уже бежала со всех ног во двор, заполошно крича:
— Петька! Петька! У Чапая опять белая горячка! Бесы чудятся! Германским именем себя зовет! Меня кикиморой обозвал!
В голове все тошнотворно замутилось, будто кто-то помешивал бедные мои мозги как кашу. Спотыкаясь, я побрел… куда-то… сам не видя и не понимая — куда. И остановился только тогда, когда по колено вошел в заросший осокой прудик. Опустил взгляд.
Из воды смотрело на меня совершенно чужое лицо — краснощекое, пышноусое… Я не сразу и догадался, что вижу собственное отражение. Оглушенный ужасным предчувствием, я провел ладонью по голове, ощутив пальцами жесткие, курчавые волосы — но не найдя привычных, таких родных и замечательных бесовских рожек. Нет рожек! Совсем нет рожек!
— Чапай топиться собрался! — долетел откуда-то сзади встревоженный голос Карася. — Лови его!
Пока ко мне бежали, я успел стащить с себя сапоги и галифе.
Нет хвоста! Хвост исчез! Предмет мужской гордости всякого, даже самого завалящего, беса исчез! И вместо чудесных копыт отвратительно торчат, пошевеливая кривыми пальцами, ужасные человеческие ступни.
Это было уже слишком. Закатив глаза, я потерял сознание и шлепнулся в руки подбежавших красноармейцев.
— Ничего, товарищ комдив, ничего, дорогой Василий Иваныч, — приговаривал Петро, сидя в изголовье кровати, — скоро поправишься, будешь, как раньше, шашкой махать, дивизией командовать, на страх контрреволюционной сволочи…
— Я же вам в сотый раз говорю, — простонал я, натягивая одеяло до подбородка. — Никакой я не Василий Иванович. Я бес Адольф. Оперативный сотрудник отдела кадров преисподней…
— Ой что делается… — всхлипывала сидящая у кровати на табуретке Анна. — Совсем плохой Чапай наш стал… Себя самого забыл… Всю ночь бредил. Весь день бредил… Цельные сутки бредил!
Товарищ комиссар Огоньков мрачно стоял в углу. На меня не смотрел, перебирал какие-то бумаги.
— Ну хочешь, товарищ комдив, Барлога тебе приведу? — предложил вдруг Петро. — Авось поможет… в разум войдешь?
— Кого приведешь?! — вскинулся я.
— Ну коня твоего боевого, — удивился Петро. — Неужто и Барлога забыл? Да-а… тогда и впрямь дело плохо…
Коня? У меня, то есть, конечно, не у меня, а у этого самого Василия Иваныча Чапая боевого коня зовут Барлог? Странное имя для эскадронной животины. Странное… но хоть одно связующее звено с реальностью.
— Не надо Барлога, — вяло проговорил я. — Лучше найдите мне поблизости какого-нибудь хоть самого дурацкого домового. Или лешего. Или кикимору. Наверняка кто-то из Темного народа знает, что произошло с нашей дивизией…
Анна зарыдала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
— Это что такое? — заорал я так, что вывалился в окошко — прямо на голову Карасю.
— Анка осваивает новый пулемет, — простонал копошащийся подо мной Петре — С самого утра так. Постреляет — часок тихо, потом опять постреляет — опять тихо…
Анна! Моя зеленоволосая красавица! Ну хоть ты-то, может быть, расскажешь мне наконец, что здесь происходит… что со мной происходит!
— Где она?
— А эвона… за амбарами, где стога. Но, товарищ комдив, я бы не советовал в такое-то время соваться… Как бы беды не случилось…
— В какое время? Какая беда?!
— Да уж известно какая… — прохрипел Петро, поднимаясь и отряхиваясь. — А то сам не знаешь… Нечего было к Дуське клеиться! Чего это ты шальной сегодня какой-то?
Все, больше ничего не говорю. И ничего не спрашиваю. Чем больше вопросов, тем больше непонятного, как .ни парадоксально это звучит.
Примерно с такими мыслями я пересек двор, перешагивая через все еще валявшихся на земле красноармейцев, протиснулся в щель между двумя амбарами… и остановился.
Анна — в кожаной куртке и кожаных брюках, в желтой косынке на голове — возилась у огромного пулемета, больше напоминающего средних размеров зенитку. Метрах в трехстах от нее на холмистом лужку выстроились здоровенные железные бочки — штук десять, прямо как пивные банки в уличных тирах. Вставив новую ленту, Анна промычала что-то под нос, с лязгом дернула какую-то железяку (пулемет утробно заурчал, как приготовившийся к прыжку хищник).
— Анна! — позвал я.
Кожаная спина вздрогнула. Девушка медленно обернулась. Ой, и она изменилась! Свежее девичье лицо превратилось в суровую физиономию, не лишенную, впрочем, своеобразной привлекательности. Резко очерченные скулы, обветренные, впалые щеки, мощный подбородок… В общем, если бы не по-женски чувственный рот, означенный полными ярко-красными губами, если бы не тонкие, изогнутые брови и блестящие карие глаза, Анну с первого взгляда легко было бы спутать с мужчиной. Но лишь с первого взгляда! Как только приметишь рвущуюся за пределы кожанки грудь и мощные, как залп из «катюши», бедра, всякие сомнения в половой принадлежности сами собой отпадают.
