Во дворе стояла тачка, нагруженная ящиками и мешками. Он крикнул, однако никто ему не ответил. Стерн подошел к небольшой пристройке, которую пощадил пожар. Он толкнул ногой деревянную дверь – и тут же отскочил в сторону. Из темноты на него в упор был направлен ствол винтовки. Угрожающе щелкнул затвор. Стерн произнес традиционное арабское приветствие. Но мужчина с винтовкой не ответил ему. Широко расставив ноги, он стоял на узкой лестнице, загораживая проход в дом.
– Я ищу Зинаиду.
Мужчина недоверчиво спросил:
– Что вы хотите от моей жены?
– Я пришел за ребенком.
Ствол винтовки немного поднялся.
– Я не знаю ни о каком ребенке. У нас нет детей. Чрево моей жены проклято. Все наши дети рождались мертвыми.
Он замолчал. Из тени за его спиной возникла фигура женщины.
– Когда-то это должно было случиться, – сказала Зинаида. – Пропусти его.
Мужчина медленно опустил ружье.
Стерн вошел в низенькую полутемную комнату. К балкам потолка были привязаны длинные нити, на которых сохли лекарственные травы и цветы. Здесь пахло лавандой, ромашкой, анисом и вербеной.
– Я пришел, чтобы забрать ребенка, которого вам передал Хасид Беншир в Абомее, – каждое слово давалось Стерну с трудом.
Воцарилось тяжелое молчание. Наконец Зинаида сказала:
– Хасид Беншир доверил мне ребенка христианки. Я поклялась не отдавать девочку никому, кроме ее самой. Вы отец ребенка?
– Нет.
Зинаида покачала головой:
– Что же это за мать, которая не находит времени, чтобы забрать своего ребенка? Я убежала из Тимбукту, чтобы спасти ее дитя. Я защищала девочку и хранила пуще глаза. Если христианка хочет получить своего ребенка, пусть придет сама. Только ей я отдам девочку. – Она подошла к Стерну. – Или Аба эль Маан не смог спасти христианку? – Ее глаза внезапно загорелись надеждой.
Она схватила Стерна за руку и потащила за собой. Отдернув занавес, ведущий в комнату, она прижала палец к губам, призывая к молчанию. Потом подошла к колыбели и осторожно отвела в сторону батистовый полог.
– Я только что укачала ее, – с нежностью прошептала она.
Темные густые волосики вились на высоком лобике девочки. Губы были чуть приоткрыты. Веки с длинными ресницами дрогнули. Девочка открыла глаза. Стерн склонился над колыбелью. Он вздрогнул при виде ярко-синих глаз, глядевших на него с детского личика. Это были глаза Каролины, и она напомнила ему о том, что он пытался забыть: Каролина любила другого мужчину. Ребенок! В этот момент он боялся девочки гораздо больше, чем соперника. Этот ребенок заберет ее от него.
Он забыл, что каждый из дней с тех пор, как они покинули Тимбукту, доказывал ему: та ночь в застенке Калафа ничего для нее не значила. Но он не любил бы по-настоящему, если бы понимание этого могло убить его любовь. Вновь и вновь она восставала из пепла. Она умирала, чтобы возродиться с новой силой. Его любовь была отчаянием и счастьем одновременно, она была неугасимой надеждой на чудо.
Склонившись над колыбелью, Стерн впервые засомневался, что это чудо когда-нибудь произойдет. Он отошел назад и нервно распахнул плащ, словно пытаясь справиться с собой, отогнать злое искушение, которое грозило подчинить себе все его мысли и желания.
Он окинул взглядом комнату. Стены были обиты розовым шелком; пол покрывал мягкий ковер золотистого цвета. Колыбель была выточена из лимонного дерева и украшена фигурками из слоновой кости. Широкая кровать в альковной нише, столик с серебряными приборами, открытый сундук, где виднелись белые холсты, – все говорило о роскоши, немыслимой в берберской деревне, где занимались разведением лошадей. Зинаида заметила его взгляд, но истолковала его неверно. Она отошла от тихо покачивающейся люльки:
– Только скажите, что вы хотите. Я отдам вам все – но оставьте мне ребенка. Сегодня на ярмарку в Алжир погнали лошадей. Почти сто из них принадлежат нам.
– Замолчи!
Женщина бросилась к его ногам:
– Нет! Не забирайте ее! Я люблю ее так, словно сама выносила ее под сердцем. Оставьте ее мне! Ей здесь лучше, чем любому другому ребенку на земле. Не я родила ее, но и настоящая мать не сможет любить ее сильнее, чем я.
Стерн молча смотрел на женщину. Каждая секунда, пока она говорила, а он позволял ей это, была предательством. Почему он не напомнил ей о данном обещании? Почему не положит этому конец? Почему позволяет ей верить, что мать ребенка мертва, будя тем самым бессмысленные надежды?
