От
хрустальной вазы блики побежали по потолку. Сироткин тоже встал и стоя
поворачивался вслед за ходящим председателем. -- Да и дело небольшое, можно
бы разрешить. Но перспективно -- мы должны демонстрировать единство партии и
народа в преддверии столетней ленинской годовщины, и не диалектическое, а
полное! Как ты считаешь, Василий Гордеич, не помешают эти ваши превентивные
мероприятия директиве о полном единении?
-- Мы расхлебываем Чехословакию, -- осторожно напомнил Сироткин. -- Это
ведь тоже...
Он замолчал, потому что почувствовал, что мыслит не в унисон с
руководством. Доклада о выполненной работе не получается. Что-то изменилось,
и предыдущее задание руководству уже неинтересно. В чем же дело? Какую
сторону проделанного выпячивать, чтобы она была одобрена?
-- Если я вас правильно понимаю, Егор Андроныч, открытые процессы
сейчас не нужны?
-- Открытые? Давай подумаем... Процессы делаете вы, а Запад
обрушивается с нападками на Политбюро. Кого же тогда, спрашивается, и от
кого мы охраняем?
-- Но ведь была политическая целесообразность, и она давала свои
результаты...
-- Ты вот что, Василий Гордеич, -- мягко прервал Кегельбанов, -- в
рамках профессиональных действуй, проявляй инициативу. Мы тебя за это ценим.
Но в политику не лезь. Оставь ее нам, партийным работникам. Не возражаешь?
-- Я человек военный: приказано -- выполняю.
-- Вот и хорошо. Значит, ты понял, что ситуация изменилась. Хотя и не
настолько, чтобы отдыхать. Воспитывать интеллигенцию необходимо, особенно
связанную с идеологией. Но чем меньше вас видят, тем лучше.
-- Можно попробовать новые методы? -- осторожно и как бы вскользь
спросил Василий Гордеевич.
-- Если врачи одобрили, я не могу запретить... Но не всех сразу.
Попробуйте одного, не больше. Такого, кого в Европе не знают.
-- Найдем!
-- Найдете-то найдете... Но не надо, повторяю, политики. Разнообразьте
методы! Почему я должен вас этому учить? А остальных спустите пока в
Московское управление, пускай присмотрят, а там, после столетия, видно
будет.
-- Все понял, -- сказал Сироткин. -- Дело я захватил. Желаете
взглянуть?
Но Кегельбанов уже думал о других вещах, более государственных.
-- Не будем топтаться на месте, -- поморщившись, сказал он. -- На днях
будет обсуждаться вопрос о средствах, необходимых для расширения органов.
Нужно заинтересовать значительными мероприятиями, оправдать внимание... У
тебя есть предложения, товарищ Сироткин?
-- Конкретно я не готов, а в общем, так сказать, виде нужны средства на
экспериментальные исследования...
-- Над людьми?
Сироткин промолчал. Кегельбанов думал с полминуты. Дужки золотых очков
искрились от солнца.
-- Это интересно, но пока рановато. Подработайте сперва теорию. А еще
что? В общем, потребности управления изложи письменно, мы подумаем. У тебя
все?
-- Один вопросик, -- Василий Гордеевич понял, что аудиенция закончена.
-- Звонили из МВД: в Москве убийца ходит по квартирам с напильником. Убивает
женщин, некоторых мертвыми насилует. Около сорока жертв. Сами найти не
могут, просят помочь.
-- Помочь? Они что там думают -- у нас много свободного времени? Или
кадры лишние? Как сам-то считаешь?
-- Я так и ответил, -- сказал Сироткин и еще раз наклонил голову.
_59. ТАКОВА ПАРТИЙНАЯ ЖИЗНЬ_
Жизнеописание нижепоявляющегося героя тоже опускается. О нем
написаны тома, имеется множество его биографий, но события в его прошлой
жизни появляются и исчезают в зависимости от зигзагов внутреннего и
международного положения, приурочиваясь к каждому историческому моменту.
Сочиняется все, включая должности и звания, потому что так надо. Таким
образом, об ошибках своей жизни, если таковые были, герой понятия не имеет,
ибо сам он имеет к собственной биографии весьма косвенное отношение.
Только после восьми вечера человек с густыми бровями закончил
подписывать бумаги и отправил из кабинета троих своих помощников. Сразу
стало тихо, до тяжести в ушах. Он не любил такую тишину, она угнетала. Он
подошел к окну, занавешенному плотной белой портьерой, и глянул в щель. Там
тоже была тишь. Брусчатая площадь со сквером перед окном до самой царь-пушки
была пустынна. Население в Кремль уже не пускали. Только внизу, у подъезда,
стояли два автомобиля. Его нового ЗИЛа не было, чтобы не смогли определить,
где хозяин сейчас. Охрана выдумывала свои хитрости.
