Даже стол дона Кандидо обличал в нем человека, который любит заниматься делом: на столе лежали листы бумаги, наброски и огромный словарь испанского языка, тут же стояла и оловянная чернильница с такой же песочницей — все это в почтенном беспорядке, обычном у литераторов.
— Садись и отдохни, мой милый Мигель! — произнес дон Кандидо, опускаясь в кресло огромных размеров, унаследованное им от своих предков.
— С великим удовольствием, сеньор секретарь! — ответил Мигель, садясь на стул, стоявший по другую сторону стола.
— Почему ты называешь меня секретарем?
— Да потому, что вы теперь занимаете эту почтенную должность.
— Это меня приводит в бешенство, но все же в этом мое спасение, легкие у меня здоровые и сеньор доктор дон Фелипе Арана…
— Министр иностранных дел Аргентинской конфедерации.
— Именно так, ты знаешь наизусть все титулы его превосходительства.
— Да, память у меня, как видно, лучше вашей: за восемь дней вы состоите секретарем его превосходительства, а показали мне всего лишь две заметки сеньора дона Фелипе, да и то очень незначительные, а по уговору…
— Я в этом не виноват, я говорил тебе, что дон Фелипе заставляет меня переписывать начисто отчеты о расходах своего министерства, которые он обязан представить правительству. А политического ничего не было, кроме тех двух записок, которые я показал тебе под величайшим секретом. Кстати, Мигель, почему ты так интересуешься политикой и государственными тайнами? Будь осторожен, в наше время заниматься политикой очень опасно — с тобой может случиться то же, что было со мной в 1820 году: я вышел из дома одной из моих кумушек родом из Кордовы, где пекут лучшие в мире пироги и варят лучшие варенья и где мой покойный отец обучался латыни. Ах, каким ученым человеком был мой отец! Он знал на память всю грамматику, Квинтилия, Овидия, которого я однажды, будучи ребенком, бросил в чернильницу. Свою исключительную память отец мой унаследовал от одного из своих предков родом…
— Ну, все равно от кого!
— Ну, хорошо, я вижу, ты не хочешь, чтобы я продолжал, я тебя знаю, скажи, однако, почему ты так интересуешься секретами дона Фелипе.
— Да просто любопытство праздного человека и больше ничего!
— И больше ничего?
— Конечно, но меня так сильно раздражает, когда не удовлетворяют моего любопытства, что я могу забыть все дружеские связи и отношения. Впрочем, услуга за услугу, этого требует справедливость.
— Да, конечно, — робко заметил секретарь министра.
— Я очень рад, что вы со мной согласны, — сказал дон Мигель, — ив доказательство нашего прочного союза вы потрудитесь взять перо, а мне дайте листок бумаги.
— Мне взять перо, а тебе дать листок бумаги?
— Ну да, мы будем писать!
— Писать? Да как же, если между нами стоит стол, бумага будет у тебя, а перо у меня?
Дон Мигель едва заметно улыбнулся, взяв лист бумаги, он сложил ее так, что образовались квадраты каждый величиной с обыкновенную визитную карточку; вынув перочинный нож, он разрезал лист по сгибам на мелкие квадраты.
Отсчитав тридцать два квадратика, он дал восемь из них дону Кандидо.
— Что должен делать я с этим?
— А вот что: возьмите лучшее ваше перо и напишите на каждом из этих квадратов номер двадцать четыре, английским почерком.
— Номер двадцать четыре — дурной номер! — сказал старик.
— Почему же, сеньор?
— Да, потому, что это наибольшее число ударов розгой, которое мне приходилось давать ленивым детям, а теперь эти дети — весьма влиятельные особы и могут пожелать мне отомстить. А впрочем…
— Пишите, сеньор, двадцать четыре.
— И больше ничего?
— Ничего.
— Двадцать четыре, двадцать четыре, двадцать четыре… Готово!
— Прекрасно, теперь пишите на обороте каждого квадрата: Кочабамба.
— Кочабамба!
— Что с вами, сеньор?
— Это слово мне постоянно будет напоминать тот дом и по ассоциации того монаха ренегата, безбожника, убийцу и…
— Пишите: Кочабамба! — прервал его дон Мигель.
— Кочабамба, Кочабамба… Вот все восемь.
— Теперь возьмите самое толстое перо.
— Вот это, этим я линую.
— Прекрасно, напишите на этих бумажках тот же номер и те же слова испанским почерком! — при этом он передал еще восемь квадратиков бумаги.
— Значит, ты хочешь, чтобы я изменил свой почерк?
— Да.
— Но, Мигель, ведь это воспрещается.
— Сеньор дон Кандидо, сделайте одолжение, пишите то, что я вам говорю.
— Ну, хорошо… Готово.
— Есть у вас цветные чернила?
— Да, у меня есть красные высшего сорта, блестящие, яркие, густые.
— Пишите ими на этих бумажках.
— Все тот же номер и то же слово?
— Да.
— А каким почерком?
— Французским.
— Самый поганый почерк… Готово.
— Ну, вот последние восемь бумажек.
— Какими чернилами писать?
— Обмокните перо, которым вы писали красными, в банку, где черные.
— А каким почерком?
— Похожим на женский почерк.
— Все то же самое?
— Да, то же.
— Готово, тут тридцать две бумажки.
— Так, так, тридцать два раза двадцать четыре.
— И тридцать два «Кочабамба»! — добавил дон Кандидо.
— Благодарю вас, милый друг! — сказал дон Мигель, пересчитав написанные квадратики и убирая их в бумажник.
— Это какая-нибудь игра, Мигель, не правда ли?
— Да, да, совершенно верно.
— А знаешь, это пахнет любовной интригой. Берегись, в Буэнос-Айресе это очень опасно.
— Аминь, а для того, чтобы не подвергать опасности и вас, мой дорогой наставник и друг, сделайте мне величайшее одолжение, забудьте раз и навсегда то, что вы сейчас писали.
— Клянусь честью, Мигель, — воскликнул старик, с жаром пожимая руку молодого человека, который уже встал и собирался уходить, — клянусь тебе честью, я сам был молод, я знаю, как священна честь и добрая слава женщины, да и молодого человека тоже, клянусь тебе, Мигель, ты можешь быть вполне спокоен, будь счастлив, весел, любим и предпочтен другим, как ты того заслуживаешь, и…
— Сердечно благодарю за столько добрых пожеланий. Однако пока я, следуя вашему доброму совету постараюсь по возможности быть осторожным, вы не забудьте моей просьбы относительно плана.
— Ведь ты же мне сказал, что план нужен тебе лишь завтра утром!
— Да, завтра.
— Ты его получишь поутру.
— Вы его сами принесете, конечно?
— Сам.
— Спокойной ночи, мой дорогой наставник.
— Спокойной ночи, Мигель, мой друг и покровитель!
И дон Кандидо проводил до дверей своего бывшего ученика, которому теперь суждено было стать его покровителем и спасителем, как он сам говорил.
Завернувшись в свой плащ, дон Мигель спокойно шел по улице Кусо, размышляя об этом человеке, который, прожив более половины жизни, сохранил детскую наивность и неопытность, и в то же время обладал достаточным запасом полезных практических знаний; в его душу никогда не заглядывали ни зависть, ни злоба, ни недоверие к людям, и ум его не волновали ни жажда деятельности или интриг, ни самолюбие, все эти страсти, столь свойственные большинству людей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61