– Я вернусь, – сказал он хрипло, сам не зная, что, собственно, имеет в виду.
Он шел по деревне, тяжело ступая, вдыхая запах гари, который теперь, в вечерней прохладе, приобрел едкую остроту. Он отбрасывал ногой с дороги обгоревшие куски дерева. Некоторые картины навсегда впечатались в его память; разбитый ткацкий станок, на котором висел начатый ковер; валяющиеся рядом веретена с цветной шерстью; пекарня с обугленными лепешками; две ласточки, кружащиеся над провалившейся крышей в поисках исчезнувшего гнезда. Стерн видел все это, но не мог припомнить, как вообще вышел из дома кормилицы; его ноги словно двигались сами по себе, не подчиняясь разуму. Последние дома деревни остались позади. Холодный ветер подул ему навстречу, и он поплотнее запахнул плащ на груди.
От выгона доносился звук качающейся помпы. Блестящая струя воды мерцала в темнеющем воздухе. Каролина услышала его приближение. Что сказать, как объяснить ей, почему он вернулся без ребенка? Рамон остановился. Каролина повернулась к нему, заглянула в глаза. Оцепенев, встретил он взгляд этих глаз, в которых, казалось, отражалась глубокая синева вечернего неба.
– Что с ней? Что с ней случилось? – услышал он голос Каролины. – Я чувствовала это. Только не надо мне говорить, что она мертва, ладно?
У него вообще не было сил. Он не мог вымолвить ни слова. Она прижала ладонь к его губам:
– Не говори ничего. Не теперь, может, позднее... Я не хочу узнавать это сейчас, в эту минуту... Оставь меня одну.
Она дала знак Алманзору подвести ее лошадь. Не дожидаясь остальных, не бросив больше ни одного взгляда на деревню, Каролина ускакала по тропе.
Это было бегство. Каролину не заботило, что тропинка становится все круче. Вонзив шпоры в бока лошади, она безжалостно гнала ее вперед. Она не сделала ничего, чтобы облегчить свою боль: не плакала, не молилась.
Сумерки быстро перешли в ночь. Холодный ветер обжигал ее лицо, развевал волосы. Каролина желала, чтобы разразилась гроза, чтобы дождь исхлестал ее лицо. Узкая горная тропа, взмыленная лошадь – всего этого ей было недостаточно. Она нуждалась во встряске, в испытании, с которым могла бы помериться силами. Будь она мужчиной, этот час, возможно, сделал бы из нее изгоя – человека, который противостоит хаосу мира потому, что сам не может существовать без хаоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63
– Я ищу Зинаиду.
Мужчина недоверчиво спросил:
– Что вы хотите от моей жены?
– Я пришел за ребенком.
Ствол винтовки немного поднялся.
– Я не знаю ни о каком ребенке. У нас нет детей. Чрево моей жены проклято. Все наши дети рождались мертвыми.
Он замолчал. Из тени за его спиной возникла фигура женщины.
– Когда-то это должно было случиться, – сказала Зинаида. – Пропусти его.
Мужчина медленно опустил ружье.
Стерн вошел в низенькую полутемную комнату. К балкам потолка были привязаны длинные нити, на которых сохли лекарственные травы и цветы. Здесь пахло лавандой, ромашкой, анисом и вербеной.
– Я пришел, чтобы забрать ребенка, которого вам передал Хасид Беншир в Абомее, – каждое слово давалось Стерну с трудом.
Воцарилось тяжелое молчание. Наконец Зинаида сказала:
– Хасид Беншир доверил мне ребенка христианки. Я поклялась не отдавать девочку никому, кроме ее самой. Вы отец ребенка?
– Нет.
Зинаида покачала головой:
– Что же это за мать, которая не находит времени, чтобы забрать своего ребенка? Я убежала из Тимбукту, чтобы спасти ее дитя. Я защищала девочку и хранила пуще глаза. Если христианка хочет получить своего ребенка, пусть придет сама. Только ей я отдам девочку. – Она подошла к Стерну. – Или Аба эль Маан не смог спасти христианку? – Ее глаза внезапно загорелись надеждой.
Она схватила Стерна за руку и потащила за собой. Отдернув занавес, ведущий в комнату, она прижала палец к губам, призывая к молчанию. Потом подошла к колыбели и осторожно отвела в сторону батистовый полог.
– Я только что укачала ее, – с нежностью прошептала она.
Темные густые волосики вились на высоком лобике девочки. Губы были чуть приоткрыты. Веки с длинными ресницами дрогнули. Девочка открыла глаза. Стерн склонился над колыбелью. Он вздрогнул при виде ярко-синих глаз, глядевших на него с детского личика. Это были глаза Каролины, и она напомнила ему о том, что он пытался забыть: Каролина любила другого мужчину. Ребенок! В этот момент он боялся девочки гораздо больше, чем соперника. Этот ребенок заберет ее от него.
Он забыл, что каждый из дней с тех пор, как они покинули Тимбукту, доказывал ему: та ночь в застенке Калафа ничего для нее не значила. Но он не любил бы по-настоящему, если бы понимание этого могло убить его любовь. Вновь и вновь она восставала из пепла. Она умирала, чтобы возродиться с новой силой. Его любовь была отчаянием и счастьем одновременно, она была неугасимой надеждой на чудо.
Склонившись над колыбелью, Стерн впервые засомневался, что это чудо когда-нибудь произойдет. Он отошел назад и нервно распахнул плащ, словно пытаясь справиться с собой, отогнать злое искушение, которое грозило подчинить себе все его мысли и желания.
Он окинул взглядом комнату. Стены были обиты розовым шелком; пол покрывал мягкий ковер золотистого цвета. Колыбель была выточена из лимонного дерева и украшена фигурками из слоновой кости. Широкая кровать в альковной нише, столик с серебряными приборами, открытый сундук, где виднелись белые холсты, – все говорило о роскоши, немыслимой в берберской деревне, где занимались разведением лошадей. Зинаида заметила его взгляд, но истолковала его неверно. Она отошла от тихо покачивающейся люльки:
– Только скажите, что вы хотите. Я отдам вам все – но оставьте мне ребенка. Сегодня на ярмарку в Алжир погнали лошадей. Почти сто из них принадлежат нам.
– Замолчи!
Женщина бросилась к его ногам:
– Нет! Не забирайте ее! Я люблю ее так, словно сама выносила ее под сердцем. Оставьте ее мне! Ей здесь лучше, чем любому другому ребенку на земле. Не я родила ее, но и настоящая мать не сможет любить ее сильнее, чем я.
Стерн молча смотрел на женщину. Каждая секунда, пока она говорила, а он позволял ей это, была предательством. Почему он не напомнил ей о данном обещании? Почему не положит этому конец? Почему позволяет ей верить, что мать ребенка мертва, будя тем самым бессмысленные надежды?
– Я вернусь, – сказал он хрипло, сам не зная, что, собственно, имеет в виду.
Он шел по деревне, тяжело ступая, вдыхая запах гари, который теперь, в вечерней прохладе, приобрел едкую остроту. Он отбрасывал ногой с дороги обгоревшие куски дерева. Некоторые картины навсегда впечатались в его память; разбитый ткацкий станок, на котором висел начатый ковер; валяющиеся рядом веретена с цветной шерстью; пекарня с обугленными лепешками; две ласточки, кружащиеся над провалившейся крышей в поисках исчезнувшего гнезда. Стерн видел все это, но не мог припомнить, как вообще вышел из дома кормилицы; его ноги словно двигались сами по себе, не подчиняясь разуму. Последние дома деревни остались позади. Холодный ветер подул ему навстречу, и он поплотнее запахнул плащ на груди.
От выгона доносился звук качающейся помпы. Блестящая струя воды мерцала в темнеющем воздухе. Каролина услышала его приближение. Что сказать, как объяснить ей, почему он вернулся без ребенка? Рамон остановился. Каролина повернулась к нему, заглянула в глаза. Оцепенев, встретил он взгляд этих глаз, в которых, казалось, отражалась глубокая синева вечернего неба.
– Что с ней? Что с ней случилось? – услышал он голос Каролины. – Я чувствовала это. Только не надо мне говорить, что она мертва, ладно?
У него вообще не было сил. Он не мог вымолвить ни слова. Она прижала ладонь к его губам:
– Не говори ничего. Не теперь, может, позднее... Я не хочу узнавать это сейчас, в эту минуту... Оставь меня одну.
Она дала знак Алманзору подвести ее лошадь. Не дожидаясь остальных, не бросив больше ни одного взгляда на деревню, Каролина ускакала по тропе.
Это было бегство. Каролину не заботило, что тропинка становится все круче. Вонзив шпоры в бока лошади, она безжалостно гнала ее вперед. Она не сделала ничего, чтобы облегчить свою боль: не плакала, не молилась.
Сумерки быстро перешли в ночь. Холодный ветер обжигал ее лицо, развевал волосы. Каролина желала, чтобы разразилась гроза, чтобы дождь исхлестал ее лицо. Узкая горная тропа, взмыленная лошадь – всего этого ей было недостаточно. Она нуждалась во встряске, в испытании, с которым могла бы помериться силами. Будь она мужчиной, этот час, возможно, сделал бы из нее изгоя – человека, который противостоит хаосу мира потому, что сам не может существовать без хаоса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63