— Очухался, касатик? — хриплым басом осведомилась Анна.
Я тут только увидел, что волосы ее, выбивавшиеся из-под косынки, были не изумрудно-зеленые, а самые обыкновенные, как у нормального человека — темно-русые. Адово пекло! Анна моя! Кто тебя так изуродовал?! Где твоя истинно кикиморская красота? Куда подевалось очарование раскосых очей? Бедная…
— Бедная ты моя кикимора… — выдохнул я.
— Что-о-о?..
— Кикимора, — повторил я. — А что тут такого? Неужели ты будешь отрицать свою этническую принадлежность?
Анна сжала кулаки. Кажется, «этническая принадлежность» обидела ее больше чем «кикимора». Хотя с какой стати ей на «кикимору»-то обижаться?
— Значит, я для тебя кикиморой стала? — угрожающе вопросила она. — А какие слова говорил! Какие клятвы давал, кобель проклятый! Отвечай, что вчера с Дуськой-самогонщицей учудил! Опять блудил, пьяница? Пьяница ты и кобель, а не комдив, вот так!
— Да что вы все с ума посходили?! — взорвался я. — Никогда я пьяницей не был! И никакой Дуськи не знаю! Что происходит? Где наша дивизия? Где лешие, домовые, русалки, водяные, оборотни? Где?
Анна, занесшая уже надо мной немаленький свой кулак, натруженный постоянным общением с пулеметами, остановилась. И внимательно посмотрела мне в глаза.
— Василий Иваныч, ты что городишь? — спросила она. — Неудачно похмелился, что ли? Несешь какой-то бред…
— Как ты меня назвала?
— Василий Иваныч! Имени собственного уже не помнишь! Допился, вояка!
— Я Адольф! Бес оперативный сотрудник! Адольф! Адольф!
— Нет, ты — Василий Иваныч! Иваныч! Иваныч! Фамилие твое тебе напомнить? Или тоже забыл?
— Нет у меня фамилии! Нам, бесам, не полагается фамилий!
Анна вдруг отступила от меня… попятилась. Наверное, она что-то такое увидела в моих глаза, что здорово напугало ее. Спустя секунду она уже бежала со всех ног во двор, заполошно крича:
— Петька! Петька! У Чапая опять белая горячка! Бесы чудятся! Германским именем себя зовет! Меня кикиморой обозвал!
В голове все тошнотворно замутилось, будто кто-то помешивал бедные мои мозги как кашу. Спотыкаясь, я побрел… куда-то… сам не видя и не понимая — куда. И остановился только тогда, когда по колено вошел в заросший осокой прудик. Опустил взгляд.
Из воды смотрело на меня совершенно чужое лицо — краснощекое, пышноусое… Я не сразу и догадался, что вижу собственное отражение. Оглушенный ужасным предчувствием, я провел ладонью по голове, ощутив пальцами жесткие, курчавые волосы — но не найдя привычных, таких родных и замечательных бесовских рожек. Нет рожек! Совсем нет рожек!
— Чапай топиться собрался! — долетел откуда-то сзади встревоженный голос Карася. — Лови его!
Пока ко мне бежали, я успел стащить с себя сапоги и галифе.
Нет хвоста! Хвост исчез! Предмет мужской гордости всякого, даже самого завалящего, беса исчез! И вместо чудесных копыт отвратительно торчат, пошевеливая кривыми пальцами, ужасные человеческие ступни.
Это было уже слишком. Закатив глаза, я потерял сознание и шлепнулся в руки подбежавших красноармейцев.
— Ничего, товарищ комдив, ничего, дорогой Василий Иваныч, — приговаривал Петро, сидя в изголовье кровати, — скоро поправишься, будешь, как раньше, шашкой махать, дивизией командовать, на страх контрреволюционной сволочи…
— Я же вам в сотый раз говорю, — простонал я, натягивая одеяло до подбородка. — Никакой я не Василий Иванович. Я бес Адольф. Оперативный сотрудник отдела кадров преисподней…
— Ой что делается… — всхлипывала сидящая у кровати на табуретке Анна. — Совсем плохой Чапай наш стал… Себя самого забыл… Всю ночь бредил. Весь день бредил… Цельные сутки бредил!
Товарищ комиссар Огоньков мрачно стоял в углу. На меня не смотрел, перебирал какие-то бумаги.
— Ну хочешь, товарищ комдив, Барлога тебе приведу? — предложил вдруг Петро. — Авось поможет… в разум войдешь?
— Кого приведешь?! — вскинулся я.
— Ну коня твоего боевого, — удивился Петро. — Неужто и Барлога забыл? Да-а… тогда и впрямь дело плохо…
Коня? У меня, то есть, конечно, не у меня, а у этого самого Василия Иваныча Чапая боевого коня зовут Барлог? Странное имя для эскадронной животины. Странное… но хоть одно связующее звено с реальностью.
— Не надо Барлога, — вяло проговорил я. — Лучше найдите мне поблизости какого-нибудь хоть самого дурацкого домового. Или лешего. Или кикимору. Наверняка кто-то из Темного народа знает, что произошло с нашей дивизией…
Анна зарыдала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81