Он устал. Глаза, переутомленные долгим напряжением, то и дело
увлажнялись. Потягивало низ живота -- неприятное ощущение, от которого он
никак не мог избавиться уже давно. Но он улыбался, с непотерянным от
возраста любопытством оглядывая площадь, и настроение у него было
приподнятое. День прошел хорошо, он много успел, а ценность уходящего
времени он чувствовал теперь острее, хотя не терял иронии по отношению к
себе самому. Это помогало сохранить заряд оптимизма и твердость духа,
которых большинство его сподвижников лишились.
Вот и теперь, вспомнив что-то, он хмыкнул, прошел к столу и, порывшись
в нижнем ящике, вытащил небольшую цветную репродукцию с картины художника
Налбандяна. Иосиф Виссарионович в военной форме стоял в этом самом кабинете.
Мебель, правда, сменили. Края репродукции помялись, лежала она тут, конечно,
давно. Осваиваясь в этих помещениях, он, новый хозяин, нашел ее в столе
одного из референтов и принес к себе. Сталин чуть заметно улыбался.
Человек с густыми бровями вынул из среднего ящика стола ножницы и
аккуратно вырезал голову Генералиссимуса, стараясь не задеть воротничка и
маршальской звезды. Голову эту он, взяв двумя пальцами, аккуратно опустил в
мусорную корзину. Затем, порывшись, вынул из ящика свою фотографию
подходящего размера и положил под репродукцию. Голова оказалась чуточку
больше, и ему пришлось еще подрезать края отверстия.
Он рассмотрел себя в форме Генералиссимуса и пришел к выводу, что форма
эта ему идет. Если бы он получил эту власть, когда был моложе, он мог бы
сделать гораздо больше, чем теперь. Он стал подсчитывать количество орденов
и медалей у Сталина и у себя. Вычитал он столбиком, аккуратно ставя точки
над уменьшаемым, если занимал десяток. Наград у Сталина оказалось больше на
одиннадцать штук. Но ведь Сталин больше не получит орденов, а меня Родина
может наградить еще, если я буду работать честно, с полной отдачей сил.
Эта мысль развеселила его. Сталин никогда не относился к побрякушкам
серьезно, но того уверяли, что это важно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164
хрустальной вазы блики побежали по потолку. Сироткин тоже встал и стоя
поворачивался вслед за ходящим председателем. -- Да и дело небольшое, можно
бы разрешить. Но перспективно -- мы должны демонстрировать единство партии и
народа в преддверии столетней ленинской годовщины, и не диалектическое, а
полное! Как ты считаешь, Василий Гордеич, не помешают эти ваши превентивные
мероприятия директиве о полном единении?
-- Мы расхлебываем Чехословакию, -- осторожно напомнил Сироткин. -- Это
ведь тоже...
Он замолчал, потому что почувствовал, что мыслит не в унисон с
руководством. Доклада о выполненной работе не получается. Что-то изменилось,
и предыдущее задание руководству уже неинтересно. В чем же дело? Какую
сторону проделанного выпячивать, чтобы она была одобрена?
-- Если я вас правильно понимаю, Егор Андроныч, открытые процессы
сейчас не нужны?
-- Открытые? Давай подумаем... Процессы делаете вы, а Запад
обрушивается с нападками на Политбюро. Кого же тогда, спрашивается, и от
кого мы охраняем?
-- Но ведь была политическая целесообразность, и она давала свои
результаты...
-- Ты вот что, Василий Гордеич, -- мягко прервал Кегельбанов, -- в
рамках профессиональных действуй, проявляй инициативу. Мы тебя за это ценим.
Но в политику не лезь. Оставь ее нам, партийным работникам. Не возражаешь?
-- Я человек военный: приказано -- выполняю.
-- Вот и хорошо. Значит, ты понял, что ситуация изменилась. Хотя и не
настолько, чтобы отдыхать. Воспитывать интеллигенцию необходимо, особенно
связанную с идеологией. Но чем меньше вас видят, тем лучше.
-- Можно попробовать новые методы? -- осторожно и как бы вскользь
спросил Василий Гордеевич.
-- Если врачи одобрили, я не могу запретить... Но не всех сразу.
Попробуйте одного, не больше. Такого, кого в Европе не знают.
-- Найдем!
-- Найдете-то найдете... Но не надо, повторяю, политики. Разнообразьте
методы! Почему я должен вас этому учить? А остальных спустите пока в
Московское управление, пускай присмотрят, а там, после столетия, видно
будет.
-- Все понял, -- сказал Сироткин. -- Дело я захватил. Желаете
взглянуть?
