Однако настойчивые уверения правительства и уполномоченных агентов Франции в Ла-Плате убедили эмигрантов в том, что французы не хотели ни оскорблять национальное достоинство аргентинцев, ни посягать на их священные права, что они желали лишь принудить деспота уважать общечеловеческие, всем миром признанные права. Тогда образовалась настоящая дружба и прочный союз между французскими властями и эмигрантами.
С этого времени все стали дружно действовать против Росаса, казалось, общие усилия должны были увенчаться полным успехом, но, к несчастью, как раз в этот момент французская политика начинала испытывать некоторые колебания, внушавшие известные опасения.
Господин Роже был заменен господином Бюше де Мартиньи, а контр-адмирал Леблан — контр-адмиралом Дюпотэ.
По приказанию этого последнего часть блокады на территории Буэнос-Айреса была снята, вследствие чего во время командования адмирала Дюпотэ стали вкрадываться первые проблески недоверия к союзникам.
В феврале 1840 года состоялось свидание на судне ее королевского величества, королевы Великобритании «Актеон» сэра Уолтера Спринга, дона Фелипе Араны и французского контр-адмирала. Свидание это дало повод к сильному подозрению. Однако, господин Бюше де Мартиньи, которому поручены были дипломатические переговоры с Росасом, несмотря на то, что не имел полномочий отклонить ультиматум своего предшественника господина Роже, сумел так ловко уладить это дело, что месяц спустя после свидания на «Актеоне» он решительно отверг все смелые или вернее, почти наглые предложения презренного диктатора Буэнос-Айреса.
Лишь адмирал де Мартиньи умел в то время упорно отстаивать права и интересы своей страны, хотя правительство оказывало ему столь слабую поддержку; он один ратовал всеми силами с поистине удивительной энергией и воодушевлением за дело своих союзников против Росаса.
Таково было критическое положение диктатора, власть которого, по-видимому, с каждым днем близилась к своему закату. Только время от времени ему приходилось слышать какие-нибудь банальные утешения от сэра Уолтера Спринга.
Но Англия, несмотря на давнюю симпатию своего представителя к личности Росаса, все же не могла отказать Франции в праве продолжать поддерживать блокаду в Ла-Плате, хотя английская торговля от этого в известной степени страдала.
Только счастливый случай мог спасти Росаса и вывести его из столь ужасного положения, так как логическим путем оно должно было неминуемо окончиться его гибелью.
Таково было положение диктатора в ту ночь, когда произошли вышеописанные нами события.
В ту же ночь четвертого мая 1840 года мы вводим нашего читателя в одно из зданий на улице Ресторадора.
В передней, совершенно темной, спали, растянувшись на полу и закутавшись в свои пончо, двое гаучо и восемь человек индейцев из пампы, вооруженные tercerolas — особым видом коротких карабинов, и саблями. Люди эти оставлены были здесь охранять дом, точно сторожевые псы.
На плитах, которыми был вымощен огромный квадратный двор, не имевший ни одного фонаря, играли узкие струйки света, вырывавшегося из щели не плотно притворенной двери, ведущей в комнату, посередине которой стоял большой стол, а на нем всего один подсвечник с огарком сальной свечи. Вокруг стола стояло несколько простых стульев, на трех из них скорее валялись, чем сидели, трое мужчин с большими длинными усами, в плащах-пончо, накинутых на плечи, все трое с саблями.
Все они обладали какими-то особенно отталкивающими физиономиями и неприятным взглядом лукавых глаз: они носили на себе тот своеобразный отпечаток, свойственный исключительно агентам тайной полиции и сыщикам Лондона и Парижа, весь свой век озабоченным выслеживанием разных мерзавцев, которых ожидает каторга.
Из передней, если повернуть направо, вы попадали в узкий, проделанный в стене ход, из которого одна дверь вела направо, другая находилась в самом конце прохода, а третья вела налево.
За этой дверью была комната, не имевшая сообщения ни с какой другой; здесь сидел человек, весь одетый в черное и, казалось, погруженный в глубокое раздумье. Дверь в конце коридора вела в узкую темную кухню, а дверь направо — в приемную, смежную с довольно большим залом, в котором виднелся квадратный стол, покрытый ярко-красным сукном, несколько стульев вдоль стен, полная montura, брошенная в угол, и еще кое-какие предметы, которые нам вскоре придется описывать подробно, составляли обстановку этой комнаты. Она имела два окна с жалюзи, выходившие на улицу, слева к ней примыкала спальня и затем еще несколько комнат. В одной из этих комнат, освещенной, как и все остальные, несколькими сальными свечами, спала какая-то женщина, в одежде: ее тесно стянутое платье мешало ей дышать, но, очевидно, усталость брала свое. В комнате с квадратным столом у стола сидело четверо мужчин: один из них довольно полный, казался на вид человеком лет сорока восьми; его пухлые румяные щеки, сжатые губы, высокий, но узкий сдавленный лоб, маленькие глаза, прикрытые тяжелыми веками, и темные, густые сросшиеся брови делали его наружность отнюдь не привлекательной. На нем были очень широкие брюки из черного сукна, куртка цвета коринфского винограда и черный галстук, обхватывавший всего один раз его шею, а на голове у него была широкополая соломенная шляпа, которая, в случае надобности, могла бы совершенно скрыть его черты, но в данный момент она была откинута далеко на затылок.
Трое его товарищей были молодые люди лет двадцати пяти—тридцати, скромно и просто одетые; двое из них были очень бледны, с ввалившимися от усталости или бессонницы глазами; все трое что-то писали.
Человек в соломенной шляпе читал одно за другим письма, целой кипой лежавшие перед ним на столе.
В углу этой комнаты находилась еще одна человеческая фигура: то был маленький старичок лет семидесяти, с бледным, мрачным и угрюмым лицом, на которое ниспадали в беспорядке пряди седых волос. Его слабая, плоская фигура с едва заметным физическим недостатком — искривлением позвоночника — была облачена в ярко-красный военный мундир, медные золоченые эполеты которого, украшенные густыми массивными кистями, слишком даже массивными в сравнении с хрупкой тщедушной наружностью их владельца, свесились с плеч и висели один на груди, а другой на спине. Ярко-пунцовый шелковый пояс, очень засаленный и драный, как и его мундир, все же придерживал маленькую шпагу, казавшуюся игрушечной. Панталоны совершенно неопределенного цвета и высокие сапоги, облепленные грязью, довершали парадный костюм этого маленького человека, который давал знать о своем существовании только тем, что поминутно ударял своим острым подбородком себе в грудь, продолжая с великим усердием бороться с одолевавшей его дремотой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
С этого времени все стали дружно действовать против Росаса, казалось, общие усилия должны были увенчаться полным успехом, но, к несчастью, как раз в этот момент французская политика начинала испытывать некоторые колебания, внушавшие известные опасения.
Господин Роже был заменен господином Бюше де Мартиньи, а контр-адмирал Леблан — контр-адмиралом Дюпотэ.
По приказанию этого последнего часть блокады на территории Буэнос-Айреса была снята, вследствие чего во время командования адмирала Дюпотэ стали вкрадываться первые проблески недоверия к союзникам.
В феврале 1840 года состоялось свидание на судне ее королевского величества, королевы Великобритании «Актеон» сэра Уолтера Спринга, дона Фелипе Араны и французского контр-адмирала. Свидание это дало повод к сильному подозрению. Однако, господин Бюше де Мартиньи, которому поручены были дипломатические переговоры с Росасом, несмотря на то, что не имел полномочий отклонить ультиматум своего предшественника господина Роже, сумел так ловко уладить это дело, что месяц спустя после свидания на «Актеоне» он решительно отверг все смелые или вернее, почти наглые предложения презренного диктатора Буэнос-Айреса.
Лишь адмирал де Мартиньи умел в то время упорно отстаивать права и интересы своей страны, хотя правительство оказывало ему столь слабую поддержку; он один ратовал всеми силами с поистине удивительной энергией и воодушевлением за дело своих союзников против Росаса.
Таково было критическое положение диктатора, власть которого, по-видимому, с каждым днем близилась к своему закату. Только время от времени ему приходилось слышать какие-нибудь банальные утешения от сэра Уолтера Спринга.
Но Англия, несмотря на давнюю симпатию своего представителя к личности Росаса, все же не могла отказать Франции в праве продолжать поддерживать блокаду в Ла-Плате, хотя английская торговля от этого в известной степени страдала.
Только счастливый случай мог спасти Росаса и вывести его из столь ужасного положения, так как логическим путем оно должно было неминуемо окончиться его гибелью.
Таково было положение диктатора в ту ночь, когда произошли вышеописанные нами события.
В ту же ночь четвертого мая 1840 года мы вводим нашего читателя в одно из зданий на улице Ресторадора.
В передней, совершенно темной, спали, растянувшись на полу и закутавшись в свои пончо, двое гаучо и восемь человек индейцев из пампы, вооруженные tercerolas — особым видом коротких карабинов, и саблями. Люди эти оставлены были здесь охранять дом, точно сторожевые псы.
На плитах, которыми был вымощен огромный квадратный двор, не имевший ни одного фонаря, играли узкие струйки света, вырывавшегося из щели не плотно притворенной двери, ведущей в комнату, посередине которой стоял большой стол, а на нем всего один подсвечник с огарком сальной свечи. Вокруг стола стояло несколько простых стульев, на трех из них скорее валялись, чем сидели, трое мужчин с большими длинными усами, в плащах-пончо, накинутых на плечи, все трое с саблями.
Все они обладали какими-то особенно отталкивающими физиономиями и неприятным взглядом лукавых глаз: они носили на себе тот своеобразный отпечаток, свойственный исключительно агентам тайной полиции и сыщикам Лондона и Парижа, весь свой век озабоченным выслеживанием разных мерзавцев, которых ожидает каторга.
Из передней, если повернуть направо, вы попадали в узкий, проделанный в стене ход, из которого одна дверь вела направо, другая находилась в самом конце прохода, а третья вела налево.
За этой дверью была комната, не имевшая сообщения ни с какой другой; здесь сидел человек, весь одетый в черное и, казалось, погруженный в глубокое раздумье. Дверь в конце коридора вела в узкую темную кухню, а дверь направо — в приемную, смежную с довольно большим залом, в котором виднелся квадратный стол, покрытый ярко-красным сукном, несколько стульев вдоль стен, полная montura, брошенная в угол, и еще кое-какие предметы, которые нам вскоре придется описывать подробно, составляли обстановку этой комнаты. Она имела два окна с жалюзи, выходившие на улицу, слева к ней примыкала спальня и затем еще несколько комнат. В одной из этих комнат, освещенной, как и все остальные, несколькими сальными свечами, спала какая-то женщина, в одежде: ее тесно стянутое платье мешало ей дышать, но, очевидно, усталость брала свое. В комнате с квадратным столом у стола сидело четверо мужчин: один из них довольно полный, казался на вид человеком лет сорока восьми; его пухлые румяные щеки, сжатые губы, высокий, но узкий сдавленный лоб, маленькие глаза, прикрытые тяжелыми веками, и темные, густые сросшиеся брови делали его наружность отнюдь не привлекательной. На нем были очень широкие брюки из черного сукна, куртка цвета коринфского винограда и черный галстук, обхватывавший всего один раз его шею, а на голове у него была широкополая соломенная шляпа, которая, в случае надобности, могла бы совершенно скрыть его черты, но в данный момент она была откинута далеко на затылок.
Трое его товарищей были молодые люди лет двадцати пяти—тридцати, скромно и просто одетые; двое из них были очень бледны, с ввалившимися от усталости или бессонницы глазами; все трое что-то писали.
Человек в соломенной шляпе читал одно за другим письма, целой кипой лежавшие перед ним на столе.
В углу этой комнаты находилась еще одна человеческая фигура: то был маленький старичок лет семидесяти, с бледным, мрачным и угрюмым лицом, на которое ниспадали в беспорядке пряди седых волос. Его слабая, плоская фигура с едва заметным физическим недостатком — искривлением позвоночника — была облачена в ярко-красный военный мундир, медные золоченые эполеты которого, украшенные густыми массивными кистями, слишком даже массивными в сравнении с хрупкой тщедушной наружностью их владельца, свесились с плеч и висели один на груди, а другой на спине. Ярко-пунцовый шелковый пояс, очень засаленный и драный, как и его мундир, все же придерживал маленькую шпагу, казавшуюся игрушечной. Панталоны совершенно неопределенного цвета и высокие сапоги, облепленные грязью, довершали парадный костюм этого маленького человека, который давал знать о своем существовании только тем, что поминутно ударял своим острым подбородком себе в грудь, продолжая с великим усердием бороться с одолевавшей его дремотой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61