Но Кегельбанов уже думал о других вещах, более государственных.
-- Не будем топтаться на месте, -- поморщившись, сказал он. -- На днях
будет обсуждаться вопрос о средствах, необходимых для расширения органов.
Нужно заинтересовать значительными мероприятиями, оправдать внимание... У
тебя есть предложения, товарищ Сироткин?
-- Конкретно я не готов, а в общем, так сказать, виде нужны средства на
экспериментальные исследования...
-- Над людьми?
Сироткин промолчал. Кегельбанов думал с полминуты. Дужки золотых очков
искрились от солнца.
-- Это интересно, но пока рановато. Подработайте сперва теорию. А еще
что? В общем, потребности управления изложи письменно, мы подумаем. У тебя
все?
-- Один вопросик, -- Василий Гордеевич понял, что аудиенция закончена.
-- Звонили из МВД: в Москве убийца ходит по квартирам с напильником. Убивает
женщин, некоторых мертвыми насилует. Около сорока жертв. Сами найти не
могут, просят помочь.
-- Помочь? Они что там думают -- у нас много свободного времени? Или
кадры лишние? Как сам-то считаешь?
-- Я так и ответил, -- сказал Сироткин и еще раз наклонил голову.
_59. ТАКОВА ПАРТИЙНАЯ ЖИЗНЬ_
Жизнеописание нижепоявляющегося героя тоже опускается. О нем
написаны тома, имеется множество его биографий, но события в его прошлой
жизни появляются и исчезают в зависимости от зигзагов внутреннего и
международного положения, приурочиваясь к каждому историческому моменту.
Сочиняется все, включая должности и звания, потому что так надо. Таким
образом, об ошибках своей жизни, если таковые были, герой понятия не имеет,
ибо сам он имеет к собственной биографии весьма косвенное отношение.
Только после восьми вечера человек с густыми бровями закончил
подписывать бумаги и отправил из кабинета троих своих помощников. Сразу
стало тихо, до тяжести в ушах. Он не любил такую тишину, она угнетала. Он
подошел к окну, занавешенному плотной белой портьерой, и глянул в щель. Там
тоже была тишь. Брусчатая площадь со сквером перед окном до самой царь-пушки
была пустынна. Население в Кремль уже не пускали. Только внизу, у подъезда,
стояли два автомобиля. Его нового ЗИЛа не было, чтобы не смогли определить,
где хозяин сейчас. Охрана выдумывала свои хитрости.
Он устал. Глаза, переутомленные долгим напряжением, то и дело
увлажнялись. Потягивало низ живота -- неприятное ощущение, от которого он
никак не мог избавиться уже давно. Но он улыбался, с непотерянным от
возраста любопытством оглядывая площадь, и настроение у него было
приподнятое. День прошел хорошо, он много успел, а ценность уходящего
времени он чувствовал теперь острее, хотя не терял иронии по отношению к
себе самому. Это помогало сохранить заряд оптимизма и твердость духа,
которых большинство его сподвижников лишились.
Вот и теперь, вспомнив что-то, он хмыкнул, прошел к столу и, порывшись
в нижнем ящике, вытащил небольшую цветную репродукцию с картины художника
Налбандяна. Иосиф Виссарионович в военной форме стоял в этом самом кабинете.
Мебель, правда, сменили. Края репродукции помялись, лежала она тут, конечно,
давно. Осваиваясь в этих помещениях, он, новый хозяин, нашел ее в столе
одного из референтов и принес к себе. Сталин чуть заметно улыбался.
Человек с густыми бровями вынул из среднего ящика стола ножницы и
аккуратно вырезал голову Генералиссимуса, стараясь не задеть воротничка и
маршальской звезды. Голову эту он, взяв двумя пальцами, аккуратно опустил в
мусорную корзину. Затем, порывшись, вынул из ящика свою фотографию
подходящего размера и положил под репродукцию. Голова оказалась чуточку
больше, и ему пришлось еще подрезать края отверстия.
Он рассмотрел себя в форме Генералиссимуса и пришел к выводу, что форма
эта ему идет. Если бы он получил эту власть, когда был моложе, он мог бы
сделать гораздо больше, чем теперь. Он стал подсчитывать количество орденов
и медалей у Сталина и у себя. Вычитал он столбиком, аккуратно ставя точки
над уменьшаемым, если занимал десяток. Наград у Сталина оказалось больше на
одиннадцать штук. Но ведь Сталин больше не получит орденов, а меня Родина
может наградить еще, если я буду работать честно, с полной отдачей сил.
Эта мысль развеселила его. Сталин никогда не относился к побрякушкам
серьезно, но того уверяли, что это